Золотой дом

И я тоже отвел глаза от Д Голдена. Все лето и всю осень Сучитра и я трудились рядом с Бэтменшей. В этот предвыборно-сюрреалистический год наше внезапное возвышение благодаря системе наград за ролики до статуса звезд политической рекламы привлекло внимание прогрессивных общественных организаций и располагавших большими деньгами политических фондов, поддерживавших мощную, чрезвычайно профессиональную, однако непопулярную соперницу Джокера. Мультфильм, который мы сделали для одной из таких организаций (Джокера отрисовали лучшие современные художники), мгновенно набрал миллионы просмотров. Ухмыляющийся подонок выкрикивал на фоне Нью-Йорка реплики, произнесенные его политическим альтер эго в реальной жизни, верещал, издеваясь над собственными сторонниками: Идиоты! Я мог бы пристрелить человека на Таймс-сквер и не потерять ни единого голоса! – но тут женщина в костюме супергероини, летучей мыши, спускалась сверху, надевала на него смирительную рубашку и передавала одетым в халаты мужчинам из психушки. Так родилась политическая Бэтменша, и кандидат или ее помощники разместили нашу рекламу на официальных страницах кампании в соцсетях, и в первые же сутки ее посмотрело три миллиона человек, мы сделали еще три продолжения, и все они сработали не хуже. Выборы превратились в состязание Бэтменши и Джокера – у Бэтменши имелась своя темная сторона, и она это признавала, однако использовала темную силу в борьбе за добро, справедливость и американский путь, этот лидер мог спасти страну от провала в катастрофический анекдот. Мы задавали тон этой борьбе – она становилась тем, чем мы ее назвали.

Образ Бэтменши придуман Сучитрой, но значительная часть сценария написана мной или нами обоими вместе. Мы были хорошей командой, хотя я по‑прежнему недоумевал, что Сучитра нашла во мне – настолько мы не пара, ее неиссякаемая, блистательная креативность настолько ярче моего жалкого огонька, что порой я чувствовал себя при ней вроде собаки. Однажды ночью, когда мы доделали работу, я изрядно выпил и решился задать ей вопрос, а она расхохоталась, все хохотала и хохотала.

– Да уж, парочка, – сказала она. – Каждый из нас так не уверен в себе, и ни один не понимает, насколько не уверен в себе другой.

Неужто я этого не понимаю, спросила она. Ведь это я получил образование, я – интеллектуал, вижу связи, аллюзии, отголоски, аргументы, образы, а она умеет лишь наводить камеру да прочую техническую работу выполнять. То есть она абсурдно саму себя недооценивала, но тут уж прорвалась ее собственная неуверенность. Я напомнил ей только об одной из множества прекрасных вещей, которым она меня учила: образ обладает формой, и звук тоже, и монтаж, и сюжетная драма. Искусство сценариста заключается в том, чтобы обеспечить гармонию всех четырех элементов. Так она адаптировала для себя теории Сергея Эйзенштейна, создателя “Александра Невского” и “Броненосца «Потемкина»”.

– Ладно, – ухмыльнулась она, когда я об этом ей напомнил, – ладно, окей, это и правда было неплохо.

Эти взаимные признания – я чувствую себя недостаточно творческим человеком, ей недостает интеллектуальности – очень нас сблизили. Так уж мы устроены: влюбляемся в сильные стороны другого человека, но любовь укрепляется и становится постоянной, когда мы влюбляемся в слабости другого. Мы впали в ту любовь, что прежде таилась под нашей любовью, как вода подо льдом, и поняли, что, хотя до той поры нам было вместе хорошо и радостно, мы всего лишь скользили по поверхности, а вот теперь проникаем все глубже и глубже, насколько это в наших силах. Никогда я не знал такого чувства, и она тоже, сказала она, и мы уставились друг на друга блаженно, еще не веря своему счастью. Вот на чем было сосредоточено мое внимание в ту пору: семейство Голденов шло ко дну, а я парил. Мы парили, моя сладкая овечка и я, словно ястреб в “Оклахоме!”, лениво кружили мы в небесах.

– Да, кстати, – сказала она в самый разгар этого блаженства, – ты помнишь три моих правила, я же их тебе называла?

– Зарабатывать самому, жить отдельно и не звать тебя замуж – так?

– Думаю, я готова их пересмотреть.

– О!

– “О”? Вот как? Все, что ты можешь мне ответить?

– Да я просто прикидываю, как сообщить эту новость моему хозяину У Лну Фну, – вывернулся я.



– Зубатку, – сообщил У Лну Фну, – я порой беру в “Хоул фуд” на Юнион-сквер, но у них не всегда есть в продаже. Или же иду в Чайнатаун. Еще необходимы вермишель, рыбный соус, рыбная паста, имбирь, стебель банана, лимонник, луковицы, чеснок, мука из нута. Сядьте и послушайте, будьте добры. Это традиционный завтрак в моей стране – мохинга. Садитесь, прошу вас.

– Мистер У, – заговорил я.

Он остановил меня, изящно приподняв руку.

– Наконец мне пора вас поправить, – сказал он. – Понимаете, У – не имя, это уважительное обращение к немолодым мужчинам, старшим по должности. А еще к монахам. Так что “мистер У” – все равно что “мистер Сэр”. Лну – имя моего отца, которое перешло ко мне. Вам бы следовало называть меня Фну. Так лучше всего.

– Мистер Фну…

– Просто Фну. Мы теперь друзья. Ешьте свою мохингу.

– Фну.

– Я знаю, о чем вы хотите поговорить. Вы хотите переехать к своей девушке и прощаетесь со мной, но поскольку вы любите Сад, хотите попросить у меня запасной ключ. А поскольку вы человек вежливый и знаете, что живу я одиноко, вы скажете, что успели очень ко мне привязаться, намерены часто меня посещать и бла-бла-бла.

– Вы смотрели “Сайнфелд”?

– Каждую серию, а теперь еще и повторы.

– Как вы узнали?

– Ваша девушка – она позвонила мне, потому что знает: у вас язык не ворочается, когда надо о чем‑то попросить. А мне приятно вам это дать. Оставьте ключ у себя. Разумеется, я сдам кому‑нибудь вашу комнату, но вы всегда сможете зайти, буду рад.

– Сад так прекрасен в это время года.

– Я никогда не вернусь домой, – сказал старый дипломат. – Даже в обновленную Мьянму Аун Сан Су Чжи. В любом путешествии наступает момент, когда путник садится у реки и знает: здесь дорога кончается. Наступает день, когда он смиряется с тем, что мысль о возвращении – всего лишь иллюзия.

– Мне очень жаль, – пробормотал я, не находя слов.

– К тому же Голдены так интересны, правда? – приободрился У Лну Фну, даже руками похлопал, обнаружив вдруг дотоле скрываемую сторону своего характера – любовь к сплетням. – Разваливаются прямо на глазах, а у меня теперь хватает времени, чтобы за ними наблюдать.

Что же я был за человек – угощался на завтрак рыбным супом с вермишелью из рук пожилого одинокого бирманского (мьянманского) джентльмена и прикидывался, будто моя любовь к Саду носит характер ботанический и ностальгический. Что я был за человек – планировал жить с женщиной, которая меня любила, но сохранял возможность войти в тайное место, где обитало мое тайное дитя, где в любой день его можно было увидеть в коляске под охраной свирепой русской праматери – и при этом я держал свое отцовство в тайне даже от истинной моей возлюбленной. Что за человек, воспитанный в этом самом Саду людьми высокой принципиальности, учившими своего ребенка верности и чести, мог с такой готовностью уступить призыву сирены? Возможно, все мужчины по натуре предатели, и хорошие мужчины – тоже предатели, только еще не дошедшие до той развилки на своем пути. Или же моя склонность делать общие выводы из своего поведения – лишь способ оправдать себя за то, на что я с такой легкостью согласился.

А Сучитра позвонила хозяину моей квартиры: любовь ли это или что‑то не то? Неужто ей было известно более, чем я догадывался? И если так, что означало ее поведение? Впрочем, о мальчике она, конечно же, не знала. Вот так постыдные тайны превращают каждого из нас в параноика.

По мере того как возрастало мое личное счастье, усиливалось и остававшееся невысказанным самоосуждение, и все же, все же, вопреки и тому, и другому: здесь, в Саду, обитал мой сын. Как мог я повернуться к нему спиной, уйти – пусть даже в жизнь, полную любви? Часто, очень часто я оплакивал тот день, когда позволил себе – когда я решил! – войти в орбиту Золотого дома, проявив столь мало предусмотрительности: я‑то воображал, они станут моими персонажами, пропуском в мое кинематографическое будущее, я буду обладать всей властью над нарративом, и того не видел, что я сам, а не кто‑то из Голденов – персонаж, а этот сюжет развернется так, что в итоге я узнаю куда больше о самом себе, чем о ком‑то другом. Как многие молодые люди, я почти во всех аспектах оставался тайной для самого себя и для тех, кто меня любил, и прежде чем все завершилось, эти секреты должны были обнаружиться.

Следом за Хюбрис идет Немезида, Адрастейя, неизбежное. Хороший мужчина может оказаться плохим и плохая женщина хорошей. Изменять себе самому, о юноша! – вот худшее предательство. Даже самая мощная крепость падет после долгой осады. И небо, к которому мы поднимаем взоры, может обрушиться, и гора рассыплется в море. В конце концов твоя грубая магия, о Просперо! – сгложет тебя самого, если только, подобно Ариэлю, ты не освободишь ее. Если не сломаешь свой жезл волшебника.

Чудесное дитя в “Тянущих невод” у Эсхила оказалось супергероем Персеем. В “Следопытах” Софокла чудесное дитя оказалось богом Гермесом. А теперь вот Веспасиан, названный в честь императора, чудесное дитя Сада и моего сердца. Чтобы выжить – должен ли я был покинуть его? Должен ли был предоставить ему свободу?



Исправительное заведение “Клинтон Оукс” в Джефферсон-Хайтс, штат Миннесота – единственная на весь штат тюрьма максимально строгого режима, однако после побега двух заключенных следствие установило, что охранники регулярно пропускали обязательные обходы и вносили в тюремный журнал поддельные записи, якобы они все проверили, когда вовсе не проверяли. Впоследствии за такие упущения было наказано девятнадцать сотрудников. Тем не менее ключевую роль в побеге заключенных сыграла не эта небрежность надзирателей. Любовь – или, по крайней мере, секс и страсть – послужила ключом на волю. Убийцы Карл Захариассен и Питер Койт, сидевшие в соседних камерах и отбывавшие пожизненный срок без права на досрочное освобождение, работали в тюремном ателье и там подружились с сотрудницей тюрьмы, миссис Франсин Отис, замужней матерью двух сыновей. Дружба укрепилась – обойдемся таким эвфемизмом, – и миссис Отис, согласно ее показаниям, вступала в отношения с обоими мужчинами в кладовке, замыкавшей длинную и узкую основную территорию ателье. Затем Отис принесла мужчинам инструменты, какие им требовались, в том числе для резки металла, и они осуществили свой план. Они прорезали прямоугольные отверстия в дальней части камер, под койками, а под одеяло сунули скатанные из свитеров чучела, чтобы обмануть стражу во время обхода (впрочем, как потом выяснилось, в ту ночь обходы вовсе не совершались). Через дыру в камере удалось попасть на заброшенный переходной мостик, который давно перестали охранять. По нему заключенные спустились на пять этажей, к паровой трубе, которая была в ту пору пуста: погода стояла теплая. Беглецы прорезали дыру и в трубе тоже, проползли по ней сто с лишним метров до люка уже по другую сторону от тюремной ограды, и там, пустив в ход добытые Франсин Отис инструменты, взломали стальной замок и цепь на крышке люка и таким образом оказались на свободе.


Погоня длилась три недели, в ней участвовали свыше восьми сотен полицейских, вертолеты, собаки. Захариассен и Койт, как созналась потом Отис, первоначально договорились встретиться с ней в условленном месте на шоссе № 35, куда она пообещала доставить им одежду, деньги и оружие и, в прискорбном самообмане, ожидала, что они возьмут ее с собой и все трое смогут начать в Канаде новую жизнь, полную любви и секса, – но в итоге они предпочли не встречаться с ней, что для Отис было только к лучшему, поскольку они собирались забрать все, что она принесет, а ее прикончить. В следующие три недели беглецов несколько раз замечали там и сям, собаки учуяли их запах, следы ДНК были найдены в лесной хижине, и в конце концов их окружили в национальном лесу Кабетогама недалеко от канадской границы. Койта взяли живым, но Захариассен сопротивлялся и был убит, получил три пули в голову. Об этой охоте на людей подробно сообщали в общенациональных новостях.

Мы отвели глаза от Д Голдена, поскольку были уверены, что Рийя З. все время рядом с [ним], что ее‑то глаза подметят все, что нужно увидеть. Но эти три недели, с тех пор как ее отец сбежал из “Клинтон Оукс”, каждую минуту каждого дня и каждой ночи, пока его не пристрелили в лесу Кабетогама, Рийя непрерывно сходила с ума. И как раз в этот момент Д попросили уйти из клуба “Два моста”. Идеальный шторм: как раз когда Д более всего нуждался в Рийе, внимание ее было отвлечено.

– В новостях говорят, он пытается удрать в Канаду, но это чушь, – без всякой логики твердила она. – Он постарается добраться до меня.

Такой Рийю Д никогда не видел – испуганной, неуверенной, вокруг нее словно потрескивало статическое электричество. А [он] давно разуверился во всем, кроме нее. Она стала [его] неколебимой скалой. А теперь она осыпалась – и [он] этого выдержать не мог.

– С какой стати он поедет в Нью-Йорк? Так далеко, слишком большой риск, в городе его сразу же заметят и схватят.

– В городе как раз и прячутся, – возражала она. – В провинции, в маленьких городках, в полях и лесах тебя все видят, все знают, чем ты занят. В большом городе становишься невидимкой, потому что всем наплевать.

– Но сюда ему добираться через полстраны. Он не приедет.

– Он обещал добраться до меня. Он приедет.



Захариассен не приехал. Он спешил к границе через северные леса. Но вопреки всем сообщениям, что его видели вдали от Нью-Йорка, Рийя пребывала в убеждении, что отец приближается к ней, так что она вытащила кольт с перламутровой рукояткой, зарядила его и держала в своей сумочке, но даже после этого все подпрыгивала, точно кошка на раскаленной крыше. Коллеги в Музее идентичности отмечали бессонно вытаращенные глаза, тревожность, пугающую в обычно столь хорошо владевшем собой человеке, и все наперебой предлагали средства – наверное, ей пора в отпуск, наверное, ей не во благо нынешние отношения, наверное, ей нужна кава-кава, стопроцентно органическая, на травах, она поможет расслабиться.

По ночам Рийя почти не спала, сидела под окном спальни, ожидая в любую минуту появления отца-палача – вскарабкается на плоскую крышу соседнего дома – и пару раз она чуть не пристрелила кошку. Также не раз, а несколько раз она сделала то, чего никогда раньше не делала – проконсультировалась с драг-квин Мадам Джордж из салона “Таро – Хрустальный шар – Гороскоп – Поведаю ваше будущее” на первом этаже, и когда мадам Джордж заверила ее, что впереди счастливая долгая жизнь, Рийя возразила: нет, все не так, сдайте карты снова – и хотя гадалка добавила: приведите ко мне вашего парня, вот за него стоит беспокоиться, Рийя не сделала, как ей было сказано. Потому что думала, проблемы Д ей хорошо знакомы и не требуется помощь мужчины в женском наряде, чтобы понять его, и как раз сейчас настал такой момент, когда мир вертится не вокруг него, сейчас на первом плане она сама и ее отец, злобный ублюдок, подкрадывающийся к ней в ночи.

Она решилась пообщаться с мегерой, владевшей этим розово-желтым зданием, и принялась чересчур громко уверять миссис Ран, ох, чересчур громко, что давно пора снабдить дом современной системой безопасности, чтобы на входе видеокамера, и сигнализация, и замки получше, и на уличной двери, и на квартирах, намного лучше, а то любой может сюда проникнуть, город‑то жесткий, опасный, и заткнулась она лишь тогда, когда миссис Ран ее перебила:

– Приходишь попросить у меня лампочку в коридор, об этом я подумаю. Набрасываешься на меня, как вампир, джангши[71], твой рот полон воплей, и в одну минуту я тебе говорю, убирайся из моего дома прямо сейчас. Так что выбирай теперь.

Рийя запнулась, умолкла, стояла, задыхаясь, в холле, а миссис Ран щелкнула пальцами у нее перед носом, повернулась к ней спиной и ушла в свой магазин, “Ран-Ран Трейдинг”, злобно таращиться на развешанных там уточек. А Рийя, вспотевшая, запыхавшаяся, даже тогда не сумела понять, что страх сводит ее с ума – зато Д Голден, тревожно за ней наблюдавший с первой лестничной площадки, все правильно понял, и это опять‑таки выбило [его] из равновесия.

Три недели Рийиного безумия обострили [его] внутреннее мучение. Эти дни в одинокой квартире, ночи, заполненные ее вызывающими клаустрофобию страхами. И [его] собственный страх, страх перед [самим собой], умноженный ее страхом перед тенью отца. И в конце концов тени обрели силу, овладели [его] разумом и душой. И никто из нас этого не видел, не пришел на помощь.

Правда, я навестил тогда [его] в последний раз, не зная, что этот раз последний. Рийя была на работе, пыталась выполнять свои обязанности, несмотря на истерический ужас перед воображаемым приближением беглого Захариассена, а я пока что вывел [его] на прогулку по Чайнатауну. На скамейке на площади Кимлау, где сходятся восемь улиц, под горделивым и благосклонным взглядом памятника герою войны лейтенанту Бенджамину Ральфау Кимлау из 380‑й эскадрильи бомбардировщиков Пятой аэродивизии, погибшему в воздушном бою с японцами в 1944 году, Д Голден признался мне, что потерпел крах, пытаясь примирить враждующие силы в [самом себе]. А в тот день [он] надел клетчатую рубашку, свободные штаны с накладными карманами и защитные очки, помады лишь слабый след, на длинных волосах – они уже отросли ниже плеч – розовая бейсбольная кепка.

– Посмотри на меня, – ныл [он]. – В мужской одежде мне плохо, появиться на людях в платье я не решаюсь, всего лишь рот подкрасил да кепку выбрал розовую – мелкий, слабый жест.

Я повторил то, что все [ему] твердили: шаг за шагом, переход – волшебное путешествие, растянутое на тысячу и одну ночь, а [он] только головой качал:

– Для меня сезам не откроется. И бессмертный сказитель не вспомнит мою жалкую историю.

Я промолчал, видя, что вот-вот последует что‑то еще.

– Каждую ночь во сне мне является тот хиджра из моего детства, одетый как Майкл Джексон, он танцует на улице, вращается, стучит в окно автомобиля, кричит: “Потанцуй со мной”. Я просыпаюсь в холодном поту. По правде говоря, я знаю, о чем говорит хиджра, он, она, требует: все или ничего. Если ты этого хочешь – нужно пройти весь путь. Операция и так далее, как настоящий хиджра. Если этого полностью не сделать, будет неправда, все равно что одеться Майклом, когда на самом деле ты просто секс-работник на Чоупатти-Бич. Но, господи! Правда в том, что я слишком слаб, слишком испуган, до смерти страшусь. Может быть, Апу счастливее всех нас.

[Он] огляделся по сторонам.

– Где мы? – спросил [он]. – Что‑то я сбился.

Я проводил [его] до квартиры. И таким я теперь [его] вспоминаю: съежившимся на скамейке посреди восьми проезжих дорог, осознавшим, что [он] не сумеет стать героем своей личной войны, машины ехали в [его] направлении и обратном, а [он] не мог выбрать путь. Не понимал, в какой стороне дом.



Захариассена убили, об этом сообщили в вечерних новостях, и Рийя успокоилась сразу же, словно щелкнул выключатель. Она просто вздохнула с облегчением, выдохнула из себя все прежнее безумие и вернулась к своему прежнему Я, к “настоящей” Рийе, избавленной от рожденного страхом двойника: вот она, готовая извиняться перед всеми за временное помешательство, функционирование в обычном режиме восстановлено, заверяла она всех, можете обо мне больше не беспокоиться. И вскоре мы, конечно же, беспокоиться перестали. Мы все, кроме Д Голдена, забыли про заряженный револьвер.



[Он] явился в Золотой дом во славе. Поднялся с заднего сиденья “даймлера”, умышленно выбранного в напоминание о том автомобиле, на котором все Голдены прикатили на Макдугал-стрит, чтобы вступить во владение новым домом. Шофер в ливрее распахнул дверь и опустил небольшую лесенку, чтобы стопы Д в туфлях на загнутых каблуках от Вальтера Штайгера, не оступившись, сделали несколько шажочков до самой земли.

[Он] – нет! Настало время изменить местоимения и говорить попросту – “она, ее, о ней”, – итак, ладно, она была одета в длинное алое вечернее платье от Алайя, грива ее волос соблазнительно сверкала на солнце, у нее имелась при себе маленькая, украшенная драгоценными камнями сумочка “Муавад”. Итак, она явилась, разодетая, разящая наповал. Вручила водителю ключ от дома, чтобы он открыл перед ней дверь. Так Д Голден в последний раз вошла в дом своего отца – и впервые, должно быть, вошла как она, как настоящая, кем она была, как та, кем она всегда боялась оказаться, кого ей было так трудно выпустить на волю.

Нерон стоял на площадке парадной лестницы, по бокам от него Сумятица и Суматоха, в глазах у него полыхал огонь.

– Дети королей рождаются, чтобы убивать своих отцов, – сказал он. – К тому же этот наряд принадлежит моей жене.

Василиса Голден вышла и встала рядом с супругом.

– Так вот тот вор, которого я искала, – сказала она.

Д не поднимала глаз и не отвечала. Она грациозно прошла сквозь дом к французскому окну, а через него в Сад. О, как затрепетали тут занавески на окнах! Похоже, все жители Сада спешили подглядеть. Д, не обращая внимания на эту суету, прошла к той скамье, где однажды, много лет назад, сидел ее брат Петя, смешил детей своими побасенками. Там она уселась, с краденой сумочкой на коленях, сложила руки поверх сумочки – принадлежавшей Рийе – и закрыла глаза. В саду там и сям играли дети, их крики и смех – саундтрек к ее молчанию. Она никуда не спешила. Ждала.

Вито Тальябуэ, рогатый и брошенный супруг, вышел выразить ей сочувствие, приветствовать ее отвагу и сделать комплимент ее вкусу – и больше не знал, что сказать. Она грациозно склонила голову, принимая и приветствие, и комплимент и давая ему понять, что на этом аудиенция закончена. Барон Селинунтский попятился, словно в присутствии королевской особы, словно повернуться к ней спиной было бы нарушением протокола, и поскольку при этом он споткнулся о брошенный каким‑то малышом разноцветный трехколесный велосипед, то как раз добавил звонкую ноту буффонады к чересчур торжественной сцене. Губы Д изогнулись в легкой, но явно узнаваемой улыбке, а затем, спокойно и неспешно, она возобновила медитацию.

В фильме я бы перебил ее молчание стремительным эпизодом: Рийя приходит домой, обнаруживает, что ее одежный шкаф раскрыт, в нем все перерыто, пропала сумочка с оружием и на туалетном столике лежит записка, одинокий, сложенный пополам лист бумаги, и тогда Рийя выскакивает на улицу, стремительно бежит, ловит такси, ни одного нет, потом одно проезжает мимо и не останавливается, наконец удается поймать.

Когда ребятишки разошлись по домам поесть, или отдохнуть, или чем нынче дети занимаются перед тем или иным экраном, Д Голден открыла глаза, поднялась со скамейки саду и пошла.

И Рийя в такси, заклинающая водителя поторопиться, и он, огрызающийся: потише, леди, вы тут пассажирка, я за рулем, позвольте мне вести мой автомобиль. Она оседает на сиденье, закрывает глаза (перебивка, возвращаемся в Сад в тот момент, когда глаза открывает Д), и на заднем плане мы слышим голос Д, читающий предсмертную записку.