М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не
менял...
Хоть бы его «Молитва» — вот как была сочинена:
мы провожали из полка одного из наших товарищей.
Обед был роскошный. Дело происходило в лагере.
После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в те
лежку и уехал; их растрясло — а вина не ж а л е л и , —
одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:
151
«В минуту жизни трудную...» Когда с товарищем про
исходил весь процесс тошноты, то Лермонтов деклами
ровал:
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых... —
и наконец:
С души как бремя скатится...
Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы
узнали ее на другой день.
Вообще Лермонтов был странный человек: смеялся
над чувством, презирал женщин, сочинял стихи, вроде:
Поверю совести присяжного дьяка,
Поверю доктору, жиду и лицемеру,
Поверю, наконец, я чести игрока,
Но клятве женской не поверю... 8 —
а дрался за женщину, имя которой было очень уж
не светлое 9. Рассказал про эту дуэль как про величай
шую тайну, а выбрал в поверенные самых болтунов,
зная это. Точно будто хотел драпироваться в свою таин
ственность... За эту дуэль он был сослан второй раз
на Кавказ.
Проезжая через Москву, он был в семействе Марты
нова, где бывал юнкером принят как родной. Мартынов
из школы вышел прямо на Кавказ. Отец его принял
Лермонтова очень хорошо и, при отправлении, просил
передать письмо сыну. У Мартынова была сестра; она
сказала, что в том же конверте и ее письмо. Дор огой
Лермонтов, со скуки, что ли, распечатал письмо это,
прочел и нашел в нем 300 руб. Деньги он спрятал и при
встрече с Мартыновым сказал ему, что письмо он поте
рял, а так как там были деньги, то он отдает свои.
Между тем стали носиться по городу разные анекдоты
и истории, основанные на проказах m-lle Мартыновой;
брат пишет выговор сестре, что она так ветрено ведет
себя, что даже Кавказ про нее р а с с к а з ы в а е т , — а отца
благодарит за деньги, причем рассказывает прекрасный
поступок Лермонтова. Отец отвечает, что удивляется,
почему Лермонтов мог знать, что в письме деньги, если
этого ему сказано не было и на конверте не написано;
сестра пишет, что она писала ему, правда, всякий вздор,
похожий на тот, про который он говорит, но то письмо
потеряно Лермонтовым.
Мартынов приходит к Лермонтову: «Ты прочел
письмо ко мне?..»
152
— Да.
— Подлец!
Они дрались. Первый стрелял Лермонтов.
— Я свиней не б ь ю . — И выстрелил на воздух.
— А я так бью!...
Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, все его
любят... Хотел бы я, чтоб он вошел сюда хоть сейчас:
всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы... Мы давали
прощальный обед нашему любимому начальнику 10. Все
пришли, как следует, в форме, при сабле. Лермонтов
был дежурный и явился, когда все уже сидели за сто
лом; нимало не стесняясь, снимает саблю и становит
ее в угол. Все переглянулись. Дело дошло до вина.
Лермонтов снимает сюртук и садится за стол в рубашке.
— Поручик Л е р м о н т о в , — заметил старший , — из
вольте надеть ваш сюртук.
— А если я не надену?..
Слово за слово. «Вы понимаете, что после этого мы
с вами служить не можем в одном полку?!»
— А куда же вы выходите, позвольте вас спро
сить? — Тут Лермонтова заставили одеться.
Ведь этакий был человек: мы с ним были в хороших
отношениях, у меня он часто ночевал (между прочим,
оттого, что свою квартиру никогда не топил), а раз-
таки на дежурстве дал мне саблею шрам.
И. В. АННЕНКОВ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАРОЙ ШКОЛЕ
ГВАРДЕЙСКИХ ПОДПРАПОРЩИКОВ
И ЮНКЕРОВ. 1831 ГОД
Я поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков
и юнкеров юнкером л.-гв. в конный полк в начале
1831 года — в то самое время, когда полки гвардии
только что выступили в польский поход, который,
между прочим, отозвался и на школе. Сначала было
объявлено, что все юнкера пойдут в поход со своими
полками, а когда они изготовились к выступлению,
состоялось другое распоряжение, по коему в поход на
значены были только юнкера первого класса 1, второму
приказано было остаться в школе, а чтобы пополнить
численность эскадрона, назначено было произвести
экзамены и допустить прием в школу не в урочное
время, то есть не в августе, как всегда было, а в генваре.
Я был в числе тех новичков, которые держали экзамен
и поступили в школу в генваре 1831 года.
Приемный экзамен, который мы держали для по
ступления в школу, производился в то время не тем
порядком, который соблюдается теперь, то есть экза
менующихся не вызывали для ответов поодиночке,
а несколько новичков в одно время распределялись
по учителям, для которых в разных углах конференц-
залы поставлены были столы и классные доски. Таким
образом, каждый экзаменовался отдельно, и учитель,
проэкзаменовав его, подходил к большому столу,
который стоял посередине конференц-залы, и заявлял
инспектору классов, сколько каждый экзаменующийся
заслуживал баллов. <...>
Приступая к описанию обычной, ежедневной жизни
юнкеров, я должен оговориться, что я имею в виду
154
представить отдельно два периода внутреннего устрой
ства школы. Первый период, с которого я начал свой
рассказ, охватывает то время, когда командиром
школы был Годейн, а эскадронным командиром Гудим-
Левкович. Это время известно под названием старой
школы, о которой все мы сохранили самую задушев
ную память и которая кончила свое существование
с назначением в 1831 году командиром школы Шлип-
пенбаха. Второй период, то есть время Шлиппенбаха,
будет заключать в себе тяжкую для нас годину, когда
строгости и крутые меры довели нашу школу до поло
жения кадетского корпуса. Мы вынесли всю тяжесть
преобразования или, иначе сказать, подтягивания
нас, так что мне остается только пожалеть, что я не могу
присоединить к моему рассказу третьего периода,
когда Шлиппенбах почил на своих лаврах, то есть
предался всецело карточной игре, и закваска старой
школы всплыла опять наверх. Я уже не застал ее
в школе. Считаю необходимым сделать и еще одну
оговорку: учебную часть в школе я никак не мог под
вести под это распределение периодов, потому что
назначение Шлиппенбаха начальником школы, столь
тяжело отозвавшееся для нас во всем другом, не имело
никакого влияния на учебную часть. Шлиппенбах за
ходил в классы, собственно, для того, чтобы посмо
треть, смирно ли мы сидим и не высунулась ли у кого
из нас рубашка из-под куртки, а научная часть
не только не занимала его, но он был враг всякой науке.
Он принадлежал к той школе людей, которые были
убеждены, что лицо, занимающееся науками, никогда
не может быть хорошим фронтовым офицером. <...>
По существовавшему тогда обыкновению входная
дверь в эскадрон на ночь запиралась и ключ от нее
приносился в дежурную комнату. Стало быть, внезап
ного ночного посещения эскадрона кем-либо из началь
ников нельзя было ожидать никоим образом, и юнкера,
пользуясь этим, долго засиживались ночью, одни
за вином, другие за чтением какого-нибудь романа,
но большею частью за картами. Это было любимое
занятие юнкеров, и, бывало, когда ляжешь спать,
из разных углов долго еще были слышны возгласы:
«Плие, угол, атанде». <...>
Нельзя не заметить, что школьные карточные сбо
