Змеесос

– Стойте! – крикнул Сергей Шульман, бросившись к даме, словно бросая ей цветы в лицо вместо поцелуя.

Ольга Викторовна Яковлева остановилась, широко раскрыв прекрасные глаза.

– Я хочу быть с вами, хочу любить вас, можно я провожу вас и приглашу с собой в кафе? Я расскажу вам истину.

– Но я вас не знаю… – сказала Яковлева, улыбнувшись.

– Вы узнаете меня, я сотворю вам тайну, я ничего не хочу, я чувствую свою задачу, я вижу в вас цель и человека, вы должны просто слушать меня, это интересно, я угощу вас шампанским, меня зовут Сергей, а?

– Оля, – представилась Яковлева, протягивая ручку.

Шульман поцеловал ручку так, словно это были губы.

– Шампанское находится где-нибудь там! – сказал он, показав перстом вдаль.

– У меня мало времени, – сказала Яковлева, посмотрев на часы. – Скоро свидание. Я не пью шампанское, я хочу коньяк. Я готова с вами побеседовать, потому что у вас приятный напор.

Шульмана чуть не стошнило при слове «напор», но потом он посмотрел в лицо Яковлевой и, увидев ее горячие глаза, обещающие все, пришел в какой-то оцепенелый восторг, переходящий в небесную любовь и нежность.

– Что с вами случилось? – участливо спросила Яковлева, беря его под руку.

– Я готов умереть или жить вечно. Это одно и то же. Мир гениален, как искусство. Я понял все.

– Отлично! – воскликнула Яковлева и топнула каблучком по дороге.

– Я расскажу тебе все, как только мы выпьем этот бессмертный напиток богов – коньяк!!!

Сергей Шульман захохотал, думая о прелестях мироздания. Они шли вперед, желая прийти скорее в кафе.

Они пришли в пиццерию и сели за столик. Шульман подошел к стойке бара и купил два бокала с коньяком.

– Ура! – сказал он, чокаясь. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил, став пьяным и желающим говорить.

– Итак, мир существует любой, на выбор, только никто не выбирает и боится его сотворения, боится быть творцом даже в искусстве, не говоря уж о реальности. Я понял реальность дискретно, прерывисто, как моменты, я могу их даже зафиксировать; в лучшие моменты можно ощутить так называемый трагизм, но это чушь, ничего трагического, это эйфория, это просто кайф от конечности, оттого, что умрет ночь и утро, оттого, что любовь имеет начало, рай и конец, оттого, что я совершенно свободен; я могу не быть великим, поскольку я уже не Бог, но могу точно соответствовать тому, что мне нужно. Лучший карандаш – тот, который лучше всех пишет, лучшая сабля – та, которая лучше всех рубит, и нет нужды искать высшую сущность – их сущность в абсолютном следовании себе, своей сверхзадаче. Человек почему-то решил стать богом, вместо того чтобы найти свою цель и следовать ей. Ему уже дано все, я уже могу восхититься именно этим кафе, и днем, и своей смертью, а не считать это акциденцией, глупым приключением, не-жизнью. Это и есть ничего не значащая паутина всего бытия – что ж, я свободен от него, это как зеленое растение вместо мертвой идеи; случайность есть жизнь, идеал есть гибель. Я могу любить, могу жениться на девушке, если встречу ее просто так, я готов стать крестьянином, потому что цель – тайна, и если я создам ее хотя бы здесь, в кафе, на этом месте, в этом бокале, я готов уйти туда, вглубь, умереть там; мне нет нужды играть дальше в непонимание, все очень просто, все очень скучно, только мы можем сделать мир другим.

– Можно еще коньяка? – сказала Яковлева.

Шульман встал, купил еще два бокала. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил и продолжал свою речь:

– Поэтому только здесь и сейчас я могу сказать про этот момент, что он лучший, потому что он – есть, а другие были или будут, и только сейчас я могу умереть, потому что больше ничего интересного не будет; все равно мы сами устанавливаем иерархию, нет ничего существенного, если бы был Бог, он был бы конкретен и прост, как и я, а может быть, и нет. Суть Бога никого не должна волновать, это его трудности, его проблемы; идеи человека глупы и упираются в стену, а я люблю идти вокруг стены или, лучше сказать, вдоль стены, вбок, а не вверх и не вниз; я готов даже остаться здесь, я хочу остаться здесь прямо сейчас, это как воспоминание о настоящем.

– Хорошо, я отдамся вам, – сказала Яковлева.

– Правда?! – жадно спросил Сергей, не веря своему счастью.

– Правда, – сказала Яковлева, посмотрев на часы. – Только у меня мало времени, поэтому пойдем в подъезд.

– Ура! – закричал Шульман, поцеловав Яковлеву в щеку.

Они вышли из кафе, шатаясь, потом пошли в подъезд и поднялись в лифте на последний этаж.

– Кажется, здесь тихо, – по-товарищески прошептала Яковлева, сняв с себя пальто и перчатки. Она положила пальто на пол, легла на него, сняла трусы, сапоги и колготки, задрала свое платье и прошептала:

– О, приди сюда, мой возлюбленный, моя брошь в волосах, мое солнце в море, мое кофе на столе! Я так ждала тебя, я мечтала о тебе, я знала, что ты вернешься все равно! Я всю жизнь провела одна, думая лишь о тебе, и сейчас ты будешь со мной – миг настал!!! Обними меня нежно, как лайковая перчатка, сожми меня крепко, как питон, поцелуй меня сладко, как ликер. Люби меня сильно, как вибратор.

Шульман затрясся от радости, слушая эти слова. Он снял трусы, ботинки и штаны и лег рядом с Яковлевой, обнимая ее плечо. Но то ли коньяк, то ли нервы сделали гнусное дело, и некоторая импотенция поразила мужественность Шульмана в самый член. Он лежал, как бревно, глупо смотря на пышущую жаром Яковлеву, и ничего не мог сделать. Он пытался ее ласкать, но это не помогало.

– Ну что же с тобой! – досадливо воскликнула Яковлева и начала характерные женские действия.

– Черт его знает… – пробурчал Сергей, осознав, что ничего не выйдет – он уже зациклился на этом моменте, и теперь не помогут даже самые приятные поступки, совершаемые жертвенной женской душой.

– Почему это? – спросила Яковлева, прекратив свои методичные ласки.

– Я не знаю! – крикнул Сергей. – Проклятье! Я сейчас самоубьюсь!

Они лежали молча минут пять. Потом Яковлева встала, надела трусы, сапоги, колготки, пальто и сказала:

– К сожалению, мне пора. Мне очень жаль. До свиданья, Сережа.

Она ушла, скрывшись в лифте. Шульман остался один.

Он лежал на каменном полу лестничной площадки с голым глупым видом и смотрел в окно, где сияло солнце. Он не хотел вставать. Ему даже не хотелось ничего конкретного. Он лежал, и перед его глазами проносилось видение голых женских тел, готовых для него на все. Он хотел рассказать им что-нибудь о себе, но они жаждали его любви. Сергей закрыл глаза и увидел тьму. Он открыл глаза и увидел свет. Он встал и взял свой шарф.


Через некоторое время его тело ослабло и свободно повисло, словно желая упасть на пол, хотя стояло на коленях, и Сергей Шульман был задушен своим шарфом, привязанным к лестничной ограде крепким узлом и обернутым вокруг шеи в виде петли. Агония была недолгой и тихой. Возможно, он попал в эмпиреи, прекратив этот земной круг, но люди, обнаружившие труп, ничего не узнали об этом, да и Лев Козлов перерезал вены.



Конец света кончился. Яковлев грустно сидел у себя наверху, изображая невинность и раздражение. Лао тоже где-то был.

– Ты и впрямь, что ли, козел, – говорил Яковлев. – Трахнуть меня не смог. Неужто перевелись мужчины во Вселенной? Разве трудно создать самца?

Лао был добрым и сентиментальным и словно желал существовать и дальше в том же духе. Он ответил своему другу, отдыхая от прожитого:

– Мне дорога память о том, кем я был, хотя я и вижу, кем я стал. Самец, обладающий готовым орудием, как правило, бывает неумен и неоригинален. Я боялся, что такая кровь не смогла бы произвести на свет великую личность, способную спасти и уничтожить нужный нам мир, погрязший в своем герметизме.

– Идиот, ведь этой личностью будешь ты! – взревел Яковлев, сокрушая какой-то народ.

Лао насмешливо прошелся по кущам взад-вперед, срывая цветы и плоды.

– Вот именно, Иван Федорович! – сказал он злобно. – А я не хочу родиться дебилом, задав обнаглевшему человечеству слишком простую загадку соответствия большого малому, или же бога – идиоту. Моя задача – стать простым и наполненным любой возможностью; стать легким, как сейчас и вчера; только так я буду собой и тобой; только так я их уничтожу, Коля!

– Ты – болван импотенциальный, – сказал Яковлев, превращаясь в андрогина. – Но я люблю тебя, чудо высшего света! Я даю тебе еще попытки совершить со мной расхожее действие, желанное нам. Пусть великое «может быть» будет пухом твоему избраннику Шульману, но я жду иных людей и членов.

Лао заплакал, ибо все равно что-то умерло в нем от смерти его воплощения; но впереди была новая задача, и вообще можно было еще долго существовать и иметь цели, готовые стать тайной. Любовь наполняла собой абсолютный дух Яковлева, Лао ласкал его гениальной мыслью и эмоцией, а Яковлев готовился стать матерью, чтобы родить и выбросить спасителя вовне сферы высшего бытия.

– Давай попробуем еще!.. – говорил Яковлев шепотом, стеснительно скрываясь во мраке трав и мхов. – Быть может, что-то выйдет, что-то произойдет. Только в воплощениях возможны трагедии и подлинные смыслы поступков, нам же плевать на них, Иван Федорович, у нас нет серьезности, только желание быть вместе; а ну-ка, давай-ка, друг, будем как союз или вселенская свадьба.

– Я всегда готов, – хмуро ответил Лао и заснул на некоторое время. Закат, полный тайн, озарял мир. Любовь была готова родиться из великих душ, словно красивая девочка, способная поцеловать на ночь отца или друга. Все начиналось в очередной раз.



Сергей Шульман родился. Степан Чай коснулся указательным пальцем левой руки своего подбородка внизу лица и плюнул на землю между ступней, тут же растерев слюну так, что ее стало почти не видно. В глубине его мозга зарождалась идея стать счастливым. Он хотел поднять локоть, но тут же застыл, перестав двигать чем бы то ни было.



– Иаковлев, а мы вправе делать это? – крикнул вдруг Лао сквозь все действо. – Ведь это же грех, любовь, кровосмешение, плоть, блуд, стыд. Я не могу сделать это с тобой.

– Это – единственный выход, козлик, – мило улыбаясь, злобно ответил женский Иаковлев, – придется тебе пожертвовать собой. А кроме того, это приятно.

«Возможно», – подумал Лао, наблюдая в своем воображении кровавую прелесть самопожертвования сквозь сирость униженных величий и согбенных чудес; терновый ореол растоптанной молитвы и тайны в дымке отчаяния, небытия и наказания для всех; страстную духовную живучесть, переживающую времена и века и не подвластную ни знамениям, ни истине; а также восхитительную глубину милых нравственных мук. И хотя согласия еще не наступило в сомневающейся душе, было уже поздно в этот момент. Лао задумался.



Сергей Шульман женился. Степан Чай коснулся указательным пальцем правой руки своего лба и плюнул на землю между ступней, издав характерный звук. В глубине его мозгов зарождалась идея стать счастливым. Он подпрыгнул на месте два раза, звякнув ключами в кармане, а потом его глаз увидел старуху, идущую рядом с бордюром тротуара. Чай свел свои губы в какую-то трубочку и чмокнул ими, целуя не очень свежий воздух перед собой.

Он стоял на тротуаре, одной ногой наступив на бордюр. Указательный и большой палец его правой руки сжали кончик носового платка, торчащего из кармана, и потянули вверх, вынимая платок. Потом указательным, большим и средним пальцем Чай сжал платок, обволакивая им свой нос. Сделав большой выдох через нос, он пневматически удалил из внутренней части носа сопли и козявки, которые попали прямо в платок, предназначенный именно для этого. Потом он сложил платок пополам, еще раз пополам и еще раз пополам, и его правая рука положила платок обратно карман, утрамбовав его расположение там большим пальцем. Итак, отдельные сопли Чая хранились теперь в носовом платке Чая. После этого Степан двинулся вперед, совершая своим телом нужные для перемещения в пространстве сложные ритмические движения ногами и руками. Кончик его языка был прислонен к задней стенке двух верхних передних зубов, иногда смещаясь к альвеолам. В мозгах Чая крутились фразы из «Песни о Буревестнике». Ступня Степана Чая сперва пяткой наступала на землю, отталкиваясь от нее и перемещая весь корпус тела вперед, а в последнее мгновение один только передний кончик ступни оставался на земле – и миг проходил, и все кончалось, и нога покидала тротуар.

Зрительные нервы раздражались обилием упорядоченных красок и фигур. Мозги фиксировали увиденное, как-либо реагируя на него. Однажды некая мини-юбка родила сексуальное возбуждение, и рот Чая раскрылся, чтобы издать озабоченный вздох. Потом очарование прошло, и руки засунулись в карманы, нащупав в одном из них все тот же носовой платок. Путешествие продолжалось.

В мозгах возникло явное осознание того, что происходит с организмом. Состояние было легким и дурным, – оно было простым похмельем, и это не было странным, так как из-за детерминизма такие ощущения почти всегда наступают наутро, если ночью выпить много водки, а Чай так и сделал, беседуя с отцом о судьбах всего человечества.

Как только наступило это понимание, ноги Степана Чая прекратили свое движение; дрожь пронзила все, что было собственно им, и мозг захотел алкогольных напитков. Потовые железы стали обильно выделять пот, рука устало вытирала его со лба, депрессия утомляла нравственную суть Чая, а вспоминающая часть мозгов выясняла, где же есть спиртное вблизи от тела. Наконец мозг решился, и Чай на миг стал словно един в своем порыве выполнить пожелания тела и приказ продукта его духовной деятельности. Все его существо как-то подобралось, приосанилось, и ноги начали новое движение вперед.

Через какое-то время, продолжительность которого остается неизвестной, Степан Чай правой рукой открыл дверь в пиццерию и вошел внутрь. Пройдя совсем небольшое расстояние, его тело остановилось у стойки; глаза немедленно стали смотреть на мигающие лампочки, развешанные над барменшей. Барменша напрягла одни мышцы шеи, расслабив другие для того, чтобы ее лицо вместе со ртом, который мог извлекать из нутра членораздельные звуки, повернулось к посетителю, которым в данный момент являлся Степан Чай. Он проделал аналогичную операцию и издал членораздельный звук, обладающий вполне определенной интонацией:

– Двести грамм шампанского.

Потом все пошло в точности так, как и должно быть; руки барменши начали производить ряд действий, которыми можно пренебречь в описании, пальцы же Чая извлекли из правого кармана штанов два рубля и положили их на поверхность стойки – чтобы рука барменши потом взяла их, присоединив к остальным деньгам, полученным за продажу алкогольных напитков. Наконец Степан Чай взял бокал шампанского, обхватив его ножку тремя пальцами, и пошел к столику, чтобы сесть на стул, соприкоснувшись с его поверхностью своими ягодицами и спиной.

Так и произошло; и тут же бицепсы руки Чая стали сокращаться, поднимая руку с бокалом вверх прямо ко рту; и губы Чая обхватили стенку бокала, а полость рта стала создавать отрицательное давление, нужное для того, чтобы засосать ценную жидкость внутрь организма, который жаждал ее, словно истинно нужную ему вещь, и был готов к ее восприятию и усвоению.

Вкусовые рецепторы в полости рта кайфовали, чувствуя елочное покалывание шампанской сладости, проходящей в пищевод и желудок. Весь корпус тела Чая слегка вибрировал, поглощая в себя долгожданную жидкость; вены, артерии и капилляры были готовы с радостью всосать алкогольную сущность шампанского в себя, чтобы общее самоощущение индивида стало хорошим и романтичным. Голова Степана Чая слегка откинулась назад, на шее четко обозначился остренький кадык, и мозги, как нельзя более единые в своих желаниях, ждали наступления опохмелительной эйфории, которая в соответствии с детерминизмом должна была начаться вот-вот.

Где-то в совсем других координатах умирало тело Андреева. Какое-то время не происходило ничего существенного, потом же все началось, и мысли стали путаться и спотыкаться друг о друга, и голова наклонилась теперь вперед, и весь Степан Чай словно расцвел от физических и моральных удовольствий, как будто был прекрасным цветком, который только что опылил шмель.

Истинная радость проникла в его душу, располагающуюся непонятно где. Рука Чая снова поднесла ко рту бокал, и вновь губы обхватили стенку, и рот поглотил оставшуюся алкогольную газированную жидкость. Корпус тела расслабился и как бы перестал ощущать свою подлинную массу.

Прошел какой-то отрезок времени, и чувство наступившего опохмеления прочно овладело внуренним миром Степана Чая. Наконец он поднял свое тело, направив его на улицу, и ноги медленно начали изображать движения, нужные для ходьбы. Все, что было им, покинуло пиццерию и направилось дальше.

После этого новые идеи овладели его мозгом. Ноги замедлились; правая рука полезла в карман, чтобы достать оттуда монету 2 копейки. Все это было проделано, и Степан Чай зашел в будку телефона-автомата. Выставив вперед указательный палец и вдев его в отверстие телефонного диска, его рука набрала семь цифр и затем ослабленно повисла вдоль тела. Степан Чай звонил Ольге Викторовне Яковлевой. Его гортань издала ряд членораздельных звуков после того, как мозги через ухо поняли, что абонент взял трубку на своем конце провода:

– Здравствуй, Оля. Я стою здесь, мне грустно и одиноко. Я хочу увидеть тебя. Давай встретимся с тобой на площади Победы, или я могу прийти к тебе в гости с коньяком и цветами. Я расскажу тебе веселый анекдот, и мы будем смеяться вместе над его юмором. Мы можем гулять и пить чай.

Членораздельные звуки прекратились. Ухо Степана Чая некоторое время воспринимало звуковые сигналы, идущие из телефонной трубки, а мозги обрабатывали информацию, чтобы принять приемлемое решение.

– Отлично! – раздался новый членораздельный звук из гортани Степана Чая.

– Я еду! – прозвучал еще один такой же звук.