Поэзия Латинской Америки

  
Полдень
 
 
 
Могу ли я забыть, что эти руки
 
сухие корни розы оживили,
 
что каждый след твой вспыхнул ноготками,
 
с природой в полном мире и согласье?
 
 
 
Мотыга и вода, твои ручные звери,
 
кусают и облизывают землю,
 
и с ними ты трудом высвобождаешь
 
гвоздик обильных пламенную свежесть.
 
 
 
Любовь и честь рукам твоим, как пчелам!
 
Землею рождены такие руки,
 
они мое возделывают сердце,
 
 
 
и вышло так, что, обожженный камень,
 
с тобою рядом я пою, вспоенный
 
лесной водой, — я, дело рук твоих!
 
 
  
Вечер
 
 
 
От горя до горя идет островами любовь,
 
и корни пускает, и их орошает слезами,
 
и тихое хищное сердце бежит,
 
и этого бега никто никогда не избегнет.
 
 
 
Мы ищем с тобою пространства, пристанища, новых планет,
 
где белая соль на косы твои не легла бы,
 
где б не был виновен я в том, что печали растут,
 
где хлебу жилось бы свободно и без агонии.
 
 
 
Мы ищем планету в далекой дали и в листве,
 
суровую степь и необитаемый камень,
 
где можно построить своими руками гнездо.
 
 
 
Мы просто любили, без слова, без раны, без зла,
 
и это была не любовь — обезумевший город,
 
и жители этого города на старых балконах бледнели.
 
 
  
Ночь
 
 
 
Думаю, эта эпоха, когда ты любила меня,
 
минет и сменится новою синею эрой,
 
новою кожей на этих же самых костях,
 
новой весною, открывшейся новому взгляду.
 
 
 
Те, что случайно связаны вместе сейчас,
 
между собою беседуя высокомерно, —
 
члены правительств, прохожие и торгаши, —
 
больше никто их за ниточки дергать не станет.
 
 
 
Сгинут куда-то жестокие боги в очках,
 
все лохмачи плотоядные с книгой под мышкой,
 
всякая-разная мелкая мошка и тля.
 
 
 
Чтобы увидеть только что вымытый мир,
 
новые очи откроются, омытые новой водою,
 
и без страдания новые нивы взойдут.
 
 
  
Колокола России
 
Перевод П. Грушко
 
 
 
Однажды я брел по безмолвной заснеженной шири,
 
и вот что случилось —
 
послушай, родная, про случай туманный:
 
мороз над пустынною степью
 
развесил ледышки своих ожерелий,
 
и шкура планеты блестела,
 
покрыв обнаженное тело России,
 
а я, раздвигая скелеты берез,
 
в предвечерье огромном
 
шагаю, вдыхаю пространство
 
и слушаю пульс одинокого мира.
 
 
 
Тогда-то и взмыл
 
из безмолвия голос земли полуночной,
 
за голосом голос,
 
вернее, всемирное многоголосье:
 
глубокий басовый удар,
 
неумолчный металл непроглядного мрака,
 
поток этот медленный — голос таинственный неба.
 
В округлые выси
 
взмывал этот вызвон небесного камня
 
и падал во мглу водопадом серебряной скорби,
 
вот так я в дороге
 
и встретился с колоколами России,
 
с глубинным ознобом их звона
 
во тьме поднебесной.
 
 
 
Набаты, набаты огромной вселенной, далекие гулы
 
в глухом безмятежье зимы,
 
что трепещет, как знамя,
 
как белое рваное знамя, вонзенное в полюс.
 
Набаты сражений, поющие хрипло о битвах,
 
о крови, сожженных домах, поражениях горьких,
 
а позже — о стягах победных, увенчанных светом.
 
 
 
И вот я сказал, обращаясь к метели, к зарницам,
 
к себе самому, к переулку,
 
где слякоть припудрена снегом:
 
война отступила,
 
похитила нашу любовь, — обгоревшие кости
 
устлали поля на исходе безжалостной жатвы…
 
Ответом мне древние были набаты,
 
гудевшие в сумрачном свете,
 
как в зеркале мутном,
 
как в городе, канувшем в озеро, —
 
так колокол яростный в грозных своих перегудах
 
вызванивал если не месть,
 
то печаль обо всех бездыханных героях.
 
 
 
Был колокол каждый
 
как ветка, ронявшая гром и напевы,
 
певучие всплески железа
 
летели к сиянью луны белоснежной,
 
мели омертвелые чащи,
 
где спящие сном беспробудным деревья
 
вздымали вселявшие страх неподвижные копья.
 
Над полночью колокол тек,
 
как река, уносившая корни, молитвы,
 
невест и могилы, солдат и святых, урожаи,
 
пожары и ульи, и крики младенцев.
 
А с царской главы,
 
с одинокой короны, отлитой в тумане
 
в кровавых и огненных кузницах
 
средневековыми мастеровыми,
 
слетала пыльца изумрудно-кровавого звона;
 
и как испаренье
 
над стадом промокшим, дыханье и запах
 
молящихся в церкви холопов
 
окутали золотую корону под звон погребальный.
 
 
 
Но в далях за сиплыми колоколами
 
уже громыхают раскаты:
 
пожар революции ало окрасил
 
березовый саван, облитый росою,
 
взрывается мак,
 
лепестками багряными землю усыпав,
 
и армия молний вторгается в спящие степи.
 
Внемлите заре, распустившейся в небе,
 
как роза, и общему гимну
 
очнувшихся колоколов,
 
возвестивших Ноябрьское солнце.
 
 
 
Подруга моя, я бродячий поэт,
 
воспевающий радость земную,
 
науку цветенья и хлеб на столе,
 
необъезженный ветер и мед добросердый,
 
в напеве своем я приветствую
 
дом человека, жену человека, мечтаю
 
о том, чтобы терпкая радость
 
проникла в сердца всех живущих.
 
Я все, что творится, вбираю,
 
как колокол полый, и возвращаю планете
 
горластыми благовестами колоколен весенних.
 
 
 
Прости меня, если порою набат невеселый,
 
который сорвался с души моей мрачной,
 
колотит руками полночными
 
в двери пшеничного полдня, — не бойся:
 
есть время у колокола,
 
есть веселый напев, ожидающий часа,
 
когда голубей своих
 
выпустит в небо и радость, как веер,
 
раскроет над миром —
 
всемирную громкую радость.
 
 
 
Набаты былого, грядущего, горла басовые
 
в глуби людских сновидений.
 
набаты пожара и бури, набаты баталий и злобы,
 
набаты пшеницы и сельских собраний,
 
набаты всех свадеб на свете и мира на свете,
 
заплачем, набаты, запляшем, набаты,
 
споемте, набаты, — восславим
 
бессмертье любви,
 
это солнце, луну, океаны и землю, —
 
осанну споем человеку!