Взаперти (СИ)

- Я тебя близко не подпущу к нему, слышишь? Больше никогда…
- Хемсворт! – вновь осадил его Брана. И Крис опустил лацканы щегольского светлого пальто, в которое был одет Джордж.
- Я сейчас пойду к вашему племяннику, посмотрю, как он себя чувствует, – обратился к Хиддлстону Кеннет, одновременно успокаивающее похлопывая по плечу Криса, – и если его состояние позволит, вы пройдете к нему. А теперь попросите моего секретаря, пусть вам выдадут халат и бахилы.
Том спал, когда Брана вошел в палату интенсивной терапии. Кеннет, стараясь ступать осторожно, хотел было выйти и отправить Джорджа восвояси — он не собирался тревожить сон его племянника. Но тот, видимо, почувствовал, что в палате он не один, и проснулся. Распахнул глаза, и Брана, встретив ничего не видящий, пустой взгляд, не мог сдержать разочарованного стона.
- Прости, что разбудил, – негромко извинился Кеннет.
- Мистер Брана? – Том узнал голос профессора.
- Спи-спи, – и пожилой человек слегка похлопал Тома по руке, скрытой под одеялом, – тебе теперь нужно много спать.
- Высплюсь еще, – Томас попытался улыбнуться пересохшими губами. И Кеннет, увидев эти слабые попытки и корку, обметавшую губы, поднес ко рту пациента трубочку, чтобы тот смог попить из стакана воды.
- Доктор Хемсворт рассказал мне, что ты не видишь. Уверяю тебя, мой мальчик, операция прошла хорошо, зрительный нерв не поврежден. На МРТ, которое тебе сделали после операции, тоже все чисто. Мы найдем причину. И устраним ее.
- Не найдете, – Том облизнул губы, – он сказал, что я пока не готов увидеть. Я был слеп всю жизнь.
- Кто сказал, Томас? – встревоженно спросил Брана.
- Бабаджи Садхир, – услышал он в ответ и прежде чем мысль о том, что, возможно, операция прошла не так уж удачно, и пациент сейчас бредит, Том продолжил: – он мне снился. Он спас меня там, в Индии. Крис расскажет.
- Хорошо, – Брана кинул беглый взгляд на мониторы: организм Хиддлстона функционировал нормально для послеоперационного состояния, – там в коридоре твой дядя. Хочет видеть тебя.
- Какая ирония, – усмехнулся Том, – я не только не хочу, но и не могу его видеть. Так и передайте Джорджу. Я не хочу его видеть. Никогда больше.
- Том, он твой единственный близкий человек, – напомнил Кеннет. Хоть Джордж и вел себя отвратительно несколькими минутами ранее в его кабинете, все-таки лишать Томаса общения с ближайшим родственником он не хотел.
- Я так и думал восемь месяцев назад. У меня был дядя Джордж. Брат отца. И моя Мирра. Сейчас я не желаю видеть их обоих.
- Как скажешь, Том, – ласково сказал Кеннет, видя, что Хиддлстон начинает нервничать, – отдыхай сейчас.
- Мистер Брана! – позвал Том, когда перед Браной раскрылись автоматические двери реанимационной палаты.
- Да, мой мальчик! – отозвался профессор.
- Мистер Брана, а Крис… он сейчас здесь?
- Да, он у меня в кабинете.
- Пожалуйста, попросите его зайти. Я хочу извиниться. Я… обвинил его… Я был не прав.
====== Глава 24 ======
Вокруг него опять была темнота. Едва лишь Том открыл глаза, очнувшись после наркоза, как оказался в абсолютной, непроглядной черноте. Казалось, тьму можно потрогать — только протяни руку. Том и протянул. Как будто бы не желал верить тому, что ничего не видит. Как будто бы хотел убедиться, что это всего лишь дурной сон. Или как если бы смог, словно ширму, отодвинуть мрак, впустить свет. Осознав тщетность, а главное глупость подобной попытки, Хиддлстон опустил руки, поняв, что произошло то, о чем его накануне операции предупреждали профессор Брана и Крис — он ослеп. Возможно, Томас хотел заорать, выплеснуть горлом горькую обиду. Почему? Почему это все происходит с ним? Чем он заслужил? Хотя заслужил — явно не то слово — чем он прогневал небеса, бога, черта лысого или кого там нужно прогневать, чтобы на тебя разом свалилось такое? Мало того, что он не может самостоятельно двигаться, так если бы и мог — куда ему идти? Если он даже по комнате теперь не сможет пройти, чтобы не стукнуться лбом о стену. Том не стал орать. Только изо всех сил скомкал пальцами одеяло. Судя по звуку, даже ткань треснула. Зачем? Зачем он только соглашался на эту операцию? Томас горько улыбнулся — если бы кто-то мог видеть эту улыбку, то сказал бы, что именно так и выглядит отчаяние. У него был отличный выбор: смерть от опухоли или жизнь в темноте. Если бы воспоминания о том, что он почти восемь месяцев провел в этой самой темноте, вернулись сразу же после того, как он вышел из комы, кто знает, что именно выбрал бы Томас. Но он все вспомнил только сейчас. Сразу же, как только очнулся после операции, ощутил себя, смог пошевелить руками. Воспоминания призрака слились с воспоминаниями человека, стали одним целым. Хиддлстон даже не знал, как ему реагировать на то, что долгие месяцы он был кем-то… чем-то нечеловеческим, непонятной, невообразимой силой, странным существом, мистическим, тем, во что он сам, будучи человеком, ни за что бы не поверил. Да что там не поверил — Тома даже в кино на фильм про привидений было не затащить. Будучи ученым, он верил только в то, что можно было потрогать руками, в крайнем случае увидеть, пусть иногда через микроскоп — те частицы и молекулы, которые составляли лекарства, производимые его компанией. То есть верил в то, что было либо творением рук человека, либо природы. Ни во что такое мифическое он не верил никогда. Хотя любил мифы.
 
Бог грома — могучий и прекрасный — как же ты обманул? Почему не рассказал всего? Зачем позволил пребывать в счастливом неведении? Кто дал тебе право скрывать от меня мою же жизнь? Пусть такую… призрачную. Почему умолчал о предательстве Мирры и Джорджа? Зачем выставлял дураком, глядя, как я целую ту, которую от моих поцелуев, наверное, воротит? Как позволил дяде разливаться соловьем, поющим о моем чудесном спасении?
Эти мысли, как цунами, смыли, снесли всю ту благодарность, которую Том должен был испытывать к Крису, и он обрушил на Хемсворта всю свою обиду, едва последний переступил порог его палаты, чтобы узнать, как Том чувствует себя после операции. И когда Крис вышел вон сразу после обвинений, брошенных Томом ему сгоряча, Хиддлстон понял, что рад тому, что не видит. Не хотел бы он еще и смотреть в лицо Крису. Видеть его такие добрые, такие понимающие глаза, его улыбку, от которой он, будучи призраком, согревался, оттаивал вместо того, чтобы заморозить все вокруг себя, не хотел почувствовать прикосновение его руки — надежной и нежной.
Крис ушел, оставив после себя лишь легкий шлейф свежего парфюма, чем-то напоминающий запах озона во время грозы, да еще едва слышный запах разочарования. Горький аромат обиды — Том теперь смог его уловить. Вероятно, правду говорят о том, что, лишившись одного органа чувств, человеческий организм включает какой-то другой механизм восприятия окружающей действительности на полную.
Разыгравшаяся было гроза за окном успокоилась сразу же после того, как Крис покинул своего пациента. Как будто и правда Бог грома повелевал ею. Просто выключил, как по щелчку пальцев. Только дождь тихо шуршал в листве деревьев за окном да мерно, монотонно стучал по подоконнику. Убаюканный звуком дождя, Том уснул.
Ему снилось, как сухощавый, сморщенный временем старик с темно-оливковой кожей и тусклыми, выцветшеми глазами, повторяет:
- Аап дживет эйн, аап дживет эйн, аап дживет эйн*…
Хиддлстон не понимал, зачем этот человек так настойчиво пытается втолковать ему, что он жив. Том прекрасно понимал, что живой – мертвые не чувствуют боли. Вообще ничего не чувствуют. Тома же боль раздирала. Ему казалось, что он как будто находится в коконе из боли — такой сильной она была. Боль окружала, сочилась из каждой поры его переломанного тела. Он не мог думать ни о чем, кроме этой боли. О том, что сделать, как попросить этого индуса, чтобы он унял боль. Один легкий взмах сухонькой старческой руки, держащей старинный кинжал, одно движение лезвием по шее — и боль пройдет. Но говорить Томас не мог. Проклятая боль не давала даже слово сказать. Он мог только хрипеть. Или стонать.