Бабий ветер

Большой разнообразный тур, а помню из него – отдельные ослепительные картинки: длиннющий мост на огромной высоте над рекой Капилано; водопады разной высоты и неистовости; декоративные красоты Садов Батчарт… Вся палитра боженьки – уж постарался, нечего сказать: желто-лиловые, багряно-синие, золотистые цветы, кусты и деревья; выстриженное, отлакированное, ухоженное великолепие…



С самого начала я поняла, что напрасно потратила столь необходимые мне деньги: от себя не спасешься. Ни Санёк, ни ребенок наш не оживут и не встретят меня в этой самой Британской Колумбии. Страшная выжигающая тоска стелилась за мной, казалось мне, видимым шлейфом, как за старым грузовиком, бывает, струится ржавая пыль с кузова. Даже в автобусе ко мне никто не подсаживался – видимо, что-то исходило от лица, от всего моего существа, что люди предпочитали со мною не заговаривать.

В одном из туристических канадских городков группа вышла из автобуса и двинулась с гидом вверх по улице к очередному водопаду, или фонтану, или там утесу-арке-Ратуше. А я вошла в ближайший бар, взобралась на табурет за стойкой и попросила виски, как часто – возможно, слишком часто – делала в последнее время.

Отсюда через большое окно видна была на противоположной стороне улицы приветливая стайка молодых канадских кленов, как-то празднично освещенных полуденным солнцем. Легкий ветерок небрежно ерошил их рубиновые на просвет листья, и казалось, что в этом милом городке, вокруг этих прекрасных деревьев жизнь может покатиться незаметно, как во сне.

Пожилой молчаливый бармен, – все лицо в каких-то складках-шрамах, в перепончатых подкрыльях, как тело летучей мыши, – сосредоточенно отчищал от налета медные краны. Отвечая на вопрос, вдруг поднял голову и выстрелил из ветоши всех этих складок и шрамов васильковым взглядом престарелого василиска.

Не помню, что я спросила, не помню, что он ответил.

Наконец, сказал:

– А вы от группы не отстанете? – Наверное, видел, как я выходила из автобуса.

– Ну… отстану… – вяло отозвалась я.

После двух-трех глотков, как обычно, почудилось, что тоска слегка ослабила хватку своей чешуйчатой клешни на моем горле и стало чуть свободней дышать. А может, осеннее солнце в пунцовой листве этих юных кленов через дорогу дарило какую-то надежду… на что, господи?

Я продолжала сидеть, перебрасываясь с лысым барменом легкими, ничего не значащими словами чужого языка, которые, в отличие от русских слов, не обжигали горло и грудь, не вскрикивали во мне любимым именем мужа и тремя именами дочки, из-за которых мы с ее отцом ругались-ругались, да так и не смогли, просто не успели договориться…

Я по-прежнему проговаривала ее имя-тройняшку мысленно или шепотом, наедине с собой: Саша-Наташа-Даша – и боль шелестела в горле и груди, как змея в высохшей траве, и жалила, жалила, жалила… Мне нравилось, понимаешь, что у моей призрачной девочки целых три имени! Словом, в то время я была еще менее нормальной, чем сейчас, и вполне это сознавала.

И вот, сидя на высоком табурете за стойкой в незнакомом баре совершенно чужого города и глядя в окно на пылающие листья молодых канадских кленов, я вдруг сказала себе, что, пожалуй, могу спастись, оставшись здесь на какое-то время.

– У вас работа есть? – спросила я бармена.

– Смотря какая работа вас интересует, – отозвался он, помолчав. У него были хорошие крупные руки, пребывавшие в постоянном не суетливом действии.

– Любая, – сказала я.

Он оказался хозяином бара, в прошлом – разорившимся фермером. Женился на женщине, чьей семье это заведение принадлежало уже лет сорок. Так что…

– Может, все у меня тут сложится? – задумчиво пробормотала я.

– Только вам придется тормознуть с алкоголем, – заметил он, мельком глянув на второй мой бокал с виски.



Минут через сорок, когда наша группа вернулась, и люди стали взбираться в автобус, я выскочила на улицу, подошла к экскурсоводу и скороговоркой сообщила, что не еду с ними, остаюсь здесь. Он, помнится, оторопел и несколько мгновений не знал, что сказать. Потом произнес, внимательно меня разглядывая:

– Вы уверены, что хотите именно здесь? У нас там дальше по маршруту…

– Да, да! – Я нетерпеливо махнула рукой, обрывая его, и кинулась разыскивать свою сумку в свалке багажного отделения. Он подошел и стоял рядом, пока я ворочала чужие сумки и чемоданы.

– Вы все же подумайте, – неуверенно проговорил он. – Здесь вряд ли найдется…

Я схватила сумку и пошла прочь. Уже из окна бара видела, как автобус валко повернул за бензоколонку и вырулил на шоссе.



И пошел полоскать меня «Бабий ветер» по сусекам и углам этого глухого чужого края…





* * *


Ты вполне можешь спросить (и люди спрашивали), почему, собственно, я не вернулась домой? Зачем приговорила себя к вечной отсидке на чужбине – да так, что сейчас, спустя чуть не четверть века, я уж и не понимаю, не чувствую, где дом, где чужбина, где свои, а где чужие. Думаю, точно так и те сахалинские профессора, отбыв свои страшенные срока, боялись вернуться по домам, остались в местах отбывания: боялись не застать свою жизнь там, где ее покинули.

Понимаешь, проходила неделя за неделей, месяц за месяцем, и я научилась понимать и даже заставила себя поверить, что Санька здесь нет. Здесь. Нет. Но домой возвращаться боялась. Я боялась, что и там его может не оказаться.



Сейчас не могу себе простить, что в оцепенелом горе, в безуспешной своей битве с драконом тоски я покинула своих стариков. Не позабыла – нет, конечно. Но звонить не получалось. Однажды позвонила из Торонто и минут десять молчала под папины выкрики: «Доця!!! Шо ты молчишь?! Вякни хоть слово, доця!!!» – а у меня спазм перехватил горло, и я чуть не лбом колотилась о стенку, мычала, давилась, а вымолвить ничего не могла. Да, я посылала им деньги, но на открытки теть-Тани не отвечала. Понимаешь, если б она хоть пару человеческих слов написала – мол, «бедная моя доця», что-нибудь такое. А она же все малое пространство открытки исписывала стихами Эдуарда Асадова!

Два таких послания – последних – помню. Где-то у меня валяются эти открытки. «Сердцу трудно, сердцу горько очень / Слышать шум прощального крыла. / Нынче для меня не просто осень – / От меня любовь моя ушла».

«Что ж, прощай и будь счастливой, птица! / Ничего уже не воротить. / Разбранившись – можно помириться. / Разлюбивши – вновь не полюбить».


После этого я канула в небытие на полгода. В наказание, как раз в это время отец попал под трамвай – будто в небесном отделе кадров решили, что он еще не избыл своего наряда на инвалидность. И теть-Таня решила наконец обидеться на меня серьезно; а может, просто у Асадова не нашлось подходящих известию строк.





* * *


…Странный был период жизни. Переезжая с места на место, я нанималась на мытье посуды, или официанткой, или еще кем в подсобке ли, на кухне, боролась с мерзким чешуйчатым драконом своей невыразимой тоски. И каждый раз на новом месте, пока не осматривалась, хватка дракона слегка ослабевала, и мне казалось, что я победила, я вынырнула наконец и сейчас поплыву свободней, сильными взмахами.

Но проходил месяц, другой… Тоска возвращалась, наваливалась, хватала горло клешней. Имя дочери трепетало над моим затылком тремя горячими язычками свечей, и бежала я дальше, все дальше и дальше…

Работала хорошо, иначе не умею, везде просили меня остаться, а когда на кухне очередной забегаловки я мастерила свой фирменный вишневый пирог, хозяин или хозяйка пробовали, причмокивали, закатывали глаза и немедленно поднимали почасовую оплату с условием, чтобы я…

Но через месяц-другой я все равно уезжала.

Где только не мотало меня. Умудрилась застрять на два месяца даже в такой дыре, как Ошава – это городок под Торонто, в те годы заселенный в основном шоферней, служащими «Дженерал Моторс». Место, где не хочется жить, – пабы, забегаловки, все случайное. Работала в «Тиме Хортонсе» – самый популярный общепит в Канаде, основан знаменитым канадским хоккеистом. Начинала, как обычно, с мытья полов и посуды, потом перебралась на кухню.



Дольше всего задержалась в Виндзоре. Ты не бывала там? Славный такой городок на берегу Онтарио. Напротив – можно сказать, через дорогу, через реку – американский Детройт, тот самый, некогда могучий центр автомобилестроения. В то время, лет двадцать с лишним назад, Виндзор процветал: половина его населения переправлялась через мост Амбассадор и работала на автозаводах Детройта, привозя домой американские доллары, которые, что ни говори, покрепче канадских. Потом «Дженерал Моторс» рухнул, и рухнуло все, что на нем крепилось.

Не знаю, что там сейчас, когда Детройт стал призраком, но в те годы в Виндзоре пооткрывались казино и стрип-клубы, где танцевали абсолютно голые девочки. Стриптизерш там в то время было больше, чем во всей Америке, так что в Виндзор наведывались проветрить карманы не только канадцы, но и американцы.

И – человеческая природа неизменна! – городок возродился и расцвел, ибо порок, как и война, остается самым жирным удобрением для алчной сволочи любого народа.

Я работала в баре одного из таких казино, на центральной улице Олет, что тянулась через весь даунтаун до самой реки. Много чего там насмотрелась – это уже сюжет для другой твоей книги, – но вспомнить хочу об одной пожилой паре.



Они появлялись каждую пятницу, приезжали на ужин.

Он – высокий, худощавый, очень прямой и седой абсолютной крахмальной сединой. Впечатляющий господин и, главное, по моему ведомству: калека. Без одной ноги был и, что интересно, ничем ее не заменял, совсем как инвалиды нашего детства. Просто подпирал себя костылем, а штанина элегантных брюк подколота булавками выше колена. Это бывает: видать, с костылем ему управляться было гораздо удобней, а может, культя не терпела травмирующих прикосновений: я-то знаю, я дочь инвалида с большим поучительным стажем.

Его женщина… вот она была очень смешная: полненькая, рыжая, с длинными крашеными волосами, распущенными по круглым плечам. И сама очень смешливая: шутила с официантами, с музыкантами, иногда просто выкрикивала шутки и сама же над ними хохотала.

Многие у нас считали ее чокнутой. Но она просто была счастливой, понимаешь? Такой себя чувствовала, ничего не могла с собой поделать, и я ее понимала: дурацкая привычка к счастью.

Каждый раз происходило одно и то же. Часа через полтора она поднималась из-за стола и шла танцевать – одна, тихо самой себе улыбаясь, покачиваясь в такт музыке, упоенно кружась, поводя руками и занавешивая лицо рыжими волосами. Седой сидел за столиком и издали влюбленно смотрел на нее.

Когда я увидела их впервые решила, что эти двое сегодня познакомились и он пропал, завис, влюбился, а она, уже чувствуя, что дело в шляпе, продолжает зачем-то его крутить-заводить. Мы всегда выходили из кухни – посмотреть на них: как она кружится, руками плавно так поводит, и как он смотрит на нее, точно во всем мире и смотреть не на что, кроме как на эту пожилую чиканутую тетку.

Однажды Фред, бармен, обронил, что они безумно богаты, эта пара, что им принадлежит половина даунтауна. Заодно рассказал их историю – в двух словах, а больше слов не понадобилось. Они встретились в концлагере – не помню сейчас, каком именно, да и не суть. Она была заключенная, польская девочка четырнадцати лет, дело обычное. А вот он – офицер СС. Он влюбился в нее и бежал с ней через леса, зимой, нес ее на спине, отморозил ногу, которую потом пришлось отнять. Вот, собственно, и все. Больше Фред ничего и не знал.



Я пыталась представить себе, как именно они бежали, как им это удалось. Я бог знает что придумывала. Проснусь ночью, как обычно – страшное и прекрасное время встречи с семьей, – и тут же отвлекаюсь: как же, думаю, он осуществил этот план? Долго ли вынашивал, как продумывал – пристрелил охранников в воротах? Как сумел вывести ее из барака? Или она не в бараке содержалась, а, например, убирала санчасть и там же ночевала…

А вдруг он получил приказ об очередной ликвидации пленных, в котором значилось ее имя, и все получилось внезапно, отчаянно и смертельно ясно? И как же они пробирались – лесами, зимой… куда? Как все-таки доползли до железнодорожной станции, как попали в вагон, по каким документам? И когда ему отняли ногу? И как, наконец, оказались в Канаде, в Виндзоре? И с чего начинали, и с чего разбогатели, черт возьми?

И о чем она думает, когда медленно так кружится, рассыпая волосы перед лицом; и о чем думает он, влюбленно на нее глядя…

Поверишь ли, столько лет прошло, он-то наверняка умер, да и ее, может, нет на свете, а вот иногда вдруг всплывает перед глазами эта картина, как она кружится посреди бара, – дурацкая привычка к счастью! За спиной у нее точеные девочки выглаживают телами шесты, а все посетители смотрят только на эту пожилую рыжую женщину, смешно развешивающую перед лицом длинные пряди крашеных волос…





* * *


…Денег, между тем, у меня собралось не так уж и мало: мне ж ничего не нужно было, тряпок себе не покупала, питалась там же, на работе, так что однажды поздно ночью я домыла посуду, закрыла за собой дверь кухни и просто вышла на шоссе со своей уже потрепанной сумкой.

Поймала попутку – симпатичная молодая пара, ехали в Ванкувер, муж получил там работу. Вещи отправили большим грузом, а сами неспешно одолевали это нехилое расстояние – аж две с половиной тысячи миль. Чудесные оказались ребята, Эмиль и Катарина, родом из Глазго, и три дня мы с ними прожили душа в душу, ночуя в кемпингах и придорожных мотелях. Переговорили почти обо всем. Почти. Парашюты мои вообще оказались лучшей темой для нейтрального общения, а воздушных шаров я тогда не касалась, я и сама чувствовала себя неуправляемым воздушным шаром, и мотало меня по небесам, как шарик, угодивший в грозу.

Эмиля же интересовали экстремальные ситуации в парашютном спорте, и он все время выведывал, будто примеривался заняться на досуге прыжками: а что еще, какие еще опасности угрожают спортсмену?

Мы уже подъезжали к центру Ванкувера и уже договорились, что они высадят меня где-то там, поближе к цивилизации общепита. Уже обменялись адресами – я дала свой киевский, хотя знала, что никто никогда меня по нему не найдет. Уже остановились, вышли и пообнимались на прощание.

– Знаешь, что самое обидное в парашютном спорте? – сказала я напоследок, закидывая сумку за спину. – Когда ты грызешь-грызешь теорию, потом буришь-буришь до отупения курс AFF и стараешься, чтобы все было строго по правилам, безопасно и элегантно, а потом приземляешься в поле, наматываешь стропы на руку, закидываешь парашют за спину и, как бог, с чувством торжества над стихиями, идешь к ангару… и вдруг поскальзываешься на коровьем дерьме и ломаешь руку! И даже не знаешь, что коллегам-то сказать на работе на следующий день…

Так вот, высадили меня ребята и уехали – навсегда.