М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
суждений, какая слишком рельефирует самый возраст
автора. Говорят (правда ли, нет ли, не знаю), это не что
иное, как придворное повторение мнения самого импе
ратора, прочитавшего стихи со вниманием и сказавшего
будто бы: «Этот, чего доброго, заменит России Пуш
кина!» На днях, еще до катастрофы за прибавочные
* в обществе (от фр.réunion).
220
стихи 10, наш Шлиппенбах * был у бабушки и расска
зывал ей, что его высочество великий князь Михаил
Павлович отозвался в разговоре с ним о Лермонтове
так: «Ce poète en herbe va donner de beaux fruits» **.
A потом, смеясь, прибавил: «Упеку ж его на гауптвахту,
ежели он взводу вздумает в стихах командовать, чего
доброго!» В большом свете вообще выражалось сожале
ние только о том, что автор стихов слишком будто бы
резко отозвался о Дантесе, выставив его не чем иным, как
искателем приключений и почти chevalier d'industrie ***.
За этого Дантеса весь наш бомонд, особенно же
юбки. Командир лейб-гусаров X<омутов> за большим
званым ужином сказал, что, не сиди Дантес на гаупт
вахте и не будь он вперед назначен к высылке за гра
ницу с фельдъегерем, кончилось бы тем, что как Пуш
кин вызвал его, так он вызвал бы Лермонтова за эти
«ругательные стихи». А по правде, что в них ругатель
ного этому французишке, который срамил собою и гвар
дию, и первый гвардейский кавалерийский полк 11, в ко
тором числился?
— Правду с к а з а т ь , — заметил С и н и ц ы н , — я насмо
трелся на этого Дантесишку во время военного суда.
Страшная французская бульварная сволочь с смазли
вой только рожицей и с бойким говором. На первый раз
он не знал, какой результат будет иметь суд над ним,
думал, что его, без церемонии, расстреляют и в тайном
каземате засекут казацкими нагайками. Дрянь! Расте
рялся, бледнел, дрожал. А как проведал чрез своих
друзей, в чем вся суть-то, о! тогда поднялся на дыбы,
захорохорился, черт был ему не брат, и осмелился даже
сказать, что таких версификаторов, каким был Пушкин,
в его Париже десятки. Ведь вы, господа, все меня
знаете за человека миролюбивого, недаром великий
князь с первого раза окрестил меня «кормилицей Лу
керьей»; но, ей-богу, будь этот французишка не подсу
димый, а на с в о б о д е , — я так и дал бы ему плюху за
его нахальство и за его презрение к нашему хлебу-соли.
— Ну, вот же в и д и ш ь , — подхватил с живостью
Ю р ь е в , — уж на что ты, Синицын, кроток и добр, а и ты
* Барон Константин Антонович Шлиппенбах, некогда дирек
тор гвардейской Школы подпрапорщиков и юнкеров, а потом дирек
тор 1-го кадетского корпуса. Умер генерал-лейтенантом в 1859 году
здесь, в Петербурге. ( Примеч. В. П. Бурнашева.)
**Этот начинающий поэт обещает многое ( фр.) .
*** авантюристом ( фр.) .
221
хотел этого фанфарона наказать. После этого чего
мудреного, что такой пламенный человек, как Лермон
тов, не на шутку озлился, когда до него стали справа
и слева доходить слухи о том, что в высшем обще
стве, которое русское только по названию, а не в душе
и не на самом деле, потому что оно вполне офранцу
жено от головы до пяток, идут толки о том, что в смерти
Пушкина, к которой все эти сливки высшего общества
относятся крайне хладнокровно, надо винить его само
го, а не те обстоятельства, в которые он был поставлен,
не те интриги великосветскости, которые его доконали,
раздув пламя его и без того всепожирающих страстных
стремлений. Все это ежедневно раздражало Лермонто
ва, и он, всегда такой почтительный к бабушке нашей,
раза два с трудом сдерживал себя, когда старушка
говорила при нем, что покойный Александр Сергеевич
не в свои сани сел и, севши в них, не умел ловко упра
влять своенравными лошадками, мчавшими его и на-
мчавшими наконец на тот сугроб, с которого одна
дорога была только в пропасть. С старушкой нашей
Лермонтов, конечно, не спорил, а только кусал ногти
и уезжал со двора на целые сутки. Бабушка заметила
это и, не желая печалить своего Мишу, ни слова уже
не говорила при нем о светских толках; а эти толки по
действовали на Лермонтова до того сильно, что недавно
он занемог даже. Бабушка испугалась, доктор признал
расстройство нервов и прописал усиленную дозу ва
лерьяны; заехал друг всего Петербурга добрейший
Николай Федорович Арендт и, не прописывая никаких
лекарств, вполне успокоил нашего капризного больного
своею беседою, рассказав ему всю печальную эпопею
тех двух с половиною суток с двадцать седьмого по
двадцать девятое января, которые прострадал раненый
Пушкин. Он все, все, все, что только происходило в эти
дни, час в час, минута в минуту, рассказал нам, передав
самые заветные слова Пушкина. Наш друг еще больше
возлюбил своего кумира после этого откровенного
сообщения, обильно и безыскусственно вылившегося из
доброй души Николая Федоровича, не умевшего сдер
жать своих слов.
Лермонтов находился под этим впечатлением, когда
явился к нам наш родня Н<иколай> А<ркадьевич>
С<толыпин>, дипломат, служащий под начальством
графа Нессельроде, один из представителей и членов
самого что ни есть нашего высшего круга, но, впрочем,
222
джентльмен во всем значении этого слова. Узнав от
бабушки, занявшейся с бывшими в эту пору гостями,
о болезни Мишеля, он поспешил наведаться об нем
и вошел неожиданно в его комнату, минут десять по
отъезде Николая Федоровича Арендта. По поводу
городских слухов о том, что вдова Пушкина едва ли
долго будет носить траур и называться вдовою, что ей
вовсе не к лицу, Столыпин расхваливал стихи Лермон
това на смерть Пушкина; но только говорил, что на
прасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком
сильное значение его невольному убийце, который, как
всякий благородный человек, после всего того, что было
между ними, не мог бы не стреляться. Honneur oblige!.. *
Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно,
чистый русский, а не офранцуженный и испорченный,
какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее, во
имя любви своей к славе России, и никогда не поднял
бы на этого великого представителя всей интеллек
туальности России своей руки. Столыпин засмеялся
и нашел, что у Мишеля раздражение нервов, почему
лучше оставить этот разговор, и перешел к другим пред
метам светской жизни и к новостям дня. Но Майошка
наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то бы
стро на нем чертил карандашом, ломая один за другим
и переломав так с полдюжины. Между тем Столыпин,
заметив это, сказал, улыбаясь и полушепотом: «La
poésie enfante»; ** потом, поболтав еще немного и обра
щаясь уже только ко мне, собрался уходить и сказал
Лермонтову: «Adieu, Michel!» *** Но наш Мишель заку
сил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сер
дито взглянул на Столыпина и бросил ему: «Вы, сударь,
антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы
сию секунду не выйдете отсюда». Столыпин не заставил
себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро,
сказав только: «Mais il est fou à lier» ****. Четверть
часа спустя Лермонтов, переломавший столько каран
дашей, пока тут был Столыпин, и потом писавший со
вершенно спокойно набело пером то, что в присутствии
неприятного для него гостя писано им было так отры
