Зима

За окном уже светало, но машины не шумели — еще рановато. Но зато слышалось зимнее карканье ворон, заглушаемое птичьими трелями, как будто встретились два атмосферных фронта, как будто следующее время года уже подавало свой голос, подготавливаясь в самый разгар предыдущего.

София положила камень обратно на папиросную бумагу. Папиросная бумага была совсем новая: последний ее валик послужил кормом для выводка маленьких золотистых мотыльков. София смеялась всякий раз, когда вспоминала об этом. Она заглянула в одежду, висевшую в шкафу, а затем осмотрела всю комнату. Мотыльки могут съесть всё, если им хочется. Весь этот дом может разрушиться до основания, и что тогда останется среди обломков?

Камень — прекрасный, неизменный.

Она положила на место половицу, поставила на нее первую пару обуви, затем вторую, третью и так далее.



Теплый вторник в июле 1985 года, позднее утро на Грейт-Портленд-стрит в Лондоне.

— Это вы? — говорит он. — Это вы!

— А это вы, — говорит она. — Дэнни.

— Софи, — говорит он. — Адрес, который вы дали. Я его потерял.

— Ваш я тоже потеряла, — говорит она.

— Положил в карман, а когда глянул в следующий раз, он исчез, его там просто не было, — говорит он. — Это было ужасно.

— Готова поспорить, его украл Корнуолл, — говорит она.

— Что-что? — говорит он.

— Или Девон, — говорит она.

— Ха! Ха-ха, — говорит он. — Вы помните. Надо же. Вы так похожи на себя. Вы даже больше похожи на себя, чем в моих воспоминаниях. Вы красавица.

— Да какая я красавица, — говорит она. — На себя посмотрите.

— Постарел, — говорит он.

— Вы не изменились, — говорит она.

— Если учесть, что Девон уже учится в университете, а Корнуолл покончил с выпускными экзаменами, — говорит он.

Она смеется.

— Вы ничуть не изменились, — говорит она.

— А я выяснил, что означает «Чэй Брес», — говорит он.

— Что что означает? — говорит она.

— Название дома, — говорит он. — Это по-корнски, разумеется.

— Теперь вы говорите по-корнски? — говорит она.

— Да нет, — говорит он, — только все те же старые немецкий, французский и итальянский, ну еще умею немного читать на иврите, если прижмет, а по-корнски — нет, не умею, но я навел справки, и это означает «Дом разума, головы, психики». Дом психики. Я наводил справки еще тогда, в 1978-м. Все ждал, чтобы вам рассказать.

— Что ж, — говорит она.

— Что ж, — говорит он.

— Вот и рассказали, — говорит она.

— Да, — говорит он.

— Спасибо, — говорит она. — Не верится, что вы вообще запомнили.

— Как я мог забыть? — говорит он. — Куда вы сейчас идете? Мы могли бы прогу… выпить кофе или чего-нибудь?

— У меня встреча, — говорит она. — Но…

— А, ладно, — говорит он. — Но мы могли бы в другой…

— Нет. В смысле да. В смысле я могу не пойти на встречу, — говорит она.

Они берут такси. Его дом — на Кромвель-роуд, он говорит, что купил его по дешевке в 60-х. «Сейчас он, наверное, стоит целое состояние», — думает она. Окна огромные, везде свободная планировка, спальня над гостиной, кухня внизу. Все полки заставлены книгами и произведениями искусства, красота повсюду. Когда они занялись сексом (а они занялись сексом сразу же, как только он закрыл входную дверь), это был лучший секс в ее жизни. Это не было похоже на секс. Ее не трахали, не дрючили, не пердолили, а слышали, видели, внимательно изучали — такого у нее никогда раньше не было, она даже не знает, как это назвать. Случилось то, чего она не может выразить словами.

Все они звучат грубовато: что творится со словами? Она совсем не то имеет в виду. Она имеет в виду, что слова могут либо преуменьшить, либо превратить всё во что-то другое.

Позже по пути домой, когда она пойдет по улице, слова найдутся: она будет ошеломлена, оглоушена, останется без крыши, словно дом после урагана, в котором рухнули все стены, и он открылся, возможно, даже слишком широко. Она пойдет по довольно невзрачной улице, но эта улица покажется ей оживленной, хотя под ногами не будет ничего, кроме тротуара, но тротуар будет прекрасен (спустись на землю, тротуары не бывают прекрасными), и крытая автобусная остановка — прелесть, заброшенные здания — прекрасны, прекрасная забегаловка, сногсшибательно прекрасная прачечная самообслуживания, переполненная незнакомцами, чьи профили в лучах заходящего солнца… ну да, хотя она будет понимать, что на самом деле они не… но в ту минуту они будут невероятно прекрасными.


Однако сейчас она, голая, растягивается на длинной кушетке. Она смотрит на произведения искусства на стенах дома, пока он спускается на кухню, чтобы приготовить чего-нибудь поесть. Некоторые произведения выглядят очень современно. Другие кажутся примитивными, как, например, тот камень с отверстием внутри, похожий на небольшой менгир.

— Как в книжке «Совы на тарелках»[56], — говорит она, когда он снова поднимается наверх.

— Да, — говорит он, — и мне кажется, она, Хепуорт, проделывает отверстия в своих произведениях для того, чтобы мы задумались о том, о чем ты только что сказала, — о времени и древностях, но еще и для того, чтобы захотелось дотронуться до ее произведений, понимаешь, вспомнить о совершенно физических, осязаемых, непосредственных вещах, — говорит он.

— Галерея никогда бы не разрешила людям до них дотрагиваться, — говорит она.

— А жаль, — говорит он.

— Он стоит больших денег? — говорит она. — В смысле они?

— Не знаю, — говорит он. — Вещи всегда вырастают в цене после смерти, а с тех пор как она ушла, минуло десять лет. Я просто обожаю его. Так что он на вес золота.

Он рассказывает ей, что это как бы мать с ребенком: ребенок — маленький камень, а мать — тот, что побольше. В камне побольше есть отверстие, а сверху — ровная поверхность, где должен лежать камень поменьше.

Он рассказывает ей, что художница устала от лиц и драм и захотела создать универсальный язык.

— Язык, на котором изъясняется сама Земля, — говорит он, — в отличие от всех тех языков, на которых мы спорим друг с другом по всей ее поверхности.

Она протягивает руку к камням.

— Можно? — говорит она.

— Да, — говорит он. — Нужно.

Она берет камень поменьше и покруглее, тяжелый и изогнутый, словно грудь. Держит его в горсти. Кладет на место. Ощупывает пальцами отверстие в камне побольше. Это просто круг, вырезанный в камне. Но это удивительно. Неожиданно приятно дотрагиваться.

— Хорошо иметь множество отверстий, — говорит она. — Тогда все, чего не можешь выразить, будет просто вытекать наружу.

— Какая вдумчивая трактовка, — говорит он.

Она краснеет оттого, что ее назвали вдумчивой.

Она обходит вокруг скульптуры. Та буквально заставляет ходить вокруг, смотреть сквозь нее с разных сторон, видеть по-разному с разных мест. И еще такое чувство, как будто смотришь на что-нибудь одновременно изнутри и снаружи.

Она не говорит этого, чтобы он не подумал, будто она рисуется.

Это просто камень, точнее, два камня, и один из них с отверстием внутри.

Она снова садится, откидывается в его объятьях, словно в кресле.

— Знаешь эту историю, — говорит она, — о гениальном художнике и короле? Король прислал гонцов и велел художнику создать для него идеальное произведение искусства. А художник нарисовал круг, просто круг, и больше ничего, но это был идеальный круг, отдал его им и сказал: передайте это от меня вашему королю.

— Это старинная история о художнике по имени Джотто, — говорит он ей на ухо.

— Будь здоров, — говорит она.

— Я не чихал, — говорит он. — Так его звали — Джотто.

— Знаю, — говорит она. — В смысле знаю, что ты не чихал. Я серьезно пожелала тебе здоровья. Как бы поблагодарила.

— За что? — говорит он.

— Во-первых, за то, что понял, о чем я рассказывала, — говорит она. — А во-вторых, за то, что превратил эту историю в реальность, историю о реальном человеке, а не просто миф. Я знаю ее с детства. Но я не знала, что она подлинная.

— Не знаю, подлинная она или нет, скорее всего, апокрифическая, — говорит он. — Но кто мы еще? Все мы апокрифы.

Она рассказывает ему, что ученые недавно запустили в космос аппарат под названием «Джотто», чтобы сделать снимки звезд и приближающейся кометы.

— Подожди минутку, — говорит он.

Он подходит к книжным полкам у окна, где все книги на разных языках. Его голые плечи заливает солнечный свет.

— Джотто, — говорит он.

А потом улыбается.

— Будь я здоров, — говорит он.

Обычно это вызывает скуку: человек, с которым у тебя только что была близость, встает, идет и берет с полки книгу, и ты должна в нее смотреть. Но тут все совсем не так. Он становится на колени рядом с кушеткой и раскрывает книгу.

— Рождество в июле, — говорит он.