Скрипка для дьявола (СИ)
С громким ворчанием протолкавшись сквозь толпу к туше животного, она достала меня оттуда. А через минуту, оглядев меня, объявила: «Этот ребёнок не мог быть рождён коровой!», и на вопросы, почему она так решила, показала завязанную пуповину. «Это могли сделать только человеческие руки, – сказала она. – Кто разделывал тушу?» – все взгляды тут же обратились на мать.
Её признали невменяемой, хотя она, разумеется, была в порядке, и отдали меня отцу, не подозревая, что это было равносильно тому, как если бы меня просто выкинули на улицу, подыхать в луже. Он был законченным пьяницей и медленно уводил за собой мать в ту же яму. Заботился обо мне брат. Довольно рослый, с шапкой чёрных кудрей, он пошёл в отца. От матери ему достались синие, как и у меня, глаза. Ему к тому времени уже было девять лет. Несколько раз в день на протяжении двух лет он относил меня к знакомой женщине – соседке, у которой был грудной ребёнок, а, соответственно и грудное молоко, покольку мать меня кормить не желала, да и не было у неё молока из-за травившего тело алкоголя.
Никого я не любил в мире сильнее, чем брата, был готов ради него на что угодно – даже на смерть, и, когда я достиг более сознательного возраста, а именно десяти лет, начал замечать, что поведение брата в отношении меня несколько странно. Тогда я только начинал познавать, что хорошо, а что плохо, что нормально, а что – нет. К тому же, я был почти безграмотным – с горем пополам читал и писал посредственно. О знании иностранных языков и не упоминаю – при том уровне развития, на каком я находился, это было невозможно.
Так вот, я стал замечать, что отношение брата ко мне переменилось: он целовал меня и обнимал так, как целуют друг друга братья и сестры, да. В этом не было ничего такого, но разница была в том, что это происходило лишь на людях. Наедине же эти знаки любви проявлялись по-иному: поцелуи были «влажными», объятья – блуждающими, а вгляды – голодными.
Даже не зная, что это ненормально, я смутно подозревал неладное, но не позволял себе усомниться в непогрешимости горячо любимого мной брата, одновременно стараясь по возможности пресекать его попытки в проявлении подобных чувств ко мне на протяжении двух лет. Он это заметил и однажды ночью, когда мы, закончив все дела по дому (фактически я жил вдвоём с братом, поскольку мать и отец уже были законченными пьяницами и либо пропадали по ночам в кабаках, либо спали мёртвым сном на своих кроватях), легли спать, привлёк меня к себе за талию (мы всегда спали вдвоём, потому что кроватей в доме всего было три, а родители давно уже не ложились вместе), и тихо спросил: «Ты любишь меня, Лоран?». «Да», – ответил я, не поворачиваясь на другой бок, к нему лицом. Я не хотел, а если быть точным – боялся увидеть его лицо и голодные блестящие глаза. «Тогда почему ты боишься меня?» – он заправил прядь волос мне за ухо и поцеловал в шею, так, что мне стало страшно, словно мой брат был хищником – зверем, способным меня убить. Закрыв глаза, я ощутил ещё кое-что: его возбуждённую плоть, упиравшуюся мне в ягодицы. «Почему, Лоран?» – развернув к себе за плечи, он поцеловал меня в губы. «Именно поэтому, братик», – ответил я, дрожа, как осиновый лист. «Ты похож на голодного волка. Когда ты целуешь, мне кажется, что ты ненавидишь и хочешь убить меня. Это же неправда?». «Конечно, нет», – ответил он. «Наоборот, я так сильно тебя люблю, мой милый Лоран, что мне от этого очень плохо». «Плохо?» – я встревожился не на шутку и даже сел на кровати. «Если хочешь, я сбегаю к лекарю. Он живет от нас в двух кварталах». «Нет», – ответил он, поднимаясь и погладил меня рукой по щеке. «Помочь мне можешь только ты. Обещаешь?». «Да», – тут же ответил я, боясь, что брату может стать хуже и он, не дай боже, умрёт. Господи, каким же наивным идиотом я был в свои двенадцать лет – просто невообразимо, но тогда брат являлся для меня всем, и каждое его слово я принимал за чистую монету. Обняв за плечи, он вновь и вновь целовал меня, с каждым разом все яростнее, словно его непонятный мне голод был бесконечен. Взяв за руку, он прошептал мне: «Мне очень плохо, Лоран...здесь», – и приложил мою ладонь к вздувшемуся под тканью грубых льняных штанов бугру. Даже через ткань я ощущал его горячую пульсацию, – «Ты можешь мне помочь». «Как?» – спросил я ему в плечо, обнимая за шею. «Мне нужен твой рот, любимый брат». «Рот?» – я искренне не понимал, чего он от меня хочет. По правде говоря, я был совершенно необразован в отношении того, что касается порока похоти. Самым интимным из всего, что я знал, были поцелуи, и то я считал их нормальным проявлением любви между такими близкими родственниками и друзьями, как мы с братом. Одна душа на двоих. Первому встречному, попытавшемуся бы поцеловать меня – даже в щёку, я бы надавал пощёчин.
«Это не причинит вреда ни тебе, ни мне, и это совершенно не больно. А мне будет даже приятно», – успокоил он меня, поднимаясь на колени, оставляя меня при этом сидеть и освобождая из одежды свою плоть. Сейчас меня тошнит при воспоминаниях об этом. Это отвратительно, просто мерзко. Это ещё более противоестесственно, чем просто порочная связь между мужчинами или женщинами. Это связь между мужчинами-родственниками. Хуже этого могла бы быть лишь связь с собственной матерью или отцом. Возможно, я бы так не говорил, если бы питал к нему хотя бы половину тех куда более духовных и зрелых чувств, что я испытываю к тебе, Андре, но это было не так. Я любил его как брата, а он воспользовался мной и моим невежеством двенадцатилетнего ребёнка. Однако, как это ни странно, тогда я не ощутил такого жгучего отвращения, какое испытываю сейчас, вспоминая все это. Наоборот, я находился в своего рода трансе, несомненно испытывая слабое удовольствие от его пальцев, зарывающихся в мои волосы на затылке и, как мне тогда показалось, увлекательную, и даже забавную пульсацию его твёрдой плоти у себя во рту. Единственное, что выдёргивало меня из забытья, это случавшиеся время от времени рвотные позывы, когда орган проникал слишком далеко. Я никогда не слышал, как брат стонет и это были для меня самые странные и смутно-приятные звуки из всех, что я когда-либо слышал.
Когда всё закончилось и я – проглотив семенную жидкость, немного пришёл в себя, начиная осознавать свою ошибку, он, обняв меня и покрывая теми самыми голодными поцелуями, которые меня всегда так пугали, начал быстро говорить, тяжело дыша: «Спасибо, Лоран...мне было так приятно...ты был рождён для меня, мой любимый брат...мой любимый маленький брат...» – бормоча всё это, он пытался стянуть с меня одежду и уложить на кровать, но в одно мгновение я испытал поистине панический страх, из-за чего смог оттолкнуть его, и, увернувшись, выскочить из дома и скрыться в кварталах, среди развалюх и полуразрушенных зданий, рассадников смерти, болезни и нищеты. Я слышал, как он бежал за мной, крича что-то в догонку, но не слушал. Единственным моим желанием было спрятаться так, чтобы он меня не нашёл. Чтобы меня никто не нашёл. Пересекая все эти грязные кварталы, постепенно сменяющиеся приличными и ярко освещенными домами, я совершенно выбился из сил и потому обрадовался, увидев стоящий возле одного из зданий чей-то экипаж. Привязанный на толстую цепь к витому кованому забору, с висящим на ней амбарным замком, он был накрыт от дождя огромным куском брезента. Не мудрствуя лукаво, я тут же забрался под него и, в течение часа, будучи никем не найденным, уснул на мягком кожаном сиденьи под мерный шум начавшегося ливня.
Проснулся я от громкого возгласа. Спросонья он мне показался похожим на крик чайки – так резко этот звук ударил по ушам. Открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной молодую женщину, хрупкое и изящное чудо в украшенной карминного и золотистого цвета розами шляпке. Абсолютно алебастровая, немного сухая кожа, чёрные, как смоль, блестящие, словно шёлк, прямые волосы, собранные в пучок у основания шеи. Такие же брови и ресницы, в обрамлении которых выделялись поразительно синие, яркого цвета глаза. Подкрашенные алой помадой тонкие, но, тем не менее, нежных очертаний губы привели меня в восторг. Изящная, почти лебединая шея, берущая начало из серого кольца твидового воротника-стойки и собрания белых кружев её нижнего осеннего прогулочного платья. Она была похожа на ангела. Её кожа словно светилась своей белизной среди пасмурной серости осеннего дня и внушала умиротворение и восторг одновременно.