Скрипка для дьявола (СИ)

Мольба. Именно это я видел в его взгляде. Неподдельная мольба и желание сохранить меня.
- Почему? – прошептал я. – Почему, Сарон, ты служишь в этом ордене? И зачем помогаешь мне? Не верю, что только из-за музыки.
- Да – не только поэтому. – согласился тот, – Я понимаю тебя. Теперь понимаю. Это не люди – те, кто служит этой организации. За малейшее неповиновение они лишают тебя всего, что тебе дорого…- на глаза толстяка навернулись слезы, – Они убили мою жену и дочь. Я им этого никогда не прощу. Я сделаю все, чтобы стереть эту клоаку с лица земли. И тебе пропасть не позволю. Теперь я служу там по той же причине, что и ты – лишь во имя сохранения себя. Хотя бы себя. – сказал он. Слезы высохли. Теперь он просто устало глядел на меня. Почему у меня сложилось впечатление, что я его никогда не знал? Почему я раньше не видел его таким? Или...он не был таким?.. Горе его так сильно изменило?
- Хорошо, – наклонил голову я, – Что ты предлагаешь мне делать?
- Я предлагаю тебе отправиться в Австрию, – сказал он, – В небольшую провинцию. У нее нет официального названия, но местные жители дали ей имя Дойч-Вестунгарн.
- Провинция? – слегка удивился я.
- Она-то тебе и нужна, – заверил Люсьен, – Ни к чему шумные столицы. Там, во-первых, могут быть члены ордена, во-вторых, слишком пыльно и шумно. Тебе нужно залечь на дно, а провинция – это тишина и неизвестность. Там легко затеряться.
- И где я там буду жить? – перешел я к другой стороне вопроса, – Там есть гостиницы?
- Нет, – покачал головой Сарон, – Но они тебе ни к чему. У меня имеется прибежище – особняк в Южном Дойч-Вестунгарне. Эта часть мало, я бы даже сказал, совсем не посещается иностранцами, хотя места там чудесные: зеленые холмы, леса, виноградники. Неподалеку есть небольшой пруд. А в нескольких километрах озеро Нойзидлер-Зе. Думаю, тебе там понравится.
- Да, похоже на то...- пробормотал я, ибо ничего против природы не имел, но до сих пор не был уверен, что целиком и полностью отдаю отчет своим действиям. Должно быть, это последствия переживаемых мной в последние дни шоковых ситуаций одной за другой, а возможно, я все еще не доверял Сарону в должной мере.
Но, тем не менее, согласился уехать.
- Что ж, да будет так. – сказал он.
Поездка в Австрию заняла почти неделю. Проливные дожди и скользкие дороги отнюдь не способствовали быстрому передвижению и лошади то и дело оскальзывались в липкой грязи. От постоянной тряски рана заныла в два раза сильнее, причиняя мучительную боль и потому, по прибытии в Дойч-Вестунгарн, я даже не обратил внимания на окружавшую меня местность и даже внешний вид дома. Мне было все равно. Хотелось лишь обезболивающего и долгого, не потревоженного ничем сна.
Смутно помню, как добрался до постели. В памяти остался лишь непонятно откуда взявшийся взволнованный женский голос, на немецком отрывисто проговаривающий какие-то ругательства вроде: «Идиоты!».
Относилось ли это ко мне или только к лакеям и кучеру, я не знал. Самым страстным моим желанием было как можно скорее забыться, что я и сделал, отпустив свое вымотанное сознание в благословенную темноту.
Из нее меня неспешно вывел негромкий стук ветки клена в оконное стекло. Было тепло и приятно. Где-то далеко, сквозь сон угадывался умиротворяющий шум дождя. Господи, такого покоя и абсолютной безмятежности я не чувствовал уже много лет. Состояние сродни смерти, сродни функционированию во чреве матери. В нем хочется находиться вечно. В этом мягчайшем, бархатном коконе ты чувствуешь себя защищенным от всех невзгод и страстей мира.
Я приоткрыл глаза. О нет, это вовсе не Забвение и не материнский живот, а всего лишь кашемировое одеяло – но мягкое и приятное на тело.
Комната, в которой я находился, была похожа на помещение охотничьего домика – кругом было дерево, практически не встречалось в интерьере камня, только камин. Деревянные полы с постеленными коврами темно-красных и коричневато-болотных оттенков, главным украшением которых являлись крупные, незамысловатые арабески. На стене висела голова оленя и несколько изысканных гобеленов весьма хорошего качества с изображениями абстрактных сюжетов: какие-то маки на темном болотном фоне, силуэты вакханок с винными чашами. Один гобелен, самый маленький, но самый роскошный, был посвящен религиозной тематике – изображению святого Рафаила с полотна Эстебана Мурильо. Вероятно, он заменял икону. Однако у меня не поворачивался язык назвать его ею – настолько пронизана едва уловимой чувственностью, почти эротизмом, была эта античных очертаний фигура: и темные кудри, и отставленная в сторону нога, и ангельски-смиренный взгляд больших глаз вниз. С трудом отвлекшись от дальнейшего – возможно бесконечного созерцания совершенного лика, я обратил внимание, что перед камином стояло кресло и небольшой изящный столик со свисающей скатертью приглушенного нефритового цвета, вернее, это было чем-то вроде шали тонкой вязки с кистями. На ней стояла фарфоровая китайская ваза с небольшим букетом пурпурных хризантем, чей горьковатый, осенний запах разносился по комнате, будоража мои привыкшие к светской изощренности чувства своей почти мещанской простотой. Здесь все дышало ею, растворялось в звенящей тишине, повергая меня в странное состояние прострации, и... мне это нравилось. Собственный разум казался необычайно чист и ясен, его не кружило в безумном водовороте суеты и шума, как обычно случалось при каждом пробуждении в Париже. Нет. Здесь словно остановилось время. Как и сказал Сарон – тишина и неизвестность.
 
Я так давно, сам о том не подозревая, нуждался в ней.
Встав с кровати, я поморщился – в груди ощутимо заболело. Видимо, постоянная вибрация кареты сделала свое дело – растравила нервные окончания близ повреждения, тем самым в очередной раз затормозив заживление. Но меня это мало волновало. Куда сильнее мне хотелось выяснить, где я нахожусь и осмотреть дом, в котором мне предстояло прожить неопределенный промежуток времени.
Он оказался довольно большим для «деревенского», как выразился сам Люсьен – в два этажа, но меньше моего сгоревшего поместья. Отличительной чертой его внутреннего убранства было обилие деревянных материалов всех мастей: дуб, кедр и осина, красное дерево и эбен и так далее. Вздумай здесь кто-нибудь устроить пожар, не осталось бы ни былинки, наверное. Но благодаря столь щедрому обилию естественного материала, помещения особняка были словно наполнены воздухом и дышалось здесь также легко, как и в лесу. Нередко мне даже удавалось уловить душистый аромат того или иного дерева. Это были поистине удивительные ощущения. Проповедники простых счастий.
Несмотря на то, что металла и камня почти не присутствовало, интерьер отличался незаурядной утонченностью, даже изысканностью, не углубляясь совсем в деревенскую простоту: помещения, выдержанные в спокойных, часто травяных, нейтральных или теплых тонах. В мебели присутствовала изящная, поразительной тонкости резьба. Обивки из шелка, льна и бархата. Легкие занавески и тяжелые портьеры. Лестница, поскрипывающая на каждом шагу. И неизменное, звенящее безмолвие.
Так я бродил по особняку Сарон, пока внезапно не услышал шум, и, пройдя на него прямо по коридору, оказался в небольшой, но очень светлой кухоньке, в которой суетилась грузная дама средних лет с шоколадного цвета кожей. Должно быть, африканка или бразильянка с африканской примесью. В светлом платье в бледно-голубую вертикальную полоску и белом фартуке. Служанка? На голове у горничной была завернута тюрбаном белая хлопковая ткань – такая чистая, что я невольно проникся к ее владелице толикой расположения. Она была очень опрятна на вид, и потому смотреть на нее было в удовольствие.
Взяв корзинку с фруктами, она развернулась, собираясь, по-видимому, куда-то уйти, но, упершись в меня взглядом, пронзительно вскрикнула, как испуганная чайка, выронила корзину и села на колени. Яблоки и груши покатились к моим ногам.
- Пожалуйста, не бойтесь, – сказал я по-немецки, помогая все еще трясущейся от пережитого испуга служанке подняться с пола, – Хотя мое лицо сейчас, должно быть, затрудняет исполнение моего желания.