Батальон прорыва

– Не каркай, мы его в деле ещё не видели. Война людей меняет. Может, после первого боя другим станет. Если живой останется.

Ночью в тесной землянке, где расположились бойцы его отделения, Скоморохову снова пришлось говорить о ротном Коробкове, только теперь с ленинградцем Владимиром Милованцевым. Андрей проснулся по нужде, а когда вернулся, то увидел в тусклом мерцающем свете керосиновой лампы ленинградца. Тот сидел на нарах. Андрей сел рядом, тихо спросил:

– Ты чего не спишь?

– Я все про Коробкова думаю.

– Чего про него думать. Бой покажет, какой он командир.

– Голота сказал, что он нас всех положит. Я не знаю, как он, а я уже положил.

Скоморохов удивленно посмотрел на товарища.

– Кого?

– Бойцов своих. Там, под Любанью, в сорок втором. – Владимир сжал кулаки. – Ведь можно было бы пойти против приказа командования и атаковать немецкие позиции с флангов, а я… Пошли в лоб, огонь шквальный, залегли. Зима, мороз, а головы не поднимешь. Лежим, я в тулупе, бойцы в шинельках, все плохо обученное пополнение, новобранцы чуть младше меня… Пытался поднять их в атаку, самого ранило, и ребят многих погубил. Дождались темноты, отступили. От роты и половины не осталось. Многие там, на поле, так и замерзли… А на тех, которые в живых остались, страшно было смотреть. Израненные, с отмороженными щеками, носами, пальцами на руках и ногах. И лица у них почерневшие с красными глазами. Они мне часто снятся. Молчат, смотрят с упреком. На мне вина. Я же тогда только о себе думал, боялся, чтобы не расстреляли за невыполнение приказа. Если кого из них встречу, как в глаза буду смотреть? Лучше бы меня тогда убили.

Скоморохов свернул самокрутку, закурил.

– Могли и убить. Только бойцам твоим легче от этого не стало бы. В начале войны многие командиры вот так вот первыми под пули шли. Сколько тогда командного состава, особенно среднего, повыбили? И это тоже одна из причин неразберихи, которая тогда была. А ты себя не кори. Война есть война. Ты приказ получил, а приказы надо выполнять. Будешь много думать, с ума сойдешь. Опять же, ты интеллигент, музыкант, у тебя натура тонкая, вот совесть и мучает. – Андрей попытался перевести разговор в другое русло: – У меня, может, тоже натура тонкая. Может, я вообще из графского сословия, к нам в Астрахань после революции кого только не ссылали, из Москвы и тогдашнего Петрограда. И бывших купцов, и дворян, и офицеров. Я одного дворника знал, так он говорил, что он графских кровей…

Милованцев неожиданно вскинулся:

– А тебя совесть не мучает? Бездарно и бездумно людей губить, это правильно? Я видел, как солдаты от голода, от дизентерии, от болезней, раненые, без помощи умирали. Перевязочного материала нет, вокруг крики, стоны, грязь, вонь, вши, а некоторые командиры в это время чай с баранками пили, папиросы дорогие курили и спиртное колбасой заедали, а ночью женщин в постели тискали. А у голодных бойцов в голове только одна мысль: «Жрать, жрать, жрать!» Духовного ничего, одно скотское. Мародерством не брезговали, продукты у убитых немцев забирали, а генералы вперед по нашим трупам шли за орденами и званиями. Это правильно?! В первые дни на войну с песнями и плясками, под гармошку отправлялись, думали, немца быстро разобьем, а оно вон как вышло.

На соседних нарах перевернулся с бока на бок Тихон Трошкин. Скоморохов пихнул Владимира локтем в бок.

– Тихо, ребят разбудишь. Ты, Володя, всех под одну гребенку не греби. Я вот не успел попробовать сладкой командирской жизни во время войны. Все люди разные. Есть и дерьмо, но многие честно воюют, а некоторые уже жизнь свою отдали. За иного командира боец и на смерть готов идти. И прежде такое в разные времена было, вспомни Суворова, Кутузова и других полководцев. Их же солдаты любили и уважали. Мы ведь здесь тоже, может, пока и бывшие, но командиры. Да и мысли свои старайся при себе держать. Забыл, что мы доверие должны оправдать, а с такими речами можно и в ГУЛаг загреметь, а то и под расстрел себя подвести. И стыдить меня не надо. Я ведь тоже много чего повидал – и в котле под Уманью, и в лагере для военнопленных. Войны без жертв не бывает. Война штука злая, а воевать надо и родину защищать надо. Да и не мы эту войну начали, немцы сами к нам пожаловали. Не бежать же от них было. Ты сам видел, что эти сволочи натворили. – Андрей замолчал, перед глазами всплыли страшные картины: похороненная под обломками дома семья Ковальчука, мертвая Варя, доведенные до скотского состояния советские военнопленные, сожжённые села, разрушенные города.

Милованцев поежился, накинул на плечи ватник.

– Это верно, родину защищать надо. Только не привыкли у нас жизнь солдата ценить. Вот что обидно. Я ведь, как и ты, с простого красноармейца начинал. Все помню. Потом, когда сам командиром стал, насмотрелся. И как по льду Волхова в атаку шли волнами, одна за другой, открыто, словно на расстрел. Кругом смерть: впереди, сверху, под ногами. И как голодные бойцы ремни, траву, дохлых лошадей ели, помню, как из котла прорывались по коридору. Шли толпами и умирали сотнями, там же, под огнем немцев. А потом по трупам и по брошенным раненым бойцам ехали наши же танки, трактора, машины, превращая их в кровавую кашу из мяса и грязи. Сколько их, не похороненных?! – Владимир наклонился, закрыл лицо ладонями. Скоморохов заметил, что тело его сотрясает дрожь. Он положил руку ему на плечо.

– Чего это тебя трясет? Ты, часом, не заболел ли? Может, тебе закурить дать или спиртику у Трошкина спросить?

Милованцев лихорадочным взглядом посмотрел на Андрея.

– Не надо. Это от нервов. Я не болен. Душа болит.

Скоморохов затушил самокрутку.

– У всех болит. Война всех задела. Много от неё горя, много несправедливости, подлости, мерзости и бесчеловечности. Всё на войне бывает, и случаи рукоприкладства, и расстрелы без суда и следствия. Я тебя понимаю, но как иначе? Мы не в силах что-либо изменить. Поэтому и приходится порой побеждать ценой многих жизней и духом. На врага с винтовкой наперевес, ура, коли! Благо сейчас научились с немцем воевать, наступаем, да и со снабжением и вооружением куда лучше, чем в начале войны. Скорее бы она кончилась… Ничего, война пройдет, вернешься домой к родным, а время раны залечит.

– У меня все близкие от голода умерли в Ленинграде, во время блокады.

– А я и семьи-то не видел.

Помолчали, мысленно вспомнили тех, кто ушел из жизни за время войны. Скоморохов прервал тягостное молчание:

– Знаешь, я ведь в то, что мы победим, с самого начала войны верил. Даже когда отступали и когда в плену был. И думается мне, что после победы, после этой мясорубки, после этого ужаса люди станут добрее, честнее, лучше. И не только в нашей стране. Наверное, тогда и жить станет намного лучше.

– Нет, Андрей, это утопия. Ты неплохо знаешь историю и должен понимать, что человека не переделать. Уроки прошлого и многие кровавые войны, к сожалению, ничему не научили человечество. Неистребимое стремление унизить другого, возвыситься, прийти к неограниченной власти, повелевать другими, стяжать себе богатства правдой и неправдой. Ложь, жестокость, жажда наживы и другие пороки всегда будут жить в людях.

– Наверное, ты прав, но всё же хочется верить, что после этой войны мы станем чуточку лучше. Не забывай, что кроме пороков есть и иные чувства: доброта, любовь, дружба…

Милованцев тяжело вздохнул, философски изрек:

– А значит, что война добра и зла будет продолжаться вечно.

Скоморохов зевнул.

– Ну, хватит разглагольствований. У каждого своя правда. Давай спать, надо сил набираться, они нам скоро понадобятся.





* * *


На следующий день Андрея ждал еще один серьезный разговор и неожиданная встреча. В полдень в землянку вошел среднего роста, лысоватый, с крупной лобастой головой сержант, лет сорока. Окинув присутствующих взглядом больших темно-серых навыкате глаз, представился:

– Сержант Проскурин. Кто у вас здесь командир отделения?


Андрей встал с нар, подтянул ремень, негромко сказал:

– Сержант Скоморохов.

Проскурин резко повернулся, прищурился, пытаясь в полумраке землянки лучше разглядеть его лицо. Андрей шагнул к деревянному, сколоченному из досок столу, на котором стояла керосиновая лампа. Тусклый свет упал на его лицо.

– Что, не узнаете, товарищ бывший старший лейтенант?

– Извините, не припомню.

Скоморохов подметил, что голос у него дрогнул. «Значит, все-таки признал». Проскурин продолжил более спокойным голосом:

– Меня прислал командир роты, старший лейтенант Коробков. Нашим отделениям предстоит действовать в наступлении совместно. Старший лейтенант приказал нам явиться к нему для получения задания.

Скоморохов надел ватник, шапку, взял в руки автомат.

– Что ж, пойдем, сержант.

Они не отошли от землянки и десяти шагов, когда Скоморохов остановил Проскурина:

– Постой.

Проскурин остановился. Скоморохов приблизил лицо к его лицу, тихо сказал:

– Значит, говоришь, не помнишь меня? А окружение под Уманью в сорок первом ты помнишь? Как уговаривал всех сдаться в плен? Как струсил во время побега, ты тоже забыл? И ты, гнида, бойцов расстреливал! Ты же Бондаренко вот этими руками… – гнев захлестнул Андрея, ладонь правой руки сжалась в кулак, ему с трудом удалось сдержаться, чтобы не ударить бывшего командира батальона. – Ничего, я тебя, падла, на чистую воду выведу. Такие мрази, как ты, не должны ходить безнаказанно по земле.

Скоморохов отпрянул от Проскурина, пригнулся и двинулся по траншее к блиндажу командира роты. Проскурин последовал за ним.

Не прошло и получаса, как Скоморохов вышел от командира роты. Старший лейтенант Коробков поставил автоматчикам задачу поддержать огнем штурмовые отряды. Автоматчиков разделили на три группы. Двум предстояло действовать на правом и левом флангах, а отделение Скоморохова было придано в помощь передовому отряду, который возглавил ненавистный ему сержант Проскурин. Андрея так и подмывало рассказать командирам о его прошлом и поступках, но ему подумалось, что сейчас не подходящее время, и решил вернуться к этому вопросу после боя, если им суждено будет остаться в живых. В специальном лагере НКВД он не стал рассказывать капитану Шилохвостову про Проскурина, сомневался и сейчас, стоит ли докладывать командованию о трусости бывшего комбата, не знал, имеет ли на это право, ведь человек мог искупить кровью свои проступки. Но сейчас его больше тревожила иная задача, и она была не из легких. Скоморохов знал, что значит идти в бой первым… Однако и до боя надо было дожить. На их участке то и дело постреливали снайперы. Их жертвами стали уже двое бойцов из роты. Голота, зная умение Скоморохова метко стрелять, предложил ему поохотиться за немецкими стрелками, но Андрей отказался, полагая, что кроме умения хорошо стрелять в борьбе против опытного снайпера нужны особые навыки…

Его мысли прервали звуки музыки, после недолгого звучания которой хрипловатый голос из громкоговорителя, со стороны позиций Красной армии, стал призывать солдат вермахта прекратить бессмысленное сопротивление и кровопролитие, предлагал сложить оружие, сдаваться в плен и бороться против Гитлера. Тем, кто предпочтет сдаться, гарантировались жизнь и безопасность. На память Андрею пришло окружение под Уманью, когда немцы вот так же предлагали голодным красноармейцам сдаваться…

На призывы из громкоговорителя немцы ответили огнем из пулемета. Тут-то Андрей и увидел Трошкина. Из-за начавшейся на их участке перестрелки Тихон Мокеевич не услышал его приближения. Трошкин находился в карауле, но то, что он делал, Скоморохова удивило. Вместо того чтобы внимательно наблюдать за позициями неприятеля, он вжал голову в плечи и поднял левую руку с надетой на кулак шапкой-ушанкой над бруствером.

«Голосует, сволочь!» – мелькнуло в голове Скоморохова. Он кинулся к Трошкину, сбил с ног, прижал к земле. Над головой запоздало просвистела пуля.

– Ты что, гад, удумал?! Членовредительством занимаешься! В «самострелы» решил записаться?! Под трибунал захотел?!

Трошкин испуганно залепетал:

– Прости! Прости, сержант! Испугался! У меня трое детишек и жена, а войне скоро конец. Мне жить надо!

Голос Скоморохова сорвался на хрип:

– А другим не надо?!

Трошкин сглотнул слюну.

– Не губи! Я тебе спирт, папиросы…

Гнев окатил Андрея, пальцы вцепились в горло бывшего майора интендантской службы.

– Купить меня хочешь, гнида?!

Лицо Трошкина покраснело, глаза закатились, он замотал головой. Скоморохов ослабил хватку. Трошкин вдохнул воздуха, сдавленным голосом произнес:

– Нет, нет! Что ты!

– Искупишь кровью! Завтра, в бою! И не забывай, ранение – спасение, а самострел – расстрел.

– Ладно, ладно! Понял!

Андрей поднялся.

– Вставай!

Трошкин вскочил на ноги, торопливо надел на голову ушанку.

– Искуплю! Всю вину искуплю! Только ты не говори никому. По гроб жизни буду тебе обязан! И я не скажу, о чем вы с Милованцевым в землянке ночью говорили.

– Ну и паскудная у тебя душонка, Тихон Мокеевич. – Скоморохов брезгливо посмотрел на Трошкина, сплюнул себе под ноги, пошел дальше.

У входа в землянку его поджидал Арсений Голота.

– Ну шо, командир, какие новости принес? О чем с ротным толковали?