Скрипка для дьявола (СИ)

«Он убил его! Изменник мёртв!» – услышал я крик одного из членов ордена.
- Беги, беги...- тихо прохрипел он, отчаянно зашатавшись и согнувшись пополам от боли. – Беги... глупец...
Я не смог ничего выдавить в ответ. Я просто не мог. У меня не было на это времени. У меня не было для этого слов. У меня не хватало для этого дыхания.
Господи, сейчас, когда рассказываю об этом, мне хочется, как и тогда, возопить: «Ну почему?!». Почему даже в его смерти у меня не нашлось для этого человека, который любил меня как никто другой даже единственного ласкового слова. Почему у меня не было возможности утешить его и попросить прощения в этот страшный для него час?! Почему я не мог разделить с ним его боль и ужас?!
Но, к сожалению, в жизни так не бывает. Жизнь – это радость и боль в одном флаконе. Это духи с подмешанным в них ядом. Это горящая в пламени бабочка. Это разбитые часы с просыпанным песком, что раскололись лишь от одной песчинки. Жизнь, разбившаяся от одного, ставшего явным поцелуя. Разрушающая любовь. Да, именно это я и приносил всем, кого имел несчастье полюбить. Я убивал их собой, своими руками. Юродивое создание Творца, перевернувшее Его великую философию с ног на голову. Убивающая любовь. Как гротескно... и как печально.
Тогда мне удалось сбежать. Я сделал это лишь потому что обещал Валентину сохранить Амати в неприкосновенности. Но не будь её, то остался бы там, с ним, до последних минут его угасающей жизни. Меня разрывало на части от осознания, что его больше нет, что это Я убил его. Я ненавидел себя и готов был пытать себя, принять самую мучительную из смертей. Не мог вынести той мысли, что его кровь на моих руках, что я стал убийцей своей собственной любви. Никогда мое существо так не желало смерти, как в те минуты.
Меня не нашли – удалось скрыться в кварталах бедняков, где было полно разрушения и развалин. Мне было все равно, что со мной случится и я, прячась от преследователей, шёл даже в испанские кварталы, закрытые на карантин, где ещё оставались вспышки чумы и толпами бегали зараженные крысы. Я пробыл там всю ночь, но, по великому чуду, не заразился.
«Ты бережёшь меня от чумы, так почему не сберёг от горя?!» – мысленно взывал я к неведомому Властелину этого мира, глотая слёзы. «Почему позволил умереть Валентину, а мне – его убить?!»
Но ответа, как и следовало ожидать, я не дождался. Холодные небеса оставались всё такими же стылыми и изредка моросили дождём, который, впрочем, не мог затушить горящего особняка и уж тем более не мог вернуть мне Валентина.
После этого на меня накатила чёрная апатия, и я, прижав к себе завернутый в лён футляр, просто пошёл куда глаза глядят. Без мыслей. Без чувств. Понятия не имею, сколько времени прошло, но из этого безликого чистилища собственного сознания меня вырвал изумлённый крик: – «Лоран!!!»
Подняв голову, я тупо уставился на Николя – моего старшего брата. Сам того не заметив, я вернулся туда, куда рано или поздно возвращаются все. Я вернулся домой.
В тот вечер я ничего не мог рассказать ему внятно, но из моего плача и всхлипов, он – безграмотный идиот, понял лишь одно: что у меня был любовник по имени Валентин и что какие-то типы из странной организации охотятся теперь за мной, покончив с моим, как он выразился с презрительной гримасой, «дружком».
Либо я был неимоверно глуп, либо же проклят от рождения, потому что поддержки у брата, на которую так надеялось моё совершенно дезориентированное в те моменты существо, не нашёл. Знай я, что моё пребывание в родительском доме обернётся ещё одной пыткой, обошёл бы в тот роковой вечер маленькую лачугу, где валялись на кроватях в пьяном забытьи мои уже почти конченные родители, стороной.
Николя уже было почти двадцать пять, он работал дубильщиком кож в одном из закутков Парижа, в тех кварталах, где всегда жутко воняет рыбой и отбросами. Получал сущие гроши за адски тяжёлый труд, и, судя по всему, поторял судьбу матери и отца: часто уходил в запои, отчего выглядел кошмарно: свалявшиеся грязные волосы, грубая жирная кожа, опухшие веки с красными от лопающихся капилляров белками глаз.
 
Неудивительно что я – даже не евший два дня и проведший дни и ночи в сырых и грязных, зачумлённых кварталах, казался ему сущим «цветочком», как он меня назвал.
Я снова стал жить вместе с братом, отвергая его, как я уже понимал, грязные приставания и тошнотворную мне любовь. В один прекрасный день мне всё это надоело и я, взяв Амати, собрался уйти, но пьяный на тот момент Николя не позволил мне.
Едва не разбив скрипку в футляре, он схватил меня и привязал мои руки грубой бечевкой к деревянному столбу, подпирающему потолок, чтобы он не обрушился вовнутрь. Насилуя меня в ту ночь, он дал мне понять сквозь пьяный угар грязных пошлостей, что больше мне сбежать от него не удастся и что я был рожден для него, а значит, с ним и останусь. Он говорил причиняющие мне жуткую, намного превышающую физическую боль слова о Валентине, о том, что он должен был сдохнуть, что он бы на месте этих типов, что его прикончили, не убивал бы его так легко, а расчленял бы его тело по кусочкам. Он говорил мне столько ужасных, совершенно кошмарных вещей... я уже не помню их все досконально. И так продолжалось почти год. За это время я уже превратился из изысканного, опрятного юноши в прежнего и даже ещё большего оборванца, каким был до того, как попал к Валентину.
В один из вечеров мне всё же удалось сбежать, когда в очередной раз этот ублюдок захотел меня и отвязал от кровати, на которой я почти всё время спал, ибо не мог даже встать и походить по дому из-за плена веревок. Удивительно, но в тот вечер я как раз планировал убийство брата – сумел припрятать в складках одежды тот самый кинжал, что остался у меня еще со дня пожара, но был отнят Николя. Своих родителей я давно уже прикончил, вернее, это сделал Монстр. В комнатах стоял запах разложения, но мой впавший в беспросветное пьяное безумие брат этого словно не замечал. Мне было уже плевать на всё. Было плевать, что я мог стать ещё и братоубийцей – лишь бы обрести свободу, исчезнув из этого ада.
У нас завязалась борьба, в ходе которой я смог вырваться, и, едва успев схватить футляр с Амати, выбежать из дома. Футляр был слишком тяжёлым и громоздким, и мне пришлось, скрепя сердце, на бегу открыть его, вынуть скрипку и смычок, кинуть оболочку в грязь, а драгоценный инструмент спрятать под одеждой, чтобы никому не пришло в голову отнять его у меня.
Я прятался до тех пор, пока не вышел к ярко освещённым территориям, где ты, Андре, меня и нашёл.
Тогда, после того отвратительного мира, что меня окружал, ты мне показался необыкновенно чистым и невинным, в красном бархатном плаще с ниспадающими на плечи каштановыми блестящими кудрями, будто ангел с мандолиной из картины Бугро «Песнь Ангелов». Я совершенно не понимал твоего языка, но знал, что ты хочешь мне помочь и сильно испугался, когда появился мой брат и напал на тебя. По сравнению с ним ты выглядел хрупким, словно Давид рядом с Голиафом, и – как и тот молодой пастух – смог победить великана, лишь бросив в него жалкий камень.
На этих словах Лоран глубоко вздохнул, и продолжил чуть охрипшим, уставшим после долгого монолога голосом:
- Ты стал моим вторым чудом вместе с Валентином, ты смог завоевать моё доверие, даже после того, как я сам почти уверовал в то, что ненавижу род человеческий и больше не поверю ни одной живой душе. Вы очень похожи с Валентином – в вас горит потрясающей теплоты огонь. Священный огонь, который даёт способность искренне и невообразимо, как-то совершенно по-особенному любить. Соприкоснувшись с твоей любовью, моя захлебнувшаяся в грязи и крови душа словно очистилась... – он еще раз глубоко вздохнул, словно задыхаясь. В его больших, ставших совсем детскими глазах, блестели слёзы.
- Значит, они – члены ордена, до сих пор пытаются поймать тебя? – спросил я, ободряюще легонько сжав в своих пальцах его руку и думая о том человеке, сообщение о годовщине смерти которого я однажды прочитал в парижской газете в своё первое путешествие во Францию. Тот погибший музыкант и был Валентином Вольтером.