Поэзия Латинской Америки

  
Май
 
 
 
Пишу, пишу, пишу, пишу — и мимо,
 
не прихожу к чему-то и к кому-то,
 
меня слова пугаются, как птицы,
 
уходят вглубь, потрескивая глухо,
 
пускают корни в комковатой почве
 
и снова выбираются наружу,
 
колеблясь, неуверенно, с сомненьем.
 
И над неточным, смутным и невнятным,
 
над тенью слов живет первооснова —
 
любить тебя.
 
 
  
ВАШИНГТОН БЕНАВИДЕС [271]
 
Перевод М. Самаева
   
Надо, жаворонок, петь
 
 
 
Поля тоскливы; выжжена земля;
 
повержены пшеница и маис.
 
Степь, степь и степь; следы недавней бури:
 
солома с глиной, черные стволы, жестянки.
 
Замес
 
зловонья и страданья.
 
И все же надо, жаворонок, петь.
 
Здесь улицы впадают в Рио-Негро,
 
здесь город — сад с гниющими плодами;
 
а суета мирская струйками процессий
 
стекает на погосты.
 
Приглушенные голоса, нетвердые шаги
 
да скуповатый свет фонарный.
 
Нет, этот город не взойдет на небо.
 
Здесь умирают задолго до смерти.
 
И все же надо, жаворонок, петь.
 
 
  
Четвертый дом
 
 
 
Здесь не зеленого — здесь розового мало.
 
Облупленные голубые стены
 
распахивают два обрубка крыльев,
 
и вылиняли от дождей и ветра
 
национальные цвета фасада;
 
похож на челюсть в старческой улыбке
 
обломок выпершего кирпича.
 
И все же этот дом — не просто дом:
 
в него проникнуть — все равно что в душу.
 
Знакомьтесь: вот Перико примеряет
 
чужие башмаки; вот Амаранто —
 
он каменщик и чинит эти стены;
 
Сенон — всего лишь негр, попавший в город,
 
который создан по обличью белых;
 
а это Педро — аккордеонист
 
какого-то заштатного оркестра
 
и уроженец здешних мест.
 
Порою вечер сводит их
 
под доверительные звуки танго,
 
слетающие с клавиш,
 
чтобы собрать их душ разбредшееся стадо.
 
Тогда Перико, Амаранто,
 
Сенон и Педро
 
сидят, потягивая мате,
 
и говорят о жизни по душам.
 
Им хорошо известно,
 
что хлеб их искрошился, что судьбу их,
 
дешевую судьбу, не назовешь
 
ни божьим провиденьем, ни промыслом господним.
 
Им подсказала жизнь сама,
 
что пиршества и мотовство богатых
 
слагаются из латок бедняков.
 
Однако ненависть чужда им.
 
Да, этот дом — не просто дом.
 
Облупленные голубые стены
 
распахивают два обрубка крыльев.
 
 
  
ЧИЛИ
    
КАРЛОС ПЕСОА ВЕЛИС [272]
 
Перевод Н. Горской
   
Поезд
 
 
 
Куда убегают поляны
 
и серые рощи бегут?
 
Спешат они в дальние страны,
 
туда, где их люди ждут.
 
 
 
В прохладной воде озерной
 
отражается крона ветлы,
 
и поет погонщик задорно,
 
и траву щиплют волы.
 
 
 
На камень присела птица
 
и слушает в сотый раз,
 
как мерно вода струится,
 
повторяя старый рассказ.
 
 
 
Проносятся мимо, мимо
 
холмы друг другу вослед —
 
все проходит неудержимо,
 
постоянного в мире нет.
 
 
 
Тревожным, гулким раскатом
 
разбудит эхо поля,
 
за ним — куда-то, куда-то —
 
в летаргии плывет земля.
 
 
 
Призывно ржет кобылица,
 
отвечает ей конь вороной,
 
в лугах жеребенок резвится,
 
тонконогий, такой смешной!
 
 
 
А где-то за сонной далью
 
колокольня свой шпиль вознесла,
 
исходят глухой печалью
 
гудящие колокола.
 
 
 
Повозка, заросли дрока.
 
На козлах хмурый пеон.
 
Петляет лесная дорога,
 
и низко навис небосклон.
 
 
 
Недвижно стоят под ветром
 
тополя сухие окрест,
 
их руки к небу воздеты —
 
беспомощный, грустный жест.
 
 
 
На перекрестках повсюду
 
виднеются кабаки.
 
Несладко простому люду —
 
оттого и пьют бедняки.
 
 
 
Куда же холмы и поляны
 
за ветром летят без дорог?
 
Должно быть, в дальние страны
 
позвали их люди и бог…
 
 
  
Вечер в больнице
 
 
 
Над полями дождь бесконечный —
 
мелкий, скучный, ленивый.
 
И приходит грусть в этот вечер
 
дождливый.
 
 
 
Я один, тоска меня гложет,
 
гнетет тишина больницы.
 
Может быть, сон поможет
 
забыться…
 
 
 
Но все тот же дождик бессонный
 
стучит и стучит лениво,
 
мне мешает плач монотонный,
 
тоскливый.
 
 
 
За окном бесконечность ночная,
 
шорохи, всплески, шумы;
 
и тоскливы, как пыль водяная,
 
думы.
 
 
  
ПЕДРО ПРАДО [273]
 
Перевод Н. Горской
   
Мой стих
 
 
 
Когда в последний час приду к познанью,
 
что для любимой песня не нужна,
 
что славы нет, поэзия бедна
 
и за улыбкой кроется рыданье,
 
 
 
меня покиньте все, прошу заране.
 
Я тихо улыбнусь — прими, весна,
 
мой мертвый поцелуй. О, как ясна
 
улыбка у того, кто знал страданье!
 
 
 
Пускай тогда мне стих щитом послужит,
 
иносказанье строк его капризных,
 
полнее, чем улыбка по весне,
 
 
 
вам скажет все и сон мой не нарушит;
 
прекрасен, тайной горечью пронизан,
 
мой стих незримо жить позволит мне.