Командировка

— Есть, — отозвался Витя. — По паспорту я Юрий Алексеевич. А Витя Кувалда — мое прозвище. В детстве меня дразнили «Фитей», но слышалось, как «Витя». Да «Витя» и понятней.
— А «Юрий Алексеевич» приятно для слуха, — опять польстил Иван Григорьевич.
— Так то оно так… — то ли согласился, то ли возразил словоохотливый собеседник, но, похоже, что возразил: — Был один человек, которого знал весь мир. Пусть он один и остается. Конечно, мне с моим именем-отчеством повезло. А вот моему поделънику… Дураки-родители, вернее, дурак-родитель по имени Павел, присобачили в метрику сыну: «Лаврентий». Попал я с Лаврентием в одну камеру. Как выносить парашу, вся камера хором: «Понесет Лаврентий Павлович». И носил. Сокамерникам какое-никакое, а развлечение. — И, помолчав, уже подъезжая к уолл-стритовским дачам (на горизонте тускло отсвечивала свинцовая гладь застывшего Днепра), сказал:
— Называйте меня, как вам хочется, как вам нравится. Лучше по имени: я вам в сыновья гожусь… У меня, Иван Григорьевич, глаз — ватерпас. Когда я вас увидел впервые, сразу определил, что вы человек военный и не иначе как из дальнего забугорья.
— Да ну?
— Из вас так и выпирает иностранец. Вы дед скромный, подтянутый без наглости. Не то, что наше быдло: из багнюки в державни суки. О себе вроде и хвалиться не стоит, стараюсь быть культурным, но от наглости, видимо, никогда не избавлюсь. Как-то одна бабенка в ресторане «Прага» — есть такой в Москве — на мое заигрывание — я ущипнул ее за сиську, вроде повторил шутку российского президента, — она мне: мужлан неотесанный, а я ей «зелененькую» за пазуху. «Нет-нет, говорит, вы кавалер что надо». Теперь за деньги любая подлюка готова тебя считать богом.
— Смею заметить, — сказал Иван Григорьевич, — богом считаться опасно. Даже Иисусом Христом: рано или поздно тебя распнут.
— Это я знаю, — согласился Витя. — Любому народу время от времени нужно показывать мученика. А в мученики обычно попадает тот, кто чаще возникает. В противном случае народ утрачивает хватательный инстинкт. Без этого инстинкта народ как таковой исчезает. Но бог, он же недосягаем!
— Богов, Юра, свергают, и, как правило, топят в их же крови.
— Кто бога свергнет?
— Кто и Христа распинал.
— Народ?.. Ну, дед! — воскликнул Витя, играя меленькими серыми глазками. — Наш мэр, Славко Тарасович, заверил меня, что вы — врач по части психики. Это правда?
— Вроде да.
— И в психушке работали?
— Немного.
— Счастливый вы человек… В зоне мне толковали, что мудрым можно стать только в общении с шизиками. Говорят, что даже в правительстве подбирают себе советников из шизиков. Это верно?
— Отчасти.
— Вот и я, — удовлетворенный ответом, продолжал Витя, — не один раз намекал Славку Тарасовичу: берите себе в помощники шизиков, среди них попадаются гении.
— И как он?
— Колеблется…
Ивана Григорьевича поражала не феня, а правильная русская речь, будто Витя Кувалда проходил свои университеты не за колючей проволокой, а в добропорядочной партийной школе, где получили выучку многие партийные и хозяйственные работники, в том числе и Славко Тарасович Ажипа.
Затронули и эту тему. И Витя рассказал, где и как учился Славко Тарасович. Помимо республиканской партшколы он окончил Академию общественных наук, начал было кропать диссертацию по теме «Роль парткомов предприятий ВПК в мобилизации рабочих на выполнение срочных оборонных заказов». Диссертация была закрытой. Так посоветовал научный руководитель, ныне известный демократ.
Славко Тарасович успел написать, притом без посторонней помощи, две главы и спецпочтой отправил их на чтение в Москву. Но тут грянула перестройка, и единственный экземпляр секретной диссертации исчез. Дело запахло статьей УК. Славко Тарасович несколько раз звонил своему научному руководителю. Но тот сначала успокаивал, дескать, за разглашение военно-промышленных секретов теперь не судят, а значит, и не сажают, а потом, когда настырный соискатель упрямо потребовал дать дорогу его диссертации, перестал подходить к телефону.
 
Каково же было удивление Славка Тарасовича, когда из Соединенных Штатов приехал его киевский друг и привез кипу журналов «Милитер-ревю» с главами диссертации, которую соискатель спецпочтой отправил в Москву. Автором этих статей был научный руководитель Славка Тарасовича, а потом советник президента.
От неожиданности Славко Тарасович потерял дар речи. Некоторое успокоение внес киевский друг, в прошлом сокурсник по партшколе:
— Я всегда говорил: нельзя доверять москалям. Еще Тарас Григорьевич Шевченко предостерегал: «Кохайтэся чорнобрыв! та нэ з москалямы»…
Славку Тарасовичу в те минуты было не до классики.
— Три года как собаке под хвост! — И матом, матом на весь кабинет, а слышал весь горисполком. — В этой работе, — шумел он благородным гневом, — я систематизировал новейшие секретные данные по ВПК!
— Почему ты? — возразил киевский друг, как и Славко Тарасович, полысевший на партийной работе с той лишь разницей, что Славко Тарасович лысел в Прикордонном, а друг в отделе пропаганды ЦК КПУ. — Почему ты? Ты скажи спасибо своему родителю, что его бойцы-чекисты не мешали тебе систематизировать.
Киевский друг нагло намекал, что Ажипа-старший делал своему сыну карьеру, но… не доделал. Помешала смена власти. Виновницей оказалась Москва. Как только в Донбассе забастовали шахтеры, в Прикордонном забастовали «почтовые ящики». Шахтеры выселили парткомы за пределы производственной территории. То же сделали и «почтовые ящики». Мобилизовывать на выполнение оборонных заказов стало некому. Славко Тарасович лишился диссертации.
Чтоб не лишиться и привычной работы, он вышел из компартии, и уже, будучи беспартийным, стал наместником президента, а потом и мэром…
Обо всем этом Ивану Григорьевичу поведал не сам Славко Тарасович, а человек, который все эти предперестроечные и перестроечные годы провел в зоне, отбывая срок за разбой.
«Что-то затевается», — подумал Иван Григорьевич, слушая, к чему клонит Витя Кувалда. То, что он клонил, и то, что главное действующее лицо здесь мэр, уже не оставляло сомнений. А елка? А ящик шампанского? К чему бы все это? Плюс целое повествование о несостоявшейся диссертации Ажипы-младшего наводило Ивана Григорьевича на мысль: где-то в недрах мэрии затевается афера, и он себя спрашивал: «Но при чем тут я?»
  
Глава 32
 
«Тойота» зарулила на стоянку. Двор обширной дачи был тщательно ухожен. Чувствовалось, у мэра на даче старательный, знающий свое дело человек. Славка Тарасовича поблизости не оказалось.
— Далеко ли хозяин? — спросил Витя Кувалда у дворника, показавшегося из гаража. Дворнику на вид было лет сорок. Умные внимательные глаза, спортивная фигура выдавали в нем кадрового офицера или прапорщика.
— А ты разве не знаешь, — ответил тот жестко, не забыв поздороваться с Иваном Григорьевичем. — Заходите в дом. Хозяин скоро будет.
После первого посещения в коттедже ничего не изменилось, не было только мальчика, прислуживавшего в прошлый раз. Пахло свежей, оттаявшей хвоей. В зале, у противоположной стены от камина, стояла прибранная к Новому году елка, точно такая же, какую привез Витя.
Хозяин не заставил себя долго ждать. Он, как всегда, улыбался. Его крупные, пунцовые от мороза щеки, свидетельствовали о завидном здоровье.
— Никак из проруби?
— Закаляюсь, Ваня, закаляюсь. На старости лет решил стать моржом.
— По примеру московского мэра? — съязвил Иван Григорьевич.
— Мы сами себе паны, Ваня, — брезгливо ответил Славко Тарасович. — Мы, Ваня, к твоему сведению, возрождаем традиции нашего бессмертного запорожского казачества. Это мои предки, Ваня…
— Они, Славко, и мои, — заметил Иван Григорьевич.
— И твои, — согласился тот. — Наши предки, брат, на дубках через море ходили к турку в гости. А зачем, сам знаешь, ходят по ночам и в штормовую погоду. Они, Ваня, усердно исполняли свой казацкий долг. А при исполнении и в ледяную воду доводилось…