Избранные произведения. Дадзай Осаму

Тэцу-сан и жена перекинулись двумя-тремя замечаниями о погоде, когда же и эта тема была исчерпана, все мы почувствовали себя очень неловко. Тэцу-сан, уставившись в одну точку, машинально то сжимала, то распрямляла свои пухлые пальцы. Не в силах больше смотреть на нее, я тихонько отошел от окна и стал прогуливаться по длинной платформе. Вырвавшийся из-под поезда пар, превращаясь в прохладную влагу, белыми клубами полз по ногам.
Остановившись под электрическими часами, я посмотрел на поезд. Мокрые от дождя вагоны глянцевито поблескивали.
В одном из окон третьего от головы вагона виднелось мертвенно-бледное лицо, обращенное к нескольким провожающим. Очевидно, мобилизованный. Япония тогда как раз вступила в войну. У меня вдруг возникло чувство, будто я гляжу на нечто недозволенное, и дыхание стеснилось в груди.
Несколько лет назад я был связан с одной политической организацией, но вскоре вышел из нее под каким-то не очень удачным предлогом. И теперь, глядя на этого солдата, наблюдая за несчастной, опозоренной Тэцу-сан, бесславно уезжающей на родину, я внезапно подумал, что предлог найти всегда нетрудно, но разве в этом дело?
Я посмотрел на часы у себя над головой. До отправления поезда оставалось минуты три. Мучительно невыносимо. Очевидно, всем знакомо это чувство — последние три минуты до отправления поезда окончательно лишают провожающих дара речи. Все, что надо было сказать, сказано, и люди смотрят друг на друга незрячими глазами. Тем более, в таком случае, как этот, — ведь я так и не сумел придумать ни одного уместного слова утешения. Будь моя жена сообразительней, все бы, наверное, обошлось, но — взгляните только — она стоит рядом с вагоном и упорно молчит, лицо обиженное. И я решительно двинулся к Тэцу.
Поезд должен был вот-вот отправиться. Он уже оживленно попыхивал, предвкушая путь в 450 миль, люди на платформе зашевелились. Времени для размышлений о чужих судьбах не оставалось, надо было хоть как-то утешить Тэцу, но я не нашел ничего лучше, как выдавить из себя бессмысленную фразу: «Что ж, значит, не повезло…» А моя неповоротливая жена, собрав все накопленные за последнее время скудные знания, вполголоса читала мокрые буквы, начертанные на голубой металлической табличке, прикрепленной к боку вагона: «For Aomori» [26].
  
Обезьяна
 
перевод Т. Соколовой-Делюсиной
Жил один человек, спесивый и заносчивый на редкость: что бы ему ни предлагали прочесть, он пробегал глазами первые несколько строк и тут же, словно разгадав все закулисные тайны автора, ухмыляясь, захлопывал книгу. Наверное, как раз о таком сказал русский поэт:
 
 
Что ж он? Ужели подражанье,
 
Ничтожный призрак, иль еще
 
Москвич в Гарольдовом плаще,
 
Чужих причуд истолкованье,
 
Слов модных полный лексикон?..
 
Уж не пародия ли он?
 
 
Кажется, что-то в этом духе. Сам он постоянно жалуется, что прочел слишком много книг. А потому даже мыслям, возникающим в его голове, старается придать совершенную словесную форму. О себе он думает исключительно в третьем лице. Даже напиваясь до потери сознания и вроде бы ничего уже не соображая, он не теряет хладнокровия и, получив от кого-нибудь затрещину, спокойно бормочет:
— О, как вы будете стыдиться своего поступка!
А это уже князь Мышкин. Интересно, что он скажет, если его отвергнет та, в которую он влюблен? Вслух, наверное, ничего. Слова будут бродить, роиться в его голове, но за ее пределы не выйдут. «Молчишь — зовут, подойдешь — убегают». Кажется, так сказал этот скромник Мериме? Ночью, как только наш герой ныряет под одеяло, его начинают раздирать безумные фантазии, сюжеты еще не написанных шедевров ворочаются в его голове. «Отпустите!» — придушенно вскрикивает он. Вот он — звездный час художника! Это продолжается до тех пор, пока он не погружается в сон. Ну а как насчет того времени, когда, в праздном одиночестве пребывая, он витает в облаках? Что шепчут тогда его губы невольно? «NEVERMORE».
 
Что сможет сочинить человек, обязанный своему появлению на свет такому вот литературному дерьму, если, конечно, он вообще что-нибудь сочинит? Первое, что приходит в голову, — он не сможет сочинить ничего. Напишет строчку и зачеркнет, впрочем, куда там, ему и строчки не осилить. У него есть скверная привычка: он обычно придает своему произведению так называемую окончательную отделку еще до того, как берется за перо. В большинстве случаев бывает так: забившись под одеяло, он почти до самого рассвета, хлопая глазами, хихикая, бормоча себе под нос всякий нелепый вздор, сочиняет какой-нибудь рассказец. «Шедевр!» — думает он. Потом все так же мысленно начинает потихоньку-полегоньку приглаживать этот свой шедевр: перекраивает начальную фразу, переиначивает последнее слово… Тут ему лучше всего заснуть, но до сих пор ему ни разу не удавалось отделаться так легко. Он начинает примерять к своему рассказу оценки критиков. Такой-то скажет в его адрес такие-то хвалебные слова. Такой-то, не особенно ругая, прицепится вот к этому месту и будет упиваться собственной прозорливостью. «А я на их месте сказал бы так…» — думает он и начинает сам разбирать свое сочинение, давая ему максимально объективную, как ему кажется, оценку. И как только в его голове сформируется мысль: «пожалуй, единственным изъяном можно считать…»— пиши пропало, шедевр улетучивается, 6yjyro его и не бывало. Снова хлопая глазами, он впивается взглядом в яркий луч, просачивающийся сквозь щель в ставнях, и застывает с самым дурацким выражением на лице. И тут наконец его смаривает сон.
Однако это не ответ на вопрос. А вопрос формулировался следующим образом — если исходить из того, что он что-нибудь сочинит. Ведь когда человек бьет себя в грудь, говоря: «у меня всё здесь», то, каким бы замечательным и совершенным ни было это «всё», его слова воспринимаются окружающими как глупая шутка, не более. А если еще эта грудь у него от рождения впалая и щуплая, то его страстные речи о шедевре, якобы скрывающемся в недрах этой груди, кажутся особенно абсурдными. И ответ напрашивается сам собой: «он не способен написать ни строчки». Потому я и говорю: «Если исходить из того, что он что-нибудь сочинит». Для того чтобы было приятнее размышлять над поставленной задачей, я могу, тем более, что это не составит особенного труда, поместить нашего героя в некую конкретную обстановку, попав в которую, он будет вынужден заниматься писательским трудом. Представим, к примеру, такую ситуацию: он постоянно проваливается на экзаменах, репутация у него самая дурная, и семья, стыдясь перед остальной родней, ставит ему условие: если он не закончит в этом году университет, то лишится ежемесячного пособия. А если у него нет не только ни малейшей возможности, но и ни малейшего намерения заканчивать свое образование в этом году, как быть тогда? Ну, а чтобы размышлять было еще приятнее, представим себе, что наш герой живет не один. Что он вот уже пять лет, как женат. Неплохо намекнуть при этом на то, что его любовная история была самой банальной: женился он на женщине грубой и невежественной, и из-за этого брака от него отвернулись все его родственники за исключением одной из теток. Итак, представим себе, что, оказавшись в такой ситуации, он, чтобы хоть как-то сводить концы с концами, вынужден заниматься сочинительством, другого выхода у него нет. Причем вся эта ситуация для него — как гром среди ясного неба. Даже можно сказать, насилие над его личностью. Ибо разве это справедливо, чтобы твоя жизнь зависела целиком и полностью от того, будешь ты писать или нет? Неужели нельзя присылать хотя бы молоко? Парировать все эти доводы очень просто. Достаточно нескольких слов: «коль скоро ты сел в эту лодку…»
Теперь в Японии все носятся с какими-то смутными лозунгами о возрождении искусства, ходят слухи, что издательства стараются привлечь молодых авторов, предлагая им гонорар 50 сэнов [27]за страницу. Наш герой тоже, не желая упускать свой шанс, уселся за письменный стол и в тот же момент обнаружил, что больше писать не может. Будь это дня три назад, возможно, и он, дрожа от переполнявших его чувств, самозабвенно, одним духом исписал бы десяток-другой страниц. Ночь за ночью призраки будущих шедевров являлись ему, полня восторгом его пустую душу, но стоило ему взяться за кисть, как все они мгновенно таяли в воздухе. «Молчишь — зовут, подойдешь — убегают». Мериме адресовал эти слова кошкам и женщинам, но было бы уместно добавить сюда еще и призраки будущих шедевров!