М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Он выбрал résignation, т. е. меня и, язвительно
улыбаясь, сказал:
— Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете
очень счастливы!
— Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что
вы сердитесь?
* Ненависть, презрение и месть ( фр.) .
** Прощение, преданность, смирение ( фр.) .
5 Лермонтов в восп. совр.
129
— Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен
всем и всеми и даже благодарен вам; за все благодарен.
Он уж больше не говорил со мной в этот вечер.
Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих
страданиях; в один миг я утратила все, и утратила так
неожиданно, так незаслуженно! Он знал, как глубоко,
как горячо я его любила; к чему же мучить меня не
доверием, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам
я действовала, поссорясь с Л<опу>хиным? С той самой
минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им
одним или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло
в его присутствии и меркло без него.
В эту грустную ночь я не могла ни на минуту
сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти
причины его перемены, его раздражительности, — и не
находила.
«Уж не испытание ли это?» — мелькнуло у меня
в голове, и благодатная эта мысль несколько успокоила
меня. «Пускай испытывает меня сколько х о ч е т , —
сказала я с е б е , — не боюсь; при первом же свидании
я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро
отгадала его злое намерение испытания, и что ни холод
ность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту
изменить моих чувств к нему».
Как я переродилась; куда девалась моя гордость,
моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова
была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково
взглянул на меня!
Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но
он все не глядел и не смотрел на м е н я , — не было
возможности заговорить с ним. Так прошло несколько
скучных вечеров, наконец выпал удобный случай,
и я спросила его:
— Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за
что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения,
но выносить эту пытку и не знать за что — это невы
носимо. Отвечайте, успокойте меня!
— Я ничего не имею против вас; что прошло, того
не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас
больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил.
— Вы жестоки, Михаил Юрьевич; отнимайте у меня
настоящее и будущее, но прошедшее мое, оно одно
мне осталось, и никому не удастся отнять у меня
воспоминание:оно моя собственность, — я дорого за
платила за него.
Мы холодно расстались... <...>
130
А. И. ГЕРЦЕН
ИЗ КНИГИ «БЫЛОЕ И ДУМЫ»
В истории русского образования и в жизни двух
последних поколений Московский университет и Цар
скосельский лицей играют значительную роль.
Московский университет вырос в своем значении
вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная им
ператором Петром из царских столиц, Москва была
произведена императором Наполеоном (сколько волею,
а вдвое того неволею) в столицы народа русского. На
род догадался по боли, которую чувствовал при вести
о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Мо
сквой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней
университет больше и больше становился средоточием
русского образования. Все условия для его развития
были соединены — историческое значение, географиче
ское положение и отсутствие царя.
Сильно возбужденная деятельность ума в Петер
бурге, после Павла, мрачно замкнулась 14 декабрем.
Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной
работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.
Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, дея
тельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри.
Московский университет устоял и начал первый выре
зываться из-за всеобщего тумана. Государь его возне
навидел с Полежаевской истории. <...>
...Опальный университет рос влиянием, в него, как
в общий резервуар, вливались юные силы России со
всех сторон, из всех слоев; в его залах они очища
лись от предрассудков, захваченных у домашнего очага,
приходили к одному уровню, братались между собой
и снова разливались во все стороны России, во все
слои ее. <...>
131
Как большая часть живых мальчиков, воспитанных
в одиночестве, я с такой искренностью и стремитель
ностью бросался каждому на шею, с такой безумной
неосторожностью делал пропаганду и так откровенно
сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со
стороны аудитории, состоявшей из юношей почти
одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).
Мудрые правила — со всеми быть учтивым и ни
с кем близким, никому не доверяться — столько же
способствовали этим сближениям, как неотлучная
мысль, с которой мы вступили в у н и в е р с и т е т , — мысль,
что здесьсовершатся наши мечты, что здесь мы бросим
семена, положим основусоюзу. Мы были уверены, что
из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет
вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем
в ней.
Молодежь была прекрасная в наш курс. Именно
в это время пробуждались у нас больше и больше теоре
тические стремления. Семинарская выучка и шляхет
ская лень равно исчезали, не заменяясь еще немецким
утилитаризмом, удобряющим умы наукой, как поля
навозом для усиленной жатвы. Порядочный круг сту
дентов не принимал больше науку за необходимый,
но скучный проселок, которым скорее объезжают
в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе
не относились до табели о рангах.
С другой стороны, научный интерес не успел еще
выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вме
шательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочув
ствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую
нравственность студентов. Мы и наши товарищи гово
рили в аудитории открыто все, что приходило в голову;
тетрадки запрещенныхстихов ходили из рук в руки,
запрещенные книги читались с комментариями, и при
всем том я не помню ни одного доноса из аудитории,
ни одного предательства. Были робкие молодые люди,
уклонявшиеся, о т с т р а н я в ш и е с я , — но и те молчали.
Один пустой мальчик, допрашиваемый своей ма
терью о маловской истории под угрозою прута, расска
зал ей кое-что. Нежная мать, аристократкаи княгиня,
бросилась к ректору и передала донос сына как дока
зательство его раскаяния. Мы узнали это и мучили его
до того, что он не остался до окончания курса.
История эта, за которую и я посидел в карцере,
стоит того, чтоб рассказать ее.
132
Малов был глупый, грубый и необразованный про
фессор в политическом отделении. Студенты презира
ли его, смеялись над ним.
— Сколько у вас профессоров в отделении? — спро
сил как-то попечитель у студента в политической ауди
тории.
— Без Малова д е в я т ь , — отвечал студент.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вы
честьдля того, чтоб осталось девять, стал больше
и больше делать дерзостей студентам; студенты реши
лись прогнать его из аудитории. Сговорившись, они
прислали в наше отделение двух парламентеров, пригла
шая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас
объявил клич идти войной на Малова, несколько чело
век пошли со мной; когда мы пришли в политическую
