Алжирская тетрадь

– Отставить, Микулич, – остановил его другой, что был постарше. – Не видишь, что ли, мальчик бросает камни во врагов народа? Так им и надо!
Конвоир злобно выругался, но все-таки отпустил меня. Тем временем Татия Георгиевна опустилась на корточки, словно завязывая развязавшийся шнурок, быстро подобрала кусочки курта и незаметно спрятала их в карман.
– Стройся! – раздалась команда.
Женщины, взвалив на себя тяжелые вязанки камыша, послушно выстроились в шеренгу и по команде направились в лагерь. Проходя мимо, Татия Георгиевна мельком взглянула на меня и беззвучно пошевелила губами, но я ее понял. Она сказала: «Спасибо».
После того случая я стал тайком брать из дома еду и прятать ее в камышовых зарослях. Зачем я это делал? Не знаю. Мне казалось, что так надо, хоть мы и сами питались очень скудно. Как-то раз, поймав меня с поличным, мать принялась ругаться на чем свет стоит, но неожиданно за меня вступилась бабушка.
– Не ругай его, Айбике, это же құдайы садақа [20], – сказала она. – Как не дать голодному, когда мы сами пережили ашаршылық [21]? Докторша-то худющая как вобла, в чем только душа держится! Видать, плохо кормят их там… Я и сама тогда, незаметно от всех, насыпала ей в карманы курт, чтобы отблагодарить за помощь.
Мать не стала спорить с бабушкой, только строго-настрого наказала мне, чтоб я больше не таскал еду без ее ведома и ни в коем случае не попадался на глаза конвоирам – не то отцу попадет из-за меня на работе.
 
Глава 4
 
Сельский фельдшер
 
Это случилось следующей весной. Маленькой Татие исполнилось полгода, она уже научилась самостоятельно сидеть и даже переворачиваться. Мама давно вышла на работу, и за маленькой Татией приглядывали мы с бабушкой, точнее, бабушка, а я ей помогал.
Как-то раз, вернувшись с работы, отец сказал, что мамину «докторшу» – Татию Георгиевну – освободили из заключения. Радость была омрачена тем, что ей выдали «тридцать девятый паспорт» [22], с которым она не имела права жить и находиться в тридцати девяти городах Советского Союза. Разумеется, с таким «волчьим билетом» она не могла вернуться ни к себе домой в Ленинград, ни в родной город Тбилиси, где жила ее мама, ни в Ташкент, где в то время находилась ее сестра. Так что после освобождения ей было некуда податься: муж все еще отбывал срок в Карлаге [23], детей после ее ареста отдали в детдом, и они были неизвестно где, а квартиру и все имущество конфисковали. Поэтому, когда ей предложили работу сельским фельдшером в нашем селе, она без раздумий согласилась. Во-первых, это недалеко от Карлага, где сидел ее муж. Во-вторых, бывшим заключенным было очень сложно трудоустроиться, а тут она могла работать по специальности. И так как Татие Георгиевне негде было остановиться, родители, посовещавшись, предложили ей пожить в нашей пристройке.
Помню, как отец привел Татию Георгиевну к нам домой – с собой у нее был крохотный узелок личных вещей и стопка потрепанных книжек. Накануне мама прибрала ее комнату. Мебели в ней было не так много, только самые необходимые предметы: железная кровать, тяжелый деревянный сундук, обитый железом (мамино приданое!), и старое мутное зеркальце со сколотым уголком. Вместо шкафа из стены торчали три ржавых гвоздя, на которые вешалась одежда. На маленьком зарешеченном окошке болталась выцветшая тряпица, заменявшая шторы. Единственным украшением в комнате был старый коричневый ковер, местами побитый молью, тоже из маминого приданого. Татия Георгиевна нерешительно вошла в комнату и опустила узелочек на сундук. Достав из нагрудного кармашка маленькую помятую фотокарточку, она аккуратно прикрепила ее к зеркалу.
 
– Кто это? – спросила мама.
– Мой муж, – тяжело вздохнув, ответила Татия Георгиевна. – Когда меня забирали из дома, я потихоньку спрятала его фотокарточку в туфлю. С тех пор не расстаюсь с ней.
Когда Татия Георгиевна ушла на работу, я заглянул в ее комнату. На подоконнике лежали книги, заботливо обернутые в газету. Личные вещи были сложены аккуратной стопкой на сундуке. На гвоздике рядом с дверью висело чистое вафельное полотенце. К краю зеркала была прикреплена маленькая черно-белая фотокарточка, местами сильно потрескавшаяся. С нее задумчиво смотрел светловолосый мужчина в строгом черном фраке и белоснежной рубашке, с черной бабочкой на шее. У него было узкое бледное лицо, усыпанное веснушками, большие, с грустинкой глаза, брови вразлет, тонкие губы, дрогнувшие в легкой полуулыбке, и задумчивый, несколько отстраненный взгляд. Как выяснилось, Юрий Борисович Горелик, муж Татии Георгиевны, был известным дирижером, выступал в свое время с лучшими оркестрами СССР [24]. Его забрали прямо во время концерта – осудили на восемь лет по обвинению в шпионаже и сослали в Карлаг, в Казахстан. Вскоре после того Татию Георгиевну, как члена семьи изменника Родины [25], приговорили к пяти годам заключения без права переписки и отправили в АЛЖИР, тоже в Казахстан. После ареста родителей дети оказались в детприемнике [26], откуда их распределили в разные детдома. Родственники хотели было забрать детей, но им не позволили.
Оказавшись на свободе, Татия Георгиевна первым делом принялась разыскивать детей, писала в разные учреждения, чтобы узнать об их судьбе, но все было тщетно – всякий раз на ее запросы приходили письма-отказы. О судьбе мужа она узнала еще в лагере, причем совершенно случайно – один из лагерных охранников, которого перевели из Карлага, опознал его по фотокарточке. Как только разрешили переписку, Татия Георгиевна написала мужу и получила от него весточку. С тех пор раз в месяц ей приходили письма – чаще писать ему не разрешали. Общались они с большой осторожностью, зная, что их письма тщательно проверяются, и любое опрометчивое слово может усугубить их и без того непростое положение.
Прежний фельдшер изрядно пил и из рук вон плохо работал, за что его в конце концов и прогнали. Поэтому, чтобы приступить к выполнению обязанностей, Татие Георгиевне пришлось навести в медпункте порядок. Она побелила стены, все как следует отмыла, выписала из города необходимые медицинские инструменты и лекарства, привела в порядок картотеку, организовала медосмотр в школе и детском садике, стала «вести» беременных и новорожденных, поставила на учет стариков и людей с хроническими заболеваниями, сделала школьникам плановые прививки. И так как медсестры не было, ей приходилось все делать самой. Поэтому дел у Татии Георгиевны всегда было невпроворот, и она частенько задерживалась на работе. Ее могли вызвать в выходные и праздники и даже посреди ночи, если кому-то требовалась неотложная медицинская помощь. Услышав стук в окошко, она быстро собиралась и спешила на помощь к больному. Несколько раз, в экстренных случаях, чтобы спасти человеческую жизнь, ей пришлось делать хирургическую операцию, и все прошло успешно. Это потом мы узнали, что до лагеря Татия Георгиевна работала хирургом в Ленинграде и даже готовилась защитить научную диссертацию…
Осенью того же года Татие Георгиевне удалось отыскать дочку. Как оказалось, детям, отобранным у осужденных родителей, часто присваивали новые имена и фамилии, вот почему потом было сложно отыскать их. В случае с девочкой повезло, что у нее осталась прежняя фамилия, ей поменяли только имя – грузинское имя «Нино» записали как русское «Нина». Девочка находилась в Новосибирском детдоме. Преодолев кучу бюрократических препон, Татия Георгиевна выхлопотала-таки разрешение поехать за дочкой.