Поэзия Латинской Америки

  
Моему брату Мигелю
 
Перевод Юнны Мориц
 
 
 
Я сижу на скамье перед этим жилищем,
 
где так бесконечно и скорбно тебя не хватает.
 
Я думаю, как простодушно мы играли бы вместе
 
и мама погладила б каждого: «Дети, довольно…»
 
 
 
Вот спрячусь, как прежде,
 
во время вечерней молитвы,
 
и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.
 
А после в гостиной, в передней, в углу коридора
 
ты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.
 
Я помню, что мы доводили, играя,
 
друг друга до слез.
 
 
 
Мигель, ты спрятался
 
в августе, ночью, почти на рассвете,
 
но вместо улыбки тебя осенила печаль.
 
 
 
А я, твое неумолкшее сердце второе,
 
смертельно тоскую с тех пор, оттого что тебя не нашел.
 
И жуткие тени ложатся на детскую душу.
 
 
 
Ты слышишь, Мигель, выходи,
 
я жду тебя целую вечность. И может встревожиться мама.
 
 
  
Черные листья
 
Перевод А. Гелескула
 
 
 
Лишь сигарета в сумраке горит,
 
подрагивая вспышками тревоги, —
 
и нервный ритм
 
колышет на дороге
 
пастушью тень, как мертвый тамаринд.
 
 
 
Сырая ночь стекает по стене,
 
смывая все от крыши до приступка, —
 
и тает дом в разбухшей тишине,
 
где дышит дождь мучительно и хрупко.
 
Как постарела дверь!
 
Я и доныне помню ее пенье.
 
Но, тихая, молчит она теперь
 
и только пепел сеет на ступени,
 
а сотни глаз зияющей тоски
 
с меня не сводят темные орбиты,
 
и по углам латают пауки
 
лохмотья тени, веющей забытым.
 
И горечью дохнув,
 
из темноты несмело и незряче
 
встают ворота, руки распахнув
 
в растроганном и судорожном плаче, —
 
то вновь мои сыновние глаза
 
коснулись их немого полукруга,
 
где в каждой щелке тайная слеза
 
уснула, как далекая подруга.
 
 
 
И вот полузабытая тоска
 
с бездомным сердцем тихо зашепталась.
 
— Сеньора?
 
— Да, сеньор, она скончалась…
 
а я все вижу креп ее платка…
 
 
 
Былое бредит, болью оживая,
 
и молча принимается в ночи
 
отверженная муза кочевая
 
точить свои певучие ключи, —
 
как будто там,
 
где стынут ненавистно
 
пустых могил землистые зрачки,
 
зажглись, верша таинственную тризну,
 
магические древние клинки…
 
 
 
А дождь идет, идет… И все дурманней
 
плывет кадильным дымом отпеваний
 
камфарный запах лавров вековых,
 
которые стоят, темны и строги,
 
и в дождь, не покрывая головы,
 
оплакивают мертвых у дороги.
 
 
  
«В тот день я родился…»
  
Перевод А. Гелескула
 
 
 
В тот день я родился,
 
когда господь занемог.
 
 
 
И знают все, что родился
 
и рос и не стал добрей
 
но никому неведом
 
декабрь моих январей.
 
Мои тайники пустые
 
глубоко погружены,
 
и что-то в душе зияет
 
под куполом тишины.
 
Однажды она звучала —
 
и голос был как ожог.
 
 
 
Ибо в тот день я родился,
 
когда господь занемог.
 
 
 
Слушай же, слушай, брат мой…
 
Ладно. Пора обратно —
 
взвалив декабри на плечи,
 
свалив январи у ног…
 
 
 
Ибо в тот день я родился,
 
когда господь занемог.
 
 
 
И знают все, что живу я,
 
жую свой хлеб… И не знают,
 
откуда она, моя злая,
 
моя гробовая тоска, —
 
как ветер, распутанный Сфинксом,
 
назойливым духом песка.
 
 
 
И знают все… И не знают,
 
что Свет от чахотки тает,
 
а Мрак откормлен и горд,
 
и всех нас венчает Тайна —
 
наш горький и вечный горб,
 
певучее грустное бремя, которое нам обещает
 
неведомый Южный пролив за пределами наших дорог…
 
 
 
В тот день, когда я родился,
 
господь занемог.
 
Господь тяжело
 
занемог.
 
 
  
«Одиночка в четыре стены…» [239]
 
Перевод Юнны Мориц
 
 
 
Одиночка в четыре стены,
 
о, коробка в четыре стены,
 
безнадежная вечная цифра!
 
 
 
Четвертует четверка углов
 
все четыре конечности тела
 
четверней ежедневных оков!
 
 
 
Где ты, ключница с лаской ключей?
 
Если б ты увидала, как вечно,
 
несомненно и ровно четыре!
 
 
 
Если б мы оказались вдвоем
 
против них, четверых. О, скажи мне,
 
ты б ни разу не плакала, правда?!
 
 
 
Ах, застенок в четыре стены!
 
Две из них, что гораздо длиннее,
 
этой ночью меня истерзали
 
тенью двух матерей уже мертвых,
 
но ведущих вдоль бромистых склонов
 
одного и того же ребенка.
 
 
 
Остаюсь я с протянутой — правой,
 
в ней усилия левой и правой,
 
двух, разъятых насилием, рук.
 
О, ищу я третейскую руку,
 
чтоб она приласкала на ощупь
 
искалеченность духа и тела,
 
заточенных в пространство и время.