Над Кубанью зори полыхают

Мишка, не глядя ни на кого, сбросил шапку наземь, молча снял штаны, торопливо спустил подштанники и животом лет на землю. Толпа замерла. Только покряхтывал отец Мишки, переступая с ноги на ногу, да всхлипывала Мишкина мать, не спуская с сына страдальческих глаз.
Илюха завёл руку с плетью за спину и нервно крутил рукоять. От выпитой «для храбрости» самогонки лицо его покраснело, глаза налились кровью. Он подёргивал плечами, пыхтел и шмыгал носом, пытаясь ухмыльнуться.
По когда Мишка лёг перед ним, Бочарников дёрнулся и на какой‑то миг отступил назад.
— Начинай! — крикнул с крыльца участковый.
Бил Бочарников изуверски, с затяжкой, рассекая кожу до крови. Мишка вздрагивал всем телом, но молчал. А вокруг люди по взлёту плети и её взвизгиванию считали не вслух, а громким шёпотом со свистом:
« — Раз, два, три, ч–четыре…
На пятнадцатом ударе мать не выдержала и истерически закричала:
— Не надо больше, не надо!
И за нею загудела толпа:
— Остановите! Остановите!
У Марченко набухли синие вены на лбу. Он взбычился и оскалил жёлтые, прокуренные зубы. Плеть продолжала взвиваться над Мишкой.
Тогда атаман крикнул:
— Будя!
Кто‑то из почётных стариков выбежал из круга, схватил озверевшего Бочарникова за шиворот и отдёрнул от Мишки.
— Не слышишь требования общества, ирод?!
Илюха выпрямился, откинул плеть и выдохнул:
— Двадцать!
Мишка встал. Гимнастерка его прилипла к телу, по бледному лицу струился пот. Трясущимися руками он натянул штаны, надел шапку и полным ненависти взглядом окинул стоящее на крыльце начальство. От этого взгляда атаману стало не по себе. Он спустился с крыльца и виновато проговорил:
|т — Ну, иди, казак, домой! Собирай пожитки — да с богом в свою часть. Для примеру другим поучить надо было. Нас тоже в своё время учили.
Марченко недовольно крякнул ш оквозь зубы процедил:
— Тебе бы, атаман, блины печь, а не атаманствовать! Чего ты перед ним стелешься!
Мншка тряхнул головой, приходя в себя, и, пошатываясь, направился через площадь. Отец и мать, скорбно понурив головы, побрели за сыном. Трясущиеся губы отца шептали:
—Поротые мы теперь, Рябцевы, поротые! На всю жизню ославлены!
Мать, семеня за мужем мелкими шажками, тихо стонала.
Не успели они перейти площадь, как с колокольни загудел набат.
— Бум–бом–бум!.. Пожар–р!..
Над церковью взвились голуби, потревоженные звоном.
Люди бросились врассыпную по домам, забирались на заборы, лезли на крыши и деревья, чтобы разглядеть, что горит, где горит?
А горели половни Илюхи Бочарникова и скирды необмолоченного хлеба участкового начальника.
Единственная в станице пожарная команда на трёх тройках вылетела со двора станичного правления и закружилась по площади, не зная, на какой пожар в первую очередь мчаться — горело в разных местах. С пожарной каланчи им кричали:
— На Козюлину балку, у Бочарникова половни горят! К участковому! У него хлеб горит!
Услыхав об этом, участковый бросился к первой тройке. Вскочил на облучок к пожарнику и, выхватив саблю, стал размахивать ею, гоня лошадей к своему горящему току. Туда же следом помчался на тачанке атаман. За тачанкой атамана бежал Илюха, бежал и кричал:
— Одну бочку мне, я горю–у!
Но никто его не слушал. Все три бочки ускакали к подворью участкового.
Мишка Рябцев остановился на дороге и злобно рассмеялся:
— Ха–ха–ха! Вот это здорово! Это, пожалуй, за меня греют наших иродов! — И обернулся к отцу: — Видишь, тятя, а ведь я не один! Нас много, тех, кто Деникиным и Шкуро служить не хотят! Мы ещё себя покажем! — И уже зловещим шёпотом: — Скоро покажем!
Отец Мишки задумчиво ответил:
— Какой мерой меряли, такой и им отмеряй. Пойдем, сынок, пойдём! Нам эти пожары не тушить, наши зори ещё заполыхают! Это им не крепостное право — пороть. Да ещё кого пороть! — Он покрутил головой. — Казака пороть, мать их душу! — Он поднял голову, весь напрягся и повторил: — Пойдем, сынок!
А набат все надрывался над станицей. Но никто не шёл тушить пожары.
  
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
  
Чуть брезжил рассвет. От Егорлыка стлался сизый туман. Он медленно полз, растекаясь по лугу и затягивая серой пеленой сады. Старик Рябцев вышел во двор, перекрестился на восток и, ковыляя на натруженных ревматических ногах, вошёл в конюшню. Умная кобыла Косандылка повернула голову к хозяину и тихо заржала, словно удивляясь тому, что он так рано пожаловал в конюшню.
Старик корявыми пальцами почесал у лошади за ухом, стал отвязывать уздечку.
— Пойдем, Косандылушка, сынка надо отвезти куда следует… Беда пришла, Косандылушка, опозорили нас на всю жисть… — Старик сморщился. Из глаз его покатились мелкие росинки слез. — Поротые мы теперя, Рябцевы, поротые.
Кобыла вздохнула, помахала головой, как будто сочувствуя хозяину, и, прихрамывая, покорно поплелась за ним во двор. Запряг её старик в небольшую бричку с ящиком, запряг по–татарски, без дуги. Прицепил к уздечке верёвочные, пропитанные дёгтем вожжи и начал укладывать в повозку оклунки с мукой и горохом, с кусками свежезасоленного сала.
— Соли там, пожалуй, нужно будет? Надо соли с ведёрко насыпать, — говорил сам с собой старик.
На пороге хаты показался Мишка. Не спал, видно, он в эту ночь. Лицо его пожелтело и отекло. Под глазами чёрные круги.
— Куда это вы, папаша, в такую рань? — морщась от боли, спросил он отца.
Старик сердито обернулся.
— На кудыкину гору!
Мишка подошёл к бричке и ощупал мешки.
— Это кому?
— Тебе, кому же ещё!
— Ты што, отец, мои тайные мысли разгадал? —удивился Михаил.
Разгадаешь, коли выпорют. Поторапливайся, сынок, со сборами. Пока туман рассеется, надо за станицу выехать, чтобы люди не видели.
Мишка с трудом приволок сумы и вещевой мешок, положил их в бричку на солому и прикрыл тулупом. Мать, заливаясь слезами, вынесла зипун.
Мишенька, деточка ты моя! На, возьми зипун от дождя. — И с тихим всхлипыванием припала головой к его плечу.
Мишка крепко поцеловал мать и сам чуть–чуть не заплакал. К горлу подкатился клубок.
Бричка протарахтела через ветхий мост и исчезла в тумане за рекой.
Доехав до окраины хутора Подлесного, Мишка с трудом слез с подводы и, сказав отцу, где его подождать, скрылся в окраинном саду.
Вернулся он скоро. С ним пришёл щуплый, конопатый хлопчик в старенькой одежде–обяосках.
Вот и проводник нам будет! — сказал Михаил, с трудом взбираясь на телегу. — Значит, едем, тятя, напрямик к Яшке–гармонисту и его дружкам.
Парнишка указал дорогу, ведущую в глубь леса.
После порки Мишки сын атамана Алешка целую неделю не показывался на улице. Отец уговаривал его уезжать в свою часть. Но Алешка отмалчивался. А потом достал полбутылки самогона, всыпал в неё махорки, настоял до желтизны и выпил.
Ночью у него начались судороги и кровавая рвота. Дома перепугались. Атаман привёз фельдшера. Алешку отходили. Фельдшер продолжил ему отпуск, но заявил атаману, что если сын ещё раз примет отраву, смерти ему не миновать.
Поправлялся Алешка медленно. Исхудалый и слабый, он еле двигался по дому. Однажды в сумерки вышел за калитку и присел на лавочку.
Какая‑то женщина, укутанная в полушалок, вышла из‑за угла и села рядом с ним на лавочку. Алешка взглянул на неё и вздрогнул: рядом сидела пропавшая Аксютка Матушкина.
— Откуда это ты вынырнула? — удивился Алексей.
— Тебя поджидала. Говорят, чуть не помер ты?
— А тебе что за забота?
— Значит, нужно. Тут один человек свидеться с тобой хочет, служили вы вместе. Просил, чтоб непременно ты к нему вышел. Он тоже прячется, — прошептала Аксюта, заставив Алешку вздрогнуть.
— А я что, по–твоему, прячусь?
— А то! Ведь без надобности умирать никому не хочется. Ну, так что же сказать твоему дружку.
— А дружок‑то хто?
— Увидишь! Но дюже просил тебя прийти за мост. Сейчас он там. Может, сходим?