Бабий ветер

Ну, посидели мы душа в душу, выпили, размякли. Договорились созвониться; я подумала: а и вправду, может, появиться там, просто поглазеть, как сегодня ребята работают. В конце-то концов, все здесь другое и все другие…

Я иногда посматриваю в интернете: такой красоты научились делать купола! И разной формы, от зверушек до настоящих замков, даже целых островов. Помнишь, у Свифта – летающие острова? Вот и здесь: плывет в небе остров, а под ним ма-а-аленькая корзинка с людьми.

– А знаешь, приеду! – сказала я Сереге. – В Адирондаке мы с Саньком не летали, авось, не подохну там от вида шаров.



Ты сама-то бывала в тех местах? Это сказка – Адирондак! Территория гигантская, крупнейший в стране национальный парк. Захватывает земли двух штатов – Нью-Йорк и Вермонт. Здесь национальный парк – он может быть размером с какую-нибудь Чехию. Ох, Адирондак… Там чумеешь от красоты: хвойные леса, озера, реки. Но он не «дикий», в нем и фермы есть, и разные, скажем так, населенные пункты, своего рода дачные городки. Но не в русском понимании – дачи. У богатых там настоящие замки, одиноко стоящие на озерных островах. Озера и сами огромные, пасторальные такие водоемы сложной формы, окруженные лесистыми холмами. А теперь представь: вокруг – буйная цветисто-ковровая осень Новой Англии, ты стоишь на холме, под тобой – сказочной красоты зеркало рассветного озера, посреди него остров или целая россыпь островков, а на островках – замки… И медленно, величаво, невесомо поднимаются в небо над этой невыносимой красотой двадцать шаров одновременно… Сияют изнутри, освещая рассветные небеса малиновыми, изумрудными, желто-сине-зелеными отблесками… И, взбегая из горелок, взлизывают их бледные саламандры огня, и торжественно плывет в тишине рассвета волшебная флотилия – самая прекрасная в мире и, может быть, единственная угодная Богу…

Как он там сказал, Серега-то Боярин: двадцать с лишним лет прошло, пора и в себя приходить…





* * *


…Прости, давно не писала, да. Перед праздниками на работе запарка, так что возвращаюсь домой и падаю в постель чуть не замертво. Уже и готовить себе перестала. Так, сэндвич перехвачу, как бомжиха, – и на боковую. Только и хватает сил, что журнал полистать или погулять по телеканалам. Тут еще Юра, сосед, с гриппом слег, ну, мне пришлось малость подежурить там у него, с девчонками посидеть, подкормить их человеческой маминой едой.

Да нет, все не то! Все – болтовня, и дело не в этом.

Ты спрашиваешь, не случилось ли чего. Все же вот не ошибаюсь я, когда говорю, что у нас с тобой, как у африканских шаманов, душевная связь через океан. Случилось. Еще как случилось!

Даже не знаю, с чего начать и как бы это тебе поаккуратней выложить. Впрочем, ладно: бабы мы с тобой не молоденькие, тертые матерые бабы. Авось и примешь мои откровения с пониманием.

В общем, недели две назад, когда последняя клиентка у меня задержалась до девяти вечера, я в салоне осталась одна – это часто случается. Все девочки давно по домам отправились – им-то есть к кому спешить, – а я так даже люблю эту тишину, вечерние огни за окном и освещенный свой кабинет, пустой от клиентов. Как обычно, сделала кассу, переоделась, выключила свет… Выхожу, запираю дверь и чуть не спотыкаюсь о какого-то бродягу на ступенях.

Наклонилась, вгляделась в него и просто окоченела: Мэри. Сидел на ступенях, сгорбившись, тихо качался. И несло от него густым запахом немытого тела, пота, мочи, какой-то мокрой селедки… И был он без парика, без сережек – и без груди! Был таким, каким я его впервые увидела. И раздетым – в такую-то холодрыгу! Я потрясла его за плечо, спросила:

– Мэри, ты что, Мэри? Что с тобой?

Он не отвечал, сидел, трясся, раскачивался.

Я подхватила его под мышки и потянула со ступеней. Но он обвисал в моих руках и валился опять, как-то странно подскуливая. Я понять не могла, что с ним: накуренный ли он, пьяный ли, больной… или просто не ел несколько дней? И куда его везти сейчас – к нему домой? В приемный покой какого-нибудь госпиталя? Или вызвать амбуланс и отправить в психушку?

Трясу его за плечи, повторяю как заведенная:

– Что с тобой? Что случилось? Мэри?!

Наконец он выдавил:

– Генри умер… и лежит там… И я не могу вернуться уже много дней…

После чего горько зарыдал, как ребенок, затряс головой и сидел так на холодных ступенях, раскачиваясь, обхватив руками колени.

А я стояла над ним, не зная, как подступиться. Вот оно что. Вот, значит, что случилось… Ну, конечно: только ребенок и мог настолько растеряться перед лицом давно ожидаемой смерти.

Надо было немедленно его поднять и где-то напоить горячим. Но как и куда его тащить в эдаком виде? Ни в одно приличное заведение нас бы просто не пустили. Я огляделась…

Все магазины, все лавки уже были задраены рифлеными жалюзи, и только напротив, в дымных глубинах ночной бильярдной, в странном замедленном танце, с киями в руках переплывали зеленое поле бильярдисты.

Я выскочила к проезжей части, подняла руку, и когда минуты через две возле нас остановилось такси, приоткрыла дверцу и сказала шоферу:

– Друг! Помоги, друг, братан заболел…

Таксист, маленький латинос, вытянув шею, пытался разглядеть Мэри – тот по-прежнему сидел на крыльце.

– А он не буйный? Не попачкает мне?

– Что ты! – отозвалась я. – Он смирный, только болен и огорчен…

Ну, вышел он, подхватили мы с двух сторон «братана», запихнули его кое-как на заднее сиденье – тяжелым, сволочь, мужиком оказался эта несчастная баба! – я привалилась рядом с ним, крикнула водителю свой адрес, мы поехали. И всю дорогу Мэри плакал в мои колени так горько, так безутешно, повторяя, что вот, не покатали мы Генри на шаре… не покатали на шаре… А я молчала и думала: замечательно, что он плачет, это гораздо лучше оцепенения, в котором он пребывал до того… не знаю уж, где и сколько дней. Пока доехали, он слегка ожил и даже сам вышел из машины, и к дому брел, хотя и с моей помощью, но на своих двоих, а то и не знаю, что б я делала.



В лифте рядом с ним невозможно было стоять: этот запах просто валил с ног. Интересно, по каким помойкам он бродил, где спал… или не спал вообще? И почему не искал меня раньше – простить не мог, что я бросила их обоих? Господи, какой психоаналитик способен проникнуть в этот взбудораженный мозг и что-то в нем понять…

Сначала я собиралась оставить его на лестничной клетке, вынести какие-нибудь свои спортивные шмотки и предложить переодеться тут, чтобы не тащить в дом всю его вонючую рвань. Но он просто на ногах не стоял, бедняга. И я заволокла его в прихожую, сама стащила с него бутсы и куртку, выдала полотенце, запихнула в душ.

– Не выйдешь, – сказала, – пока не вымоешься. Намыливаться трижды!

А сама спустилась на второй этаж и позвонила в дверь к соседу Юре. Он был при деле, кухарил. Вышел ко мне в фартуке – щека в муке.


– Юр, – сказала я. – Одолжи одежку. Трусы-штаны-носки, майку какую-нибудь… свитер… Я потом постираю, отдам.

– А что, – спросил он, – алкаша подобрала?

– Точно, – говорю, – алкаша.

– Зайди, пошуруй там в шкафу, – сказал он. – Я пацанок кормлю. Бухнул в оладьи столько муки, они как камни. Вон, сидят, красавицы, носами крутят.

Я, конечно, первым делом наведалась в кухню, нажарила им на скорую руку оладушек воздушных, как облачка; чего уж там, мне забава на десять минут, а девчонки расцвели. Когда-нибудь расскажу рецепт: там есть один мой личный секрет плюс щепотка корицы…



Когда поднялась к себе с охапкой шмоток (это я хорошо придумала, они с Юрой примерно одной комплекции), открыла дверь и вошла, я чуть все вещи на пол не выронила. Так и стояла, и смотрела в открытую дверь спальни.

В моей постели мертвецким сном спал голый мужик. Растянулся навзничь и спал как бревно. Полотенце, которым он себя обвязал, сползло, обнаружив все то, что и должно быть обнаружено у нормального мужика между ног. Полный комплект, все на месте, ничего не забыто матушкой-природой. Значит, так и не смог поднять на себя руку, вот ведь счастье какое.

Я достала из шкафа одеяло и накрыла его. Знаешь, этот придурок был хорошо сложен: длинные ноги, ни намека на живот, развитая грудная клетка. Все было отпущено, что полагается, этому… Мэри.



Потом я села на телефон и затеяла собственное расследование. Довольно долго возилась, разыскивая по справочной номер роскошного заведения, где процветала бабка, так вовремя удалившаяся от двух своих несчастных внуков; путанно объясняла кому-то там ситуацию, и мне терпеливо объясняли в ответ, что «миссис Кремински» уже отдыхает, а у них не принято будить пациентов среди ночи. Но мне могут дать телефон, по которому… И я опять звонила по цепочке телефонов… Наконец, разыскала домработницу, ту толковую черную даму, Кларой ее зовут, очень приятно, – уверенная сильная баба, какой она и показалась мне в первый раз. И ситуация стала проясняться.

Да, Генри, бедный мальчик, скончался пять дней назад, и поскольку Джонатан (тоже бедный мальчик, вы бы слышали, как он кричал-убивался!) убежал и до сих пор мы не знаем, где он, то она сама сделала все, что полагается в таких случаях: позвонила лечащему врачу и 911. А полиция уже вызвала ритуальную службу, и Генри увезли в funeral home, где он, собственно, и дожидается кремации. Разумеется, вечно ждать он не может, но, понимаете, Джонатан всегда говорил, что человек должен быть похоронен по ритуалу веры, в которой рожден… Может быть, вы не знаете, Генри – иранец, и значит, по обычаю ислама… Но тут опять затруднения: нужен гассал, это тот, кто обмывает тело, нужен мулла, саван… К тому же, мы опоздали, у мусульман хоронят в тот же день. Но Джонатан… ах, если б вы знали, мэм, как я волновалась, когда он пропал, я просто ночей не спала и уговаривала миссис Кремински обратиться в полицию…

– Миссис Кремински, – добавила Клара, – она сказала буквально следующее: «Мы не можем ждать, пока этот идиот просрется. Может, сейчас он вообще наблюдает миграции перелетных птиц! Надо кремировать Генри и дать его душе покой, и точка!» Но… дорогая мэм, я знала, что Джонатан НЕ наблюдает полеты птиц, он страдает… И сейчас просто счастлива узнать, что с ним все в порядке. Передайте, что Клара его любит, передайте, что я приготовлю ему баранину, пусть только вернется поскорее. Ведь завтра мы кремируем бедного Генри, и нам уже не до муллы, и не до ритуала, все оказалось так сложно…



И я стала вертеть в башке и прикидывать какие-то варианты жизни на ближайшие месяцы, пока эта… ну, тот, кто спал в моей постели, как-то не придет в себя. Я поняла, что впрягаюсь в привычную колею, что все в порядке: при мне мой калека, которого надо как-то ставить на ноги и вправлять ему его подростковые сорокалетние мозги. Я вспомнила, что у Юрки в подвале есть такая складная дачная кровать, которую лет пять назад он безуспешно пытался кому-нибудь сбагрить. Вот и пригодится – на ночь раскладывать ее вдоль окна в гостиной. В крайнем случае, поспит мой пассажир в прихожей на кушетке, хотя она ему и коротка.

И время от времени я заходила в спальню посмотреть на Мэри. А он все спал и спал, не меняя позы, с закинутой рукой, как будто плыл издалека; как будто всплывал из недр чьей-то чужой жизни, к себе всплывал, не в силах прорвать последнюю пелену сна…



В окне на пустынном бордвоке горели желтушные фонари, ветер юзом гонял по деревянному настилу змейки сухого песка. Начался дождь, взъерошил черную воду залива. Пенные глыбы волн обрушивались на черные глыбы волнорезов, а далеко-далеко на горизонте мигали огоньки какого-то сухогруза на рейде, чудесно преломляясь в стеклянном шаре на моем подоконнике.



Я стояла над спящим человеком и думала о старости.



Знаешь, я давно поняла, что тут, как в детстве, существуют разные возрасты: первая старость, вторая старость, третья старость… Обычная хронология жизни: ты – младенец, ребенок, подросток… Затем на тебя обрушивается безжалостная юность, всегда мучительная молодость, трагическая многопудовая зрелость… А теперь переверни эти песочные часы, и все покатится обратно, только очень быстро. Пока наконец ты не вынырнешь в неизвестном душе твоей месте, с ходунками в руках, с аппаратом искусственной вентиляции легких, в подгузнике – как есть младенец. А просто ты приплыл к концу, вернее, к началу. Ты никого не узнаешь, и место твое не узнает тебя… Это – третья, последняя старость. А я-то давно решила: промчу с блеском первую старость, с достоинством пройду вторую, а от третьей себя избавлю. С парашютом сегодня прыгают в любом возрасте, это здесь модно. С моим-то опытом, с моими-то дипломами – кто усомнится? И – не открыть парашют! Пролететь последний раз над зачарованной землей, где-нибудь над красными горами Аризоны, подарить душе такое вот искреннее, благодарное прощание с миром…

А может, попрошу Боярина пустить меня самой покататься на шарике. И – улечу. И – не вернусь. Это ведь даже романтичней – встреча не с землей, а с небесами. Явиться пред высочайшие очи: вот она, сама прилетела к Тебе, Господи! Суди по совести и смотри, не мухлюй.



Я опустила глаза и вдруг встретилась глазами с проснувшимся Мэри.

По выражению его лица поняла, как ему тошно и как он страдает. Видно, ощутив на себе одеяло, понял, что я все знаю и все просекла – и про его идиотства со сменой пола, и про малодушие и болтовню, и про то, что не только посторонние люди, а и сам он никак не определит, кто же он, собственно, такой, мудила годков за сорок?

– Галин, май дарлинг… – пробормотал он, виновато и обреченно зажмурившись, как будто ожидал, что я его ударю. И лицо обеими руками закрыл – ну, смех и грех!

Я вздохнула.

Мне вдруг пришло в голову, что…

Знаешь, однажды я читала интересную статью про таких вот людей, мужчин и женщин, которых принято называть асексуальными, то есть не испытывающими влечения вообще ни к какой особи. Они и сами не могут в себе разобраться, и всю жизнь так и живут одинокими никчемными сколками рода человеческого. И что, оказывается, неправильно – смириться с этим, неправильно опустить руки. Это и правда сбой в программе, недогляд природы, забывшей научить человека сексуальному влечению. Мы-то все рождаемся уже обученные, уже с этой программой внутри, только запускается она позже. А у них, у таких вот мэри, заблудившихся в именах и понятиях, программа не запускается, ибо нет механизма, нет кнопки запуска. И тогда…



…Тогда надо запустить ее вручную; потрудиться надо, терпеливо обучить их стремлению к любви – вот как Оливия учит слепоглухонемых обратиться к этому миру, не отвергать его, сказать ему наконец привет. И, может быть, это – самое милосердное, что можно сделать.

Я вспомнила, что читала об одной женщине, которая даже открыла фирму для таких вот несчастных мужиков, сорокалетних и пятидесятилетних ничейных мальчиков. Их обучали милосердные бабы, которых назвать проститутками просто не повернется язык.

Ну вот, сказала я себе, считай, что перед тобой тяжелый, но не безнадежный случай. Пусть это будет процедурой, таким вот очередным бразильским бикини, что ли. Вытащи его из темноты, в которой он тычется во все углы, не понимая, что делать со своим телом и своей душой. Давай, окажись хоть кому-то полезной. Помоги же ему. Спаси его! – ведь, кроме тебя, у него – никого на свете.

И – я разделась, откинула одеяло и легла к нему.

Он вздрогнул – сильно, всем телом, как проснувшийся испуганный ребенок; и с той минуты дрожал, не переставая.

– Не бойся… не бойся… – шептала я, обеими руками поглаживая его, как на сеансе массажа; разогревая и расслабляя мышцы, пока его кожа не разогрелась, как жаровня. – Не бойся, я тебя научу… Ты мужчина, у тебя все на месте, Джонатан. Ты – мужчина… Тихо, перестань дрожать… Ты научишься… Ты привыкнешь… Я покажу, как надо…