Поэзия Латинской Америки

III
 
 
Мой кораблик — из бумаги,
 
только грезы — жизнь бродяги,
 
путь морской.
 
Ах, когда ж судьбы веленьем
 
будет мне дано забвенье
 
и покой!
 
 
  
Сумерки
 
 
 
Кровоточит зари распоротый живот.
 
Дымящаяся кровь стекает на холмы,
 
на плоский бледно-синий небосвод,
 
на оловянный блеск морской волны.
 
 
 
Утесы — как собранье мокрых спин,
 
у пульта вечер — странный дирижер.
 
Он мачты скрип навязчивый, как сплин,
 
вплел в плеск волны и в чаек хриплый хор.
 
 
 
Над морем сумрак поднял серый стяг
 
и горизонт замкнул стальным кольцом.
 
На горизонте сумрачном маяк
 
нам кажется пурпуровым цветком.
 
 
 
И водоросли — волосы наяд —
 
колышутся, подхвачены волной.
 
И горьковатый йода аромат
 
расплескивает в воздухе прибой.
 
 
 
Вот, как тюлени, тучи улеглись
 
и высыпали звезды, как роса.
 
Тяжелой поступью идет по скалам бриз
 
и заглушает склянок голоса.
 
 
  
БОНИФАСИО БИРНЕ [150]
   
Мое знамя [151]
 
Перевод В. Столбова
 
 
 
Я — скиталец с угрюмой душою
 
возвратился в родные края
 
и увидел я знамя чужое
 
над тобою, отчизна моя.
 
 
 
Почему ты, кубинское знамя,
 
уступило родной небосклон?
 
Затуманились очи слезами,
 
словно вижу я тягостный сон.
 
 
 
Мне достался нерадостный жребий,
 
но я верил и верю в одно:
 
развеваться должно в нашем небе
 
наше знамя — и только оно.
 
 
 
По полям, что кладбищами стали,
 
мы за ним мчались в вихре атак.
 
И товарищей мы погребали,
 
завернув их в простреленный флаг.
 
 
 
Не сверкали на нем украшенья,
 
и не слышал он льстивых похвал,
 
но достоин бичей и презрения
 
тот, кто веру в него потерял.
 
 
 
Нас морили в темницах, но жалоб
 
не срывалось с искусанных губ,
 
знамя родины нас согревало
 
на чужбине, в холодном снегу.
 
 
 
Осеняла нам радость и муки
 
одинокая наша звезда, [152]
 
и наемника потные руки
 
не держали наш стяг никогда.
 
 
 
Где бы ни был я, родины знамя
 
гордо реяло в песнях моих,
 
и в изгнанье оно было с нами,
 
наполняя и душу и стих.
 
 
 
Пусть же солнце на вольном просторе
 
и над островом нашим родным
 
наше знамя на суше и море
 
освещает лучом золотым.
 
 
 
Если ветры враждебные, воя,
 
попытаются флаг наш сорвать,
 
из могил встанут наши герои
 
и сумеют его отстоять.
 
 
  
РЕХИНО ЭЛАДИО БОТИ [153]
  
Перевод М. Симаева
   
Если бы душа имела руки
 
 
 
Вхожу в тебя, святой поток природы,
 
дай мне покой и сердце ободри,
 
дай сумеркам моим клочок зари,
 
чтоб с ним уйти в ребяческие годы.
 
 
 
От памяти моей отмой невзгоды
 
и борозды обид с нее сотри:
 
для ссадин, что кровоточат внутри,
 
твой поздний свет целительнее йода.
 
 
 
Как кротко ты и как безгрешно спишь,
 
и омывает снов твоих излуки
 
закатного сиянья благодать.
 
 
 
Как неоглядна даль! Какая тишь!
 
О, если бы душа имела руки,
 
чтоб море, горы и поля обнять.
 
 
  
Аромат твоей угасшей любви
 
 
 
Опять заря. И снова шум ветвей.
 
Стихи, роса и терпкий запах рани.
 
Забытое волнение, навей,
 
навей душе обман воспоминаний.
 
 
 
И горечи мне принеси чуть-чуть,
 
чтоб скуку пресноватую приправить.
 
Но ты молчишь. Ты не наполнишь грудь
 
былой тревогой. Что с собой лукавить!
 
 
 
И я молюсь, молюсь о той заре,
 
о том объятье — там, на пустыре,
 
о той дрожавшей на ветру косынке,
 
 
 
о мятой мальве, о дыханье трав,
 
о кратком счастье, что, со мной устав,
 
ушло навеки — вон по той тропинке.
 
 
  
Пантеизм
 
 
 
Своей гранитной гармоничной плотью
 
скала нагая
 
взметнулась к бесконечности, в полете
 
изнемогая.
 
 
 
Зюйд гонит волны рать за ратью,
 
дробя их об утесы,
 
и хриплые ревет проклятья
 
под стон их тысячеголосый.
 
 
 
Как черный символ океанской
 
души, внезапные провалы
 
зияют на груди гигантской
 
меж радугой и гребнем вала.
 
 
 
Даль не прорежут альбатроса крылья,
 
и парус не мелькнет на водной круче,
 
не видно ни следа от киля,
 
ни тучи.
 
 
 
И лишь под шквалом ураганным
 
кипит свирепой круговертью
 
бой между жизнью — океаном —
 
и камнем — смертью.
 
 
 
Удары волн ударом встречным
 
превозмогая,
 
сама насмешка над быстротечным
 
скала нагая.
 
 
 
Проходит жизнь, и постепенно
 
жар чувств исходит в пепел серый,
 
а в сердце из песка и пены
 
слагаются аккорды «Мизерере».