Весь Роберт Маккаммон в одном томе. Компиляция (СИ)

«Ты скоро заболеешь, — вспомнил он слова Виктора. — Очень скоро».
Миша никак не мог согреться. Он сел поближе к огню, но даже пламя не помогло ему; что-то защемило у него в груди, и он кашлянул. Звуки резкого, как выстрел, кашля эхом отлетели от стен камеры.
  
Глава 16
 
День шел за днем. В камеру не проникал свет солнца или луны, она освещалась только отблесками костра, когда кто-нибудь — Рената, Франко, Никита, Павла, Рыжий или Алекша — подбрасывал сосновые сучья в огонь. Виктор никогда этого не делал: всеми было признано, что этой работой ему заниматься не пристало. Миша чувствовал слабость, он почти все время спал, а когда просыпался, рядом с ним лежал кусок слегка обжаренного мяса, ягоды и немного воды в каменной чаше. Еда уже не вызывала у него отвращения, каменная чаша была слишком тяжела для него, и он лакал воду, нагнувшись над ней. Он приметил, что мясо, которое кто-то готовил для него, становилось все менее обжаренным. Да и не всегда это было мясо, все чаще попадались окровавленные куски внутренностей. Миша сначала не прикасался к этим неприятным кускам, но ничего другого ему не давали, так что приходилось есть что дают. Он постепенно привык доедать все, как бы это ни было неприятно, до того как еду обсидят мухи. Все до конца, объедки убирать было некому.
Как-то, проснувшись в лихорадке, он услышал вдали хор волчьих голосов. Сначала его охватил ужас. Он готов был, вопреки всему, мчаться отсюда через лес к тому месту, где лежали мертвые родители, где он, может быть, найдет ружье и вышибет себе мозги, но паника прошла, как тень от далекого облака, и он сидел и слушал то, что уже казалось ему дальней музыкой — то взмывающей вверх, в небо, то кружащейся, как летние вьюнки.
Ему даже показалось, что он начинает понимать отдельные ноты этой музыки — будто вдруг научился китайскому языку.
Музыка говорила об удовольствии и жажде чего-то нового, как будто кто-то стоит на лугу среди желтых цветов и над ним — бескрайнее голубое небо, а в руках — оборванная нить улетевшего змея. Это был язык знания того, что жизнь пусть и жестока, но хороша. Вой вызывал у Миши слезы на глазах; он почувствовал себя маленьким, как пылинка, несомая ветром над скалами и пропастями.
Как-то раз, проснувшись, он увидел морду волка в нескольких сантиметрах от своего лица. Волк внимательно рассматривал его холодными голубыми глазами, из пасти его пахло свежей кровью. Этот запах смешивался с запахом дождевой сырости от шерсти волка. Мальчик лежал не двигаясь; светлый волк обнюхал его грудь и шею и затем выбросил из пасти горсть лесных ягод. Потом волк отошел, присел на задние лапы у кромки огня и смотрел, как Миша ест ягоды и лакает воду из каменной чаши.
В теле мальчика нарастала тяжелая тупая боль. Было трудно двигаться, даже дышать. А боль все нарастала и нарастала — час за часом, день за днем. Но с ним носились как с ребенком.
Он задрожал от холода, эта дрожь пронеслась по всему его телу; он застонал и заплакал. Сквозь туман пробуждения он услышал голоса. Первый голос — Франко:
— Я же говорил тебе, что он слишком мал. Маленькие не выживают. Рената, неужели тебе так был нужен ребенок?
Второй, разгневанный, — Ренаты:
— Мне не нужны мнения дурака. Держи их при себе и не лезь к нам.
Затем голос Виктора, неторопливый и четкий:
— У него плохой цвет кала. Как ты думаешь, нет ли у него глистов? Попробуй дать ему мяса. Посмотрим, станет ли он его есть.
Кусок кровавого мяса был прижат к губам Миши.
— Не ешь, я приказываю тебе не есть.
Чувство дерзкого вызова раздвинуло его челюсти. Боль снова пронизала его тело; слезы покатились по щекам, но он сжал кусок мяса зубами так, чтобы никто не смог его вырвать. В голосе Никиты прозвучало восхищение:
— Да он сильнее, чем кажется. Смотри, как бы он не откусил тебе пальцы.
Михаил ел все, что ему давали. Он полюбил вкус крови и мясного сока. И стал разбирать, чье мясо он ест: зайца, оленя, кабана, белки или крысы. И даже было ли это мясо только что убитого зверя или умершего час назад. Он перестал шарахаться от мяса, пропитанного кровью, он просто ел, потому что был голоден и ничего другого не было. Иногда приходилось довольствоваться одними ягодами или даже травой, и все съедалось без остатка.
 
Зрение его затуманилось, очертания всех предметов размывались. Глаза болели, даже слабый свет костра был для них мукой. Затем — и он не мог вспомнить когда — он ослеп, его окружила тьма.
Боль не оставляла его; она стала еще нестерпимее, мышцы напряглись и трещали, как доски готового развалиться дома. Ему было трудно даже раздвинуть челюсти, и скоро он почувствовал, как кто-то запихивает ему в рот разжеванную пищу. Холодная рука прижалась к его лбу; однако даже это слабое давление заставило его вздрогнуть.
— Я хочу, чтобы ты жил, — услышал он шепот Ренаты. — Я хочу, чтобы ты одолел смерть, слышишь? Если ты переживешь это, малыш, ты познаешь чудо.
— Ну как он? — спросил Франко с явной нотой сочувствия. — Он сильно похудел.
— Но пока еще не скелет, — резко ответила Рената, потом голос ее смягчился. — Он будет жить. Я знаю, что он будет жить. Он борец, Франко. Смотри, как он скрипит зубами. Да. Он будет жить.
— До этого еще далеко, — сказал Франко. — Самое худшее впереди.
— Я-то знаю. — Она помолчала. Михаил ощутил, как ее пальцы нежно прошлись по его слипшимся от пота волосам. — Сколько же их было — таких, что не жили так долго, как он? Десятки и десятки. Ты только посмотри на него, Франко!
— Это не от борьбы. По-моему, он сейчас опорожнится.
— Да, его кишки работают! Это хороший признак! Когда кишки перестанут напрягаться и вздуются, вот тогда смерть близка. Нет, у малыша в душе железо, Франко. Уж я-то в этом разбираюсь.
— Надеюсь, что ты права. — Он отошел на несколько шагов и снова заговорил: — Рената, если он умрет… ты не виновата. Все в руках природы. Ты понимаешь?
Рената тихо вздохнула, соглашаясь. Она продолжала гладить его волосы и лоб. И Михаил услышал, как она напевает почти шепотом, только для него русскую колыбельную о синичке, которая искала свой дом и наконец обрела покой, когда вешнее солнце растопило зимний лед. Она пела нежным, успокаивающим голосом. Он вспомнил, как кто-то еще пел эту песню для него, но очень давно. Это была его мать. Да. Его мать, которая теперь спала вечным сном на лугу. И пока Рената пела, боли не было.
Время шло, и дни становились все темнее. Такой страшной боли Михаил еще не знал, и если бы знал, что его ожидает, то забился бы в угол с молитвой к Богу, чтобы тот забрал его к себе. Ему казалось, что его зубы двигаются в гнездах челюстей, оставляя в них кровавые конусы, что все его суставы переломаны; он был как живая тряпичная кукла, которую пронизали десятки иголок. Пульс звучал как барабанный бой для осужденного. Михаил пытался открыть рот, чтобы закричать, но мускулы челюстей свело, и они цеплялись друг задруга как колючая проволока. Боль росла, взрывалась, нарастала. Он чувствовал себя то раскаленной печью, то глыбой льда. Тело его дергалось, корчилось, приобретая новую форму. Кости гнулись и скручивались, как сахарные палочки. Сам он был не властен над судорогами, его тело словно превратилось в странную машину, стремящуюся к саморазрушению.
Слепой, не в силах говорить или кричать, страшась вдохнуть воздух из-за боли в легких и трепещущем сердце, Михаил чувствовал, что его хребет начинает выгибаться. Его мышцы словно обезумели, они утянули вверх торс, загнули руки за спину, закрутили шею и зажали его лицо, как в тисках. Он опрокинулся на спину, когда мышцы расслабились, затем его снова подкинуло вверх, когда они сжались, как высохшая на солнце кожа. И в центре этого болевого вихря внутренняя основа Михаила Галатинова стремилась не потерять волю к жизни.
Пока его тело растягивалось, скручивалось и сжималось, он вдруг вспомнил о человеке-резине и подумал, что, если это закончится и он останется жив, он пойдет в цирк и станет величайшим артистом, которого когда-либо видел мир. И здесь боль снова впилась в него, стиснула внутренности и затрясла. Миша почувствовал, что его позвоночник начал растягиваться, нервы стонали. Извне до него донеслись голоса, как из страны привидений: