Двое

Объективно говоря (то есть без учёта некоторых психологических заморочек), ему самому с соседями повезло. В комнату все трое въехали одновременно, на первом курсе, поэтому обошлось без атрибутов неизбежной в противном случае «дедовщины». Следующий плюс вытекал из того, что они учились в параллельных группах, а значит все зачёты и экзамены приходились на одни и те же дни. Так что ситуации «сегодня мы бухаем, а твой завтрашний коллоквиум — твои проблемы» обошли Юрского стороной. Ну, и совместный быт тоже нельзя назвать полностью лишённым преимуществ: в кладовке всегда водились пакеты с луком и картошкой, а в морозильной камере холодильника — шмат сала. Попроси у девчонок из соседней комнаты пару кусков хлеба — и полноценный сытный ужин готов, даже если в кошельке который день гуляет ветер, а до стипендии ещё жить и жить.
И всё-таки даже на солнце бывают пятна. В комнате Юрского таким «пятном» стал Вовка, на втором курсе плотно подсевший на «травку». Тяжелее всего приходилось зимой, когда к ним в «трёшку» набивалось с десяток Вовкиных приятелей, которые по кругу пускали косячок за косячком. Буянить раста-компания не буянила, однако помещение задымляла от души — хоть топор вешай. — Твою дивизию, Вован, — ругался вернувшийся с пар Юрский, нараспашку открывая балконную дверь, чтобы хоть как-то проветрить комнату. — Вот чтоб вам другое место не подыскать? Накурили — с полувдоха торкает. — Да ладно, Юрец, забей, — тянул блаженно улыбающийся сосед. — Давай лучше с нами в «Контру» по сетке.
Обычно Юрский только кривился на такого рода предложения и уходил на общую кухню готовить ужин. За полчаса, требовавшихся на готовку, конопляный дух успевал выветриться, и можно было нормально дышать, не опасаясь невзначай поймать «приход». Комната, правда, тоже хорошенько выстывала, но тут уж ничего не попишешь: «издержки производства», как любил выражаться Ромка, второй сосед Юрского. Вот с ним проблем никогда не возникало. Особенно после того, как он начал встречаться с симпатичной первокурсницей с эконома и почти перестал появляться в комнате, проводя свободное время более приятным образом.
Впрочем, этим вечером превращения общей жилплощади в «наркопритон» не ожидалось. Во-первых, с наступлением тепла все любители лёгких наркотиков перебрались на свежий воздух, а во-вторых, Вовка умудрился где-то просадить всю апрельскую стипендию. — Надо к матери на попутках ехать, — тоскливо говорил он сегодня на большом перерыве, и судя по тому, что вечером комната пустовала, воплотил это благое намерение в жизнь. — Похоже, Ромыч снова у подруги заночевал, — вслух сказал Юрский, с шумом положив на стол пакет с хлебом и пачкой замороженных пельменей. — Гуляем! «Тебе так нравится быть одному?» — Ага, — Юрский сунул нос в одну кастрюлю, потом в другую. М-да, там, где живут трое парней, посуда бывает чистой только перед началом готовки. — Я, видишь ли, махровый интроверт. «Интроверт?» — Это когда любым собеседникам предпочитаешь того, кто у тебя в голове. Себя самого, в смысле. Поскольку если с тобой начинают общаться посторонние голоса, то это уже шизофрения, а не интроверсия. «И кем же ты получаешься сейчас?» — Надеюсь, всё-таки не шизоидом, — Выбрав наименее запачканную ёмкость, Юрский отправился её отмывать. «Тебе неприятно оттого, что я всё время рядом?» Юрский задумался. — Знаешь, пожалуй, нет, — с некоторым удивлением ответил он. — Ты очень, как бы это правильно сформулировать, комфортный компаньон. С тобой интересно разговаривать, ты не навязываешься и, в принципе, хорошо меня понимаешь. Интересно, это из-за одного тела на двоих? «Сложно сказать. Но надеюсь, мы смогли бы найти общий язык даже будучи в разных телах». — Было бы классно! — Присохшие остатки картофельного пюре наконец-то отскоблились от стенок. — Мне вообще начинает казаться, что дружба — это реальная штука, а не засевший в мозгах у обывателей стереотип. «У тебя нет друзей?» — Не-а. И не было никогда, — Юрский набрал в кастрюлю холодной воды, щедро всыпал соли, и, зажав под мышкой кулёк с пельменями, потащил всё добро на кухню. Обычно в это время она не пустовала: вернувшиеся из института студенты готовили нехитрый ужин, курили и общались. Однако сегодня вечером сказались близость выходных и хорошая погода на улице — у плиты компанию Юрскому составил только чей-то закипающий, изрядно подкопчёный чайник. — Блин, зажигалку забыл, — Юрский похлопал себя по карманам. — Ладно, сейчас подкурим. Он выбрал из стоявшего на углу плиты коробка наименее прогоревшую спичку и зажёг её от работающей конфорки. «Как же тебе жилось всё время одному?» — Да нормально, в общем, жилось. И потом, почему сразу одному? У меня, вообще-то, мама есть. Разговор прервался, но молчание ещё ни разу не было им в тягость. Солнечные пятна на затёртом кафеле пола, шум закипающей воды, тёплый, почти летний ветерок, залетающий в открытую форточку — простое, незаметное, домашнее счастье неслышно бродило рядом с ничего не подозревающими людьми, по чьей-то прихоти делившими одно тело на двоих.
Глава 2.3 
Вечер клонился к ночи. Ужин был съеден, очередной не напрягающий голову фильм отсмотрен, и засыпал Юрский в полной уверенности, что до самого утра его ничто не потревожит.
Он не сразу понял, отчего вынырнул на поверхность глубокого омута сна без сновидений. С трудом разлепил веки — комнату заливал тусклый красноватый свет, а в воздухе будто плавала лёгкая дымка. И запах, характерный запах анаши. «Вован, падла, убью», — мысли тяжело ворочались под чугунным сводом черепа. Юрский немного привстал на кровати, мутным взором обводя комнату. Так и есть: бедовый сосед вернулся посреди ночи и вместо того, чтобы как все нормальные люди улечься спать, решил выкурить бог весть где добытую самокрутку. Выйти на балкон он, само собой, не догадался. Юрский видел его сгорбленный силуэт за монитором компьютера, на экране которого мелькали какие-то неразборчивые картинки. «Укурок, бля. Опять в „Контру“ режется, что ли?» И тут, словно решив опровергнуть последнюю мысль, Вовка как-то неловко дёрнулся, зацепив локтем шнур от наушников, в которых смотрел фильм. Комнату тут же заполнили низкие стоны и влажные хлюпающие звуки. «Дрочер хренов!» — Юрский бы сказал это вслух, сумей он выдавить из пересохшей гортани хотя бы один звук. Попытка встать окончилась неудачей — мышцы были как натуральное желе, и Юрский рухнул обратно на матрас с короткой, но ёмкой мыслью: «Убью гада!» Между тем, на экране двое татуированных качков жёстко сношали пышногрудую брюнетку. Камера демонстрировала детали соития крупным планом, качки рычали от напряжения, брюнетка подвывала в экстазе, а Юрский вдруг внятно ощутил, что зрелище не оставляет его равнодушным. «Твою дивизию! Вот какого хрена я даже на пол сползти не могу, зато член встаёт, как ни в чём не бывало?» Напряжение внизу живота сладко пульсировало, заставляло непроизвольно ёрзать под одеялом. Это всё оттого, что он давно он не устраивал себе разрядку, думал Юрский, кусая сухие губы. То настроения не было, то места, то и того и другого одновременно. А ведь такая малость — просто опустить руку и скользнуть пальцами под резинку. Сжать. Да, вот так. А теперь — двигаться! Ну же! И вот тут до замутнённого похотью и наркотиком сознания Юрского дошло, что рука его не слушается. Вернее, слушается, но не его. Тут бы перепугаться до чёртиков: никогда, кроме самого первого раза, Конрарт не позволял себе втихомолку подчинять чужое тело. Но он всё делал так правильно, так точно знал, когда ускориться, а когда мучительно замедлить темп, когда, дразня, мазнуть пальцем по головке, а когда почти грубо дёрнуть руку вниз, что Юрский ни хрена не мог — да и не хотел — сопротивляться. «Пожалуйста-пожалуйста-НУ, ПОЖАЛУЙСТА! А-а-ах!» И сразу — будто тяжёлое, чужое тело наваливается сверху, вминает в продавленную сетку кровати. Горячий рот грубо впивается в приоткрытые губы, вбирая в себя беззвучный крик страсти, — весь, до конца. Тело сводит невыносимо сладкая судорога, накрывает снежной лавиной в горах, после которой не остаётся ничего — ни мыслей, ни чувств. Только нагая, как в самый миг рождения, душа, да так и не произнесённое имя. И ласковая беспамятная темнота.