Бабий ветер

И мое проклятое воображение (теть-Таня говорила: «Тебя и уносит в небо хрен знает куда, потому что на земле нормально жить не можешь!») – мое, говорю, воображение мгновенно рисует такую вот несчастную девчонку лет пятнадцати, которая выносила дитя и в муках его родила, и никогда больше его не увидела. И как потом, спустя лет пять, она вновь заслужила милость и была допущена к высочайшему супругу, и вновь – повезло! – забеременела, но – вот невезуха! – опять родила пацана. И опять жирные нелюди без яиц уволокли его в смерть.

Такая интересная житуха в этом женском раю получалась, а?

Ну, ладно…





* * *


…В минуты подобных уксусно-праведных размышлений о морали мне в темечко вновь долбится то самое непрошеное «с другой стороны». Я ведь вечно с людьми и на людях, давно уже стала справочником, энциклопедией, помойкой – выбери сама более точное слово, ты ж писатель, не я… короче, как там у классиков: стала кладезем судеб, историй и разных «случаев из жизни».

Вот послушай еще одну историю. И погоди отмахиваться, что «не по теме», лучше заныкай ее в какой-нибудь дальний файл – вдруг спустя лет семь на безрыбье и бестемье сварганишь рассказ или даже повесть…



Однажды ко мне на сервис записалась молодая женщина: лет двадцать шесть, отнюдь не красавица. Явилась всего лишь сделать брови. Вообще-то, у нас сама хозяйка была спец и эксперт по этой части: прекрасно делала форму бровей при помощи нитки. Довольно старый метод удаления волос на Востоке, и стоит недорого, и брови выглядят просто царственно.

Но начальства в тот день не было, и я предложила клиентке удалить лишние волосы ваксом. Она согласилась. День суматошливый, дамы одна за другой, болтать некогда. Я и слушала ее краем уха. Помню, она вскользь упомянула, что живет с напарницей, обе работают в одном госпитале, обе медсестры, но напарница постарше и позицию на работе занимает повыше.

Я не врубилась сначала. Тот район, где располагался наш салон, был не из дешевых – близко к университету, рент дорогой, так что многие молодые люди, подчас совершенно чужие друг другу, снимали на пару или даже втроем апартаменты – выходит гораздо дешевле. Это я к тому, что не сразу отреагировала на слово «партнер». Но она продолжала говорить – и приятно так, легко, остроумно рассказывала, – что три года назад съездила со своей партнершей в Китай, где они взяли на воспитание крошечную девочку. Все оформили, как полагается, и сейчас они – законные родители «очаровательной проказницы».

Я подняла глаза и внимательно на нее посмотрела. Понимаю, что эта фраза кажется тебе и неточной, и лишней. Если уж я работаю над лицом клиентки, то есть нахожусь так близко, как только возможно находиться двум чужим людям, то что это значит – «подняла глаза и посмотрела»? А то и значит, что, работая, я сосредотачиваюсь исключительно на той части тела или лица, которыми занимаюсь. И остального подчас не вижу – не до того. Порой, делая маникюр, не вспомню лица клиента, но прекрасно помню проблему с ногтем на четвертом пальце его левой руки. (Тут же, как черт из табакерки, возникает в памяти анекдот по теме, помнишь: пациентка приходит к гинекологу и заговаривает с ним, как старая знакомая, а он ее не узнает, и все тут. И лишь когда она взбирается в кресло, а доктор приступает к осмотру, он вдруг приветливо восклицает: «А, Марья Семенна, дорогая, здравствуйте!»)

Так вот, я вгляделась в нее и спрашиваю – мол, правильно ли я поняла, что… Правильно-правильно, улыбаясь, отвечает она. И показывает в бумажнике фотографию: сидит она и та, другая женщина, ее… ну, скажем, жена? или муж? Постарше, но привлекательнее, более ухоженная, прическа, маникюр на красивых руках. А между ними девчушка сидит, да такая хорошенькая и, сразу видно, озорная и счастливая – обе ручки в руках приемных родительниц, да бусики на ней блескучие, и браслеты такие цветные-детские, и такая заколка в черных волосах – просто шик, да и только! Я говорю: видать, та еще шкода, малышка-то? «Еще какая! – восклицает моя клиентка и вся буквально лучится счастьем. – Она так нас веселит!»

В общем, эти две женщины то ли прочитали, то ли по телику увидали репортаж про то, как в Китае супружеские пары избавляются от девчонок – к счастью, не убивают, просто сдают в приют, и оттуда бездетные пары со всего мира берут их на воспитание. Закон контроля над рождаемостью. Тоже мораль, ети вашу так. Представь, что ждет китайских мужчин лет через пять-десять…

Короче, малышке повезло: мало того, что у нее появились сразу две мамы, так еще и обе – медсестры. А здесь это не абы что, не абы как – не медсанчасть поселка Дурдыкино. Это профессия отнюдь не менее важная, чем профессия врача, ибо без медсестер ни один госпиталь не сможет работать ни минуты, а потому их трейдеров юнион держит за яйца все американское общество: чуть что – забастовка. Словом, медсестры – это такие священные коровы: их везде не хватает, им для эмиграции в Америку даже придумали специальную визу.

Получают они, правда, не очень большие деньги – тысяч восемьдесят примерно в год, но имеют разного рода великолепные бенефиты: отпуска, пенсии, медстраховку для всей семьи, дополнительные отчисления на старость, послеродовой отпуск, двойную плату за работу в ночные часы. Учти, все это в Америке отнюдь не к каждой зарплате прилагается. Так что получают они больше, чем, например, полицейские.

К чему я так подробно: малышка угодила прямиком в рай. Единственное, что придется сделать этой необычной семье – потом, когда девочка подрастет, – переехать куда-то в район, где живут подобные пары. Куда-нибудь в Сан-Франциско или в Санта-Барбару… или во Флориду. Тоже нечто вроде резервации. Потому как при всей декларируемой свободе прав личности и прочем высоком полете под куполом наших СМИ ребятишки в школе могут сильно девочке досаждать, да и родители косо посматривать…

Но в тот раз я ничего не стала говорить или там еще о чем-то расспрашивать. Спросила только, как девочка их называет. Она сказала: «Мама» и «Мами». Разница-то не бог весть какая, я даже переспросила. И она повторила то же самое. Ну… подумала я тогда, и так вот бывает… Лишь бы ребенку было хорошо с Мамой и Мами.

Она еще не раз приходила ко мне, эта женщина, и фотографии показывала: гордилась. Девочка быстро росла, прекрасно развивалась, радовала своих приемных родителей.

Потом я поменяла место работы и позабыла эту историю, и если б сейчас встретила ту женщину, вряд ли ее бы узнала. А вот девочку – помню. Помню маленькую и бойкую китайскую девочку, которую две эти женщины вырвали из лап нищеты и не дали пропасть на ее огромной безжалостной родине.



И еще я думаю, что недостаточно любила своих родных…





* * *


…Да. Например, я недостаточно часто их вспоминаю, а когда кто-то из них мне снится, я пытаюсь понять, к чему, что я натворила такого, чем заслужила эти безрадостные встречи. Интересно: трусость это или черствость?

Реже всех снится мама, и это понятно: она прежде остальных меня бросила.



…Странно, не правда ли, что самым цепким воспоминанием о маме осталась ее фраза: «За едой не стонать!»

Еще бы: мама готовила как бог! Не застонать после первой же ложки, отправленной в рот, мог только вышколенный разведчик, какой-нибудь Штирлиц, надроченный на всех ресторанах Берлина-Лозанны-Парижа и Вены.

Мама не была ни особо остроумным, ни сколько-нибудь ярким человеком. В молодости была прелестна (черно-белая фотография стоит у меня на полке и, направляясь по утрам в ванную, я проскальзываю по ней взглядом, уже не глядя; вернее, глядя не глазами, а чем-то иным, памятью сердца, что ли, таким ласкающим бликом памяти).

Не уверена, что узнала бы, встреть ее в толпе сегодня. Может, споткнувшись взглядом, подумала бы: хм, на маму похожа… Вообще, всегда скептически относилась к таким вот сценам внезапного узнавания, они встречаются в кинематографе и литературе сплошь и рядом – когда героиня спустя сорок лет вдруг узнает пропавших мужа-брата-отца или мать. Вопль потрясения, счастья! Объятия и слезы! Нет, не узнала бы.

Вот свою дочь я то и дело узнаю в стайках молодежи, именно в стайках: так заманчиво выбирать между тремя разными девушками свою, и я выбираю сразу, просто узнаю – вот она, моя! Странно, что я назначила ей довольно скромную внешность (почему-то уверена, что она должна быть похожа на отца). Да, внешность скромная, но обаятельная, улыбка ведь тоже отцовская! И вот она идет меж двух таких длинноногих фиф и вдруг оборачивается и улыбается мне этой своей отцовской улыбкой – и все! – я готова идти за ней следом, подмечая походку, цвет волос, запоминая все это, и мучительно волнуясь, и веря: моя, моя!.. И потом она еще снится мне три ночи подряд…



Так вот, от мамы остались несколько фраз, которые закладками лежат в моей памяти и возникают в самые неожиданные моменты жизни. «Деньги, – говорила она, – это птичка в твоей руке: слишком крепко сожмешь – она задохнется. Раскроешь руку – улетит». К деньгам относилась очень внимательно, забавно пересчитывая их на количество еды. Мама не работала и считала, что готовить за копейки, но вкусно – это ее способ экономить деньги, папины деньги: она из трех арбузных косточек могла приготовить обед на шестерых. И какой обед! Порой я думаю: почему, оказавшись здесь и осознав, что относительно всей прежней жизни должна научиться ходить вверх ногами, я не занялась тем, что умею делать и даже люблю: отчего не закончила какие-нибудь курсы поваров или кондитеров, не получила соответствующего лайсенса? Жила бы сейчас в безгрешных ароматах шалфея и майорана, розмарина, ванили и корицы, составляла бы рецепты новых гениальных блюд, поражала бы завсегдатаев дорогого ресторана каким-нибудь особенным суфле или эскалопом, которым подарила бы свое имя…


Знаешь, будь у меня много денег, я бы открыла ресторан – особенный, ностальгический: по рецептам нашего детства. В следующий раз придумай героиню, помешанную на кулинарии, – я настрогаю тебе таких чувственных, почти эротических вкусовых откровений, такими одарю экстатически-религиозными озарениями – книга эта станет бестселлером века!





* * *


…А что, возьму и напишу. Напишу! Своими расспросами ты разбередила мою гастрономическую память. Ладно: еда не очень подвластна моде, хотя…

На вопрос, что мы ели, я бы ответила – смотря где. Москва и остальная Россия готовила безыскусно и экономно. Однажды на лето папа послал меня в Куйбышев, к моему двоюродному дяде. Семья благополучная, даже зажиточная. И тем не менее. Как-то я решила помочь тетке на кухне, приготовила овощной салат. Обычный салат, не бином Ньютона, все чин по чину: помидоры дольками, огурцы и редиска кольцами, вдоволь сметаны. Все сели за стол и молчат, к салату не притрагиваются, смотрят – кто первый возьмет. Потом дядя говорит: «Ты кому салат сделала?» – «Как кому? Всем». – «А если всем…» – и он вытащил из салата дольку помидора и разрезал ее на меленькие кусочки, то же сделал с огурцом – чтобы всем досталось. Понимаешь, они едят такую салатную кашу. Так что чем теплее климат, тем вкуснее, щедрее и разнообразнее еда – говорю это, понимая, что твоя ташкентская душа воссоединится в этом вопросе с моей киевской.



Меня окружала еврейская родня, которая любила готовить, праздновать и принимать гостей. И ходить в гости. Кроме того, меня окружали соседи, которые готовили другую еду, в гости ходили редко, но угощать тоже любили. Правда, наша еврейская кухня всегда побеждала в борьбе, поэтому мы угощали их чаще, и они с нетерпением ждали наших застолий.

Сегодня никто не готовит и половины тех блюд, которые 30–40 лет назад казались жизненно необходимыми. Например, натертая белая редька с гусиным жиром и шкварками. От мысли о ней ноет печень. Но без редьки не было стола! Папа мог очень обидеться: это был его любимый закусон. Правда, зимний…



Итак, поехали: сегодня у нас раздел закусонов.



Холодильников в моем раннем детстве не было или были не в каждой семье, а потому зимой и летом – разным цветом. Зимой между двойных оконных рам, как в холодильнике – да нет, лучше, надежнее-морознее! – лежали масло, мясо и банки с перетопленным жиром со шкварками, гусиным, а иногда и свиным. Гусиный жир шел в редьку, свиной пропитывал и облагораживал картофельное пюре – то самое картофельное пюре с луком и шкварками (высокомерие прошу оставить в сторонке), которое отлично наворачивалось в любое время года, месяца, недели, а также дня и ночи.

Ни одно застолье не могло состояться без холодного. Ты называешь его «холодец»? У нас говорили – «холодное». Это самое красивое закусочное блюдо. В классике – зимнее, но крепость бульона и вкусовые качества делали его круглогодичным, вечным и несменяемым.

С тех пор, как себя помню, всегда деятельно принимала участие в его создании, потому что холодное – это всегда праздник, всегда возня, предвкушение, хлопоты, поэтому приветствовалась даже моя бестолковая помощь. Для холодного покупались на рынке большие коровьи копыта, смолились, мылись и варились с лаврушкой, перцем, луком и морковкой часов 10–12, пока все сухожилия, кожа и перепонки не отделятся от костей и не забулькают в однородной благоуханно-пряной жиже. Отдельно – круче некуда – отваривались яйца и ждали своего часа.

Затем кости вынимались, с них обирали мясные ошметки – и тут наступал мой час. Обгладывать косточки! Обгладывать, обсасывать, обсматривать со всех сторон и досасывать, втягивая в себя студенистый мозг, что прячется в дупле круглой кости.

В бульон между тем шли своим чередом уксус и сахар, соль и чеснок. Затем меня гоняли к буфету; я доставала там с нижней полки и приносила в кухню стопку глубоких тарелок. В каждую раскладывала примерно одинаковое количество мясной мякоти. Отходила, смотрела, бросалась вынуть кусочек из одной, перенести в другую – чтоб уж поровну, так поровну! Затем бульон процеживали, разливали до середины тарелки, сверху выкладывали кружочек-другой отварного яичка, кусочек моркови… и бригантина отправлялась в плаванье!

Золотистый прозрачный бульон, бело-желтое яйцо и оранжевая морковь – через пару часов эта живопись застывала, светилась изнутри теплотой янтаря, волновала слюнные железы и желудки. И надо было, говорила мама, «ставить сторожа», чтоб не подкрался кто слабовольный и не сожрал произведение искусства до начала презентации.

Да, холодное – закусон номер один; несравненный оргиастический акт любви и счастья. В последний раз сотворила для девчонок на Новый год лет десять назад. Не знаю, кто отважится сегодня готовить одно блюдо целый рабочий день и сожрать за полчаса столько холестерина.

Но – едем дальше по маршруту.



Самым легким, дешевым и популярным был салат из плавленых сырков. Позволить себе его могли все, даже студенты. Сырок «Дружба» стоил 14 копеек, пару яиц всегда можно одолжить, если соседи приличные, ну, а соль, чеснок и майонез в ближайшем гастрономе были всегда. Готовится пять минут, гость у порога – салат на столе. Отлично шел под водку. Сейчас заслуженно забыт.

А! Чуть не пропустила: закуска из фасоли. Проста, пряма и грубовата, как римский легионер. Сварить фасоль и растереть со сливочным маслом, вот и весь рецепт мимолетного счастья. Правда, я люблю еще вдоволь нажарить лука и сыпануть в фасоль его целой горкой, сверху украсить зеленью – это уже изыски абстракционизма, можно и пропустить. Но соль и перец – вещи неотменимые. Словом, жареный лук, соль-перец и, как тот топор из сказки про солдата и похлебку, отварная фасоль. Не пожалеешь ни минуты: очень вкусное сопровождение спиртного.

Форшмак – ну куда без него. Он был весьма популярен, и не стоит его относить к разряду деликатесов еврейской кухни. Он тоже прост, но иначе: прост и сердит, как трамвайный контролер, ибо секрет его – в САМОЙ дешевой, демократической селедке. Она покупалась в любом занюханном магазине, на прилавке на улице, неважно где: суть форшмака не в селедке самой, а в ее свите. Ибо самая дешевая прошмандовка, вымоченная в молоке и прокрученная через мясорубку, приобретает изысканный вкус деликатной основы для некоего виртуозного микса. В микс пускалось все, чем богата сегодня семья: лук, булочка, яблоко… Не забыть необходимые оттенки: сахар, уксус, постное масло… Легкий и мобилизующий закусон, вот только отмывается все долго, особенно руки, так что лично я форшмак не особо жаловала.

Паштет печеночный – моя фишка, рабочее клеймо. Без него – тем более никуда. Готовила, готовлю и буду готовить даже в раю (или в аду, это уж куда отнесет меня на небесном парашюте). За свою долгую жизнь он почти не изменился; правда, я все равно внесла в рукопись рецепта редакторскую правку, и без жареного лучка, оттененного луком сырым, без зелени и капельки хорошего майонеза Паштет Паштетыч на люди выпущен не будет.

Фаршированная и заливная рыба – классика жанра, корень народа, секрет тысячелетий, основа основ. Это как «Мона Лиза» Леонардо да Винчи: без комментариев, без изменений, без вопросов – одно благоговение… Впрочем, один вопрос возникал всегда: почему так мало?! Исчезала мгновенно, если уметь приготовить по-настоящему. Мама умела, а у нее научилась я. Тут важно помнить о свекольном подголоске: свекла – она неприхотлива, да и вкус ее простоватый мало что дает блюду. Но! Цвет прозрачного рубина, который приобретает заливное, этот изысканный свет далеких снов забытого Востока – он-то и создает настоящий праздник.

В общем, не знаю я насчет Эйнштейнов-Рубинштейнов, но фаршированная и заливная рыба – это действительно то, чем мой народ может гордиться.

Пролетарский винегрет! Не проходите мимо. Погасите снисходительные улыбочки. По востребованности он не уступал и буржуазному оливье. Ни крабов, ни яиц, ни свежих огурцов – не берите в голову! Все самое простое: мать-картошка, морковь, свекла и, главное, сильной крепости квашеная капуста, которая все равно заполонит своей ядреной кислиной весь вкусовой простор. Я люблю старый добрый винегрет, тоже внесла правки и заправляю майонезом с горчицей.

О! Нельзя не упомянуть: селедка под шубой, сложная конструкция позднего барокко. Была очень модной в 70–80-х. Много возни и холестерина; опять же, и селедка должна быть уже с другой родословной, чем та, что идет в форшмак. Но гость поглощает эту грандиозную фреску с удовольствием.

Вот что сегодня забыто начисто, так это салат из печени трески. Но в древности, в последней четверти последнего века второго тысячелетия, «Печень трески» всплывала только в спецзаказах; показать, что ты достал ее, было престижно. Самое нелюбимое блюдо: запах не нравился, но если забить его яйцами, сырым луком, зеленью… народ хавал за милую душу.

Что еще? Очень модно было на блюде раскладывать тостики. Чепуха и суета, но якобы создавало эстетику стола: ломтики батона жарили в масле, либо запекали в духовке, намазав маслом, после чего на тостики клали кружок лимона и одну-две шпротинки: муторно, занудно, на другое утро – заскорузло. Много съесть невозможно – прочь!

Ну, и, конечно, апофеоз: бутерброды с красной икрой. Достать ее было почти немыслимо, а если удавалось, то дрожали над каждой икринкой. Моя соседка тетя Клава Нечипоренко однажды заполучила баночку, прятала у нас, чтобы муж не сожрал. Доверия ему не было никакого. Тетя Клава повторяла: не пьет, не курит, не бьет, не гуляет, но тут совратится, вот те крест! На какой-то Новый год решилась все же открыть, боялась, что пропадет. Мне было поручено на каждый ломтик батона с маслом класть не больше десяти икринок. Мужа не подпускали, разрешили только издали, с пяти шагов пересчитывать икринки. Финала не помню, но догадываюсь.

Да, бутерброды с икрой были гвоздем стола, мечтой пламенеющей. Гости ходили вокруг и не могли дождаться, когда же наконец прозвучит гонг и взовьется занавес…





* * *


…Базары?! В двух словах?! Какое кощунство! Нет, двумя словами тут не обойдешься. Тут мы должны вписать если не целую главу, то уж вставную главку точно. У меня аж сердце затрепыхалось: базары – это ж моя стихия! Я же – Весы: «характер легкий, ум живой, стихия – воздух». Парашюты, аэростаты, красота во всех ее видах. В том числе и базары, а как же…