Бесконечная шутка

Господ, склонившись над мигающим «Юситю» на тележке, отвечает, что, похоже, у них проблема.

Ингерсолл насвистывает и делает вид, что приплясывает чарльстон между Абу-Кемалем и Эс-Сувейдой, пользуясь ракеткой как тросточкой.

Хэл наконец сплевывает.

Под бешеным взглядом Пемулиса Господ прочищает горло и обращается к Ингерсоллу, неуверенно заявляя, что в ходе сегодняшних предыгровых переговоров по Стартовой ситуации было установлено, что в странушке Сьерра-Леоне размером с пятак не имеется важных стратегических целей.

Ингерсолл отвечает через Средиземное море, что цель острого стратегического интереса появилась в Сьерра-Леоне в тот же самый миг, когда в Сьерра-Леоне решили припереться главы государств и полные ракетные мощи АМНАТа и СОВВАРа. Следовательно, впредь Сьерра-Леонне является – вернее, являлась, наигранно исправляется он с улыбкой, – де-факто ПУСКом. Если президенты и премьеры возжелали покинуть защиту своих отечественных оборонных сетей и устроить элитарные, не допускающие прочих Комбатантов уютные переговоры в какой-то халабуде в горах – это их дело, но Господ был в белой кепочке, недвусмысленно позволяющей чрезмерно эксплуатируемым и недостаточно вооруженным защитникам Единой Веры преследовать свои стратегические интересы, а ИРЛИВСИР был как раз остро заинтересован в совокупных очках ПРИСРАВИСа, которые капнули на его счет благодаря распылению стратегических мощей обоих Комбатантов всего одним ударом, подобным взмаху Пылающего Меча Высших Сил.

Энн Киттенплан делает пару дрожащих шажочков к Ингерсоллу, но ее удерживает и оттаскивает Ламонт Чу.

«Сонный ТиПи» Питерсон, который даже в лучших обстоятельствах какой-то контуженный, просит у Отиса П. Господа определения слова «эквивокационный», из-за чего Хэл Инканденца уже не сдерживается и хохочет во все горло.

За забором театра Пемулис кипит от гнева – не исключено, что не без воздействия дринов – и буквально прыгает на одном месте, да так, что с каждым приземлением фуражка на голове слегка подскакивает, после совещания Трельч и Аксфорд приходят к выводу, такое они прежде видели только в мультфильмах. Пемулис воет, что Господ своей нерешительностью потворствует Ингерсоллу в его ингерсолловых попытках беспрецедентно насрать на саму квинтэссенцию Эсхатона 130. Игроки не могут быть целью. Игроки не внутри сраной игры. Игроки – часть аппарата игры. Они – часть карты. Снег падает на игроков, а не на территорию. Они часть карты, а не злоебучей территории. Стрелять можно только по территории. Не по карте. Это же одна-единственная основная граница, которая удерживает Эсхатон от того, чтобы сползти в хаос. Эсхатон, господа, это логика, аксиома, математическая справедливость, дисциплина, неподкупность и порядок. За то, что бьешь по реальным людям, очков не дают. Реальны только носки на карте. Пемулис все оглядывается через плечо на павильон и вопит «Хо-оспади!»

Сосед Ингерсолла по комнате Джей Джей Пенн пытается вставить, что на распыленной Энн Киттенплан несколько предметов одежды, которые стоят до фига ПРИСРАВИСа, и все велят ему заткнуться. Снег теперь сыпет так, что становится главной характеристикой окружения, и с точки зрения Хэла все вне крытого павильона выглядят размытыми, словно за пеленой.

Господ бешено стучит по клавиатуре под наконец раскрывшимся старым пляжным зонтом, который приварил к тележке предыдущий гейммастер. Господ утирается носом о то же плечо, которым обычно прижимает телефон к уху, неуклюже, и докладывает, что проверил директорию «Эсхатон Аксиома» на DEC через Ртк2-совместимый модем и, к сожалению, со всем уважением к Энн и Майку, там не оговаривается четко, что игроки со стратегическими функциями не могут стать целями, если попрутся за пределы своих оборонных сетей. Ламонт Чу спрашивает, как же тогда перед игрой ни разу не распределялись очки за игроков, черт подери, и Пемулис кричит из-за корта, что это настолько не по существу, что какая разница; игроки в ESCHAX.DIR четко не исключены потому, что именно благодаря их исключению Эсхатон и его аксиомы вообще, сука, возможны. «Форд»-седан, фырчащий вхолостую за павильоном, покидает бледная кильватерная струя выхлопа и, поднимаясь, ширится, растворяется. Пемулис говорит, что иначе – башкой подумайте разок, – иначе бы пробудились нестратегические эмоции и Комбатанты постоянно фигарили бы мячи в физических друг друга, и Эсхатон в своей ледяной элегантной теоретической форме вообще не был бы возможен. Он хотя бы уже не скачет, замечает Трельч. Исключение игроков из-под огня само собой разумеется, говорит Пемулис; да это же как бы предаксиома. Пемулис советует Господу очень тщательно подумать над тем, что он делает, так как, на взгляд Пемулиса, Господ, похоже, готов, весьма вероятно, запороть карту Эсхатона навсегда. Проректор девушек до-16 и -18 Мэри Эстер Тод пыхтит на скутере слева направо за павильоном по длинной дорожке от круга до ворот, останавливается, поднимает тонированный экран шлема и кричит издали Киттенплан, чтобы она надела шапку, если собирается играть на снегу со своим ежиком. Это при том, что Киттенплан даже, строго говоря, не в юрисдикции мисс Тод, замечает Аксфорд Трельчу, который передает этот факт в микрофон. Хэл двигает челюстью и пытается собрать слюну в пересохшем рту – а если жуешь щепотку «Кадьяка», это не очень-то приятно. Энн Киттенплан последние пару минут бьют едва ли не паркинсоновские припадки, ее лицо корчится, а усы едва ли не топорщатся. Ламонт Чу повторяет, что игроки со стратегическими функциями не могут в принципе быть разрешенными целями, если в уравнения расчета EndStat не были введены их стоимость ПОСРАВИС/ПРИСРАВИС. Пемулис приказывает Чу не отвлекать Господа от невероятно сильнодействующей и смертельной угрозы, куда Ингерсолл с разрешения Господа их заводит. Он говорит, тут пока еще никто даже не представляет, что такое на самом деле «кризис». Ингерсолл кричит Пемулису, что его ветеранское право вето распространяется только на расчеты Господа, а не на решения сегодняшнего игрового Бога о том, что входит в игру, а что нет. Пемулис предлагает Ингерсоллу заняться чем-то анатомически невозможным. Пемулис спрашивает Ламонта Чу и Энн Киттенплан, собираются ли они и дальше так стоять, считать ворон и позволять Господу позволять Ингерсоллу раз и навсегда стереть карту Эсхатона ради одной жалкой подлой победы во всего одном апокалипсисе. Киттенплан дрожит, щупает затылок со вздувшимися венами и через Средиземноморье смеряет Ингерсолла взглядом человека, который знает, что обязательно сядет за то, что хочет сделать. Аксфорд предлагает некоторые крайне маловероятные физические условия, при которых то, что Пемулис посоветовал Ингерсоллу, не так уж невозможно. Хэл сплевывает толстую нитку слюны и пытается сплюнуть еще, не отрывая глаз от происходящего. Трельч замечает, что вокруг Мэри Эстер Тод всегда витает странный слабый витаминный аромат, который он никак не может узнать. Из-за слоя облаков раздается внезапный трехчастный вжих катапульт «Эмпайр Вейст Дисплейсмент» в далекие северные края. Хэл определяет непонятный аромат Тод как вонь тиамина, который Тод по одной ей известным причинам принимает в промышленных количествах; и Трельч передает информацию и ссылается на Хэла как на «близкий источник», что почему-то вдруг кажется Хэлу странным и каким-то неправильным, хотя он и не понимает, почему. Киттенплан вырывается из рук Чу, бросается, хватает боеголовку из переносного арсенала СОВВАРа и кричит, что ну ладно, раз игроки могут быть целями, то в таком случае: и запускает в голову Ингерсолла реальную комету, от которой тот едва успевает закрыться «Россиньолем», крича в ответ, что Киттенплан уже не может стрелять ничем и ни во что, потому что ее распылил 5-мегатонный наземный взрыв. Киттенплан советует Ингерсоллу пожаловаться на этот счет в вышестоящие инстанции и, невзирая на просьбы Ламонта Чу все спокойно обсудить, хватает еще несколько теоретически драгоценных боеголовок из ведра для промышленного раствора и всерьез увлекается бомбардировкой Ингерсолла, перемещаясь по Нигерии и Чаду на восток, вынуждая Ингерсолла бежать на север по карте кортов на впечатляющей скорости, бросив боевое ведро ИРЛИВСИРа, топоча по Сибири и вопя «Фол». Господ тщетно блеет, призывая к порядку, но сотрудники госаппаратов других Комбатантов уже почуяли, что Эван Ингерсолл превратился в объект травли – с чутьем, которое у детей на подобные вещи поразительное, – и генсек КРАСКИТа, специалист по траекториям АМНАТа и Джош Гопник вместе начинают двигаться на северо-восток по карте, со всей силы обстреливая Ингерсолла, который уронил свою пусковую установку и панически трясет закрытую на цепь калитку на северной стороне, где миссис Инканденца запретила выходить с Восточных кортов, чтобы не топтали ее кореопсисы; а уж что-что, а бить по мячам эти детишки умеют. Хэл уже не может набрать слюны, чтобы плюнуть. Одна боеголовка чиркает Ингерсолла по шее, а другая попадает ровно в бедро. Ингерсолл начинает хромать маленькими кругами, держась за шею и душераздирающе замедленно хныча, как хнычут дети из-за того, что им больно, а не из-за самой боли. Пемулис пятится от южной ограды к павильону с поднятыми руками то ли в призыве остановиться, то ли в ярости, то ли из-за чегото еще. Аксфорд говорит Хэлу и Трельчу, что ему даже совестно за мрачный кайф, который он получает при виде избиения Ингерсолла. В волосах неподвижно лежащего Джима Сбита запуталась прозрачная шкурка красного арахиса. О. П. Господ пытается постановить, что Ингерсолл уже не на четырех кортах Земли Эсхатона, а значит, даже теоретически не является целью. Уже неважно. Дети окружают Ингерсолла, триангулируя бомбардировку, во главе атаки – Т. Питерсон. В Ингерсолла попадают несколько раз, один раз – рядом с глазом. Джим Трельч вскочил и бежит к забору, чтобы все это прекратить, но Пемулис ловит его за провод микрофона и говорит, пусть сами теперь расхлебывают. Хэл, наклонившись вперед, сложив пальцы домиком, обнаруживает, что почти парализован, так поглощен происходящим. Тревор Аксфорд, подперев кулаком подбородок, спрашивает Хэла, не бывало ли у него такого, чтобы он ненавидел кого-нибудь просто до белого каления и при этом не знал, за что. Хэл понимает, как сильно его завораживает расползающаяся игра, которая кажется такой ужасно абстрактной и чреватой таким количеством вариантов и последствий, что даже мысли о том, как это артикулировать, вызывают сложный стресс, и быть практически обездвиженным в поглощении – почти единственный выход из стресса. Теперь Пенн из ИНДПАКа и Маккенна из АМНАТа, у которых свои давние личные счеты с Энн Киттенплан, отходят, перезаряжаются и зажимают Энн Киттенплан в клещи. Она получает два мяча в спину в упор. Ингерсолл давно лежит на земле, но все равно получает мячами. Господ во всю глотку постанавливает, что АМНАТ ни в коем случае не может стрелять по себе, и получает в грудину шальной боеголовкой. Вцепившись в грудь одной рукой, второй он раскручивает пропеллер на красной кепочке, прежде ни разу не раскручивавшийся и чье вращение возвещает о самом худшем и полностью вышедшем из-под контроля Армагеддоне. Тимми Питерсон получает мячом в пах и валится, как мешок с рафинированной мукой. Все собирают потраченные боеголовки и совершенно нереалистично перестреливают их по второму и третьему разу. Забор содрогается и поет под дождем мячей. Ингерсолл теперь напоминает зверька, которого сбили на дороге. Трельч, впервые заметивший седан у помоек Западного корпуса и спрашивающий, не знает ли кто, чей это «Форд» с рекламой аспирина от «Нунхаген», кажется, единственный зритель-старшеклассник, который не испытывает крайнего немого отвращения. Энн Киттенплан отшвырнула ракетку и бросается на Маккенну. Она получает две ракеты в грудь, прежде чем вырубает его впечатляющим левым кроссом. Ламонт Чу со спины сбивает Тодда Потлергетса с ног. Сбит, кажется, обмочился во сне. Джей Джей Пенн поскальзывается на боеголовке, приземлившейся у Фиджи, и красиво падает. От снегопада все одновременно размытое и ужасно четкое, весь визуальный задний фон скрыт, так что действие на карте резкое и сюрреалистическое. Теннисные мячи уже забыты. Джош Гопник бьет Ламонта Чу в живот и Ламонт Чу кричит, что его ударили в живот. Энн Киттенплан одной рукой душит Кирана Маккенну, второй размеренно бьет его по макушке. Отис П. Господ складывает пляжный зонт и толкает тележку с вихляющим колесом на дискетно-дребезжащей скорости к открытым южным воротам 12 корта, не прекращая яростно раскручивать пропеллер на кепочке. Волосы Сбита продолжают обрастать шелухой от орехов. Пемулис под навесом, но по-прежнему стоит, ноги врозь, руки на груди. Человек в зеленом «форде» на холостом ходу ни разу не пошевелился. Трельч говорит, что лично он бы не рассиживался и не разлеживался, если бы Младшие товарищи под его личной ответственностью там вовсю находились под угрозой травм, и Хэл думает, что действительно чувствует некую нарастающую тревогу, но не успевает разобрать почти, кажется, бесконечные смыслы слов Трельча, чтобы определить, возникла ли тревога из-за того, что он видит, или в связи с тем, что говорит Трельч, и степенью того, насколько он поглощен происходящим за забором, то есть расползающимся хаосом настолько сложным в своем беспорядке, что даже не сразу скажешь, это такая продуманная хореография или просто хаотический беспорядок. Ламонта Чу тошнит в Индийский океан. Тодд Потлергетс держится руками за лицо и вопит чтото про свой «ндоз». Теперь, вне всяких сомнений и эквивокаций, валит снег. Небо белесое. Господ и тележка буквально взбивают пушистые бразды на пути к краю карты. Эван Ингерсолл не шевелится уже несколько минут. Пенн лежит в белеющем квадрате подачи, подвернув ногу под невозможным углом. Кто-то вдалеке свистит в спортивный свисток. Энн Киттенплан мчится за генсеком КРАСКИТа по азиатскому субконтиненту. Пемулис сообщает Хэлу, что ему не хочется лишний раз говорить, но он же им говорил. Хэл видит, как Аксфорд, тщетно щелкая пустой зажигалкой, наклонился далеко из-под навеса, закрывая от ветра что-то маленькое. Он осознает, что сегодня третья годовщина, как Аксанутый потерял правый указательный палец и пол правого большого. Маленький лютый Дж. Гопник размахивает кулаками и говорит, что если еще кто-то хочет, то давай, давай. Отис П. Господ и его тележка с лязгом несутся по Индокитаю к южным воротам. Хэл вдруг понимает, что Трельч и Пемулис морщатся, а он не морщится и не уверен, почему морщатся они, и вглядывается в кучу-малу определить, стоит ли морщиться ему, когда генсек КРАСКИТа, громко зовущий мамочку и на бегу оглядывающийся через плечо на перекошенное лицо Энн Киттенплан, врезается прямо в мчащуюся тележку Господа. Раздается такой грохот, как все несчастные случаи в кафетериях вместе взятые. 3,6-Мб-е дискеты разлетаются, как летучие мыши, там, где, если бы не снег, должна быть задняя линия корта 12. Из покатившейся шкатулки Соландера, сломанная защелка на которой торчит как язык, высыпаются разноцветные кепочки. Монитор ТП, модем и корпус «Юситю», с большей частью нервной системы Эсхатона на жестком диске, стартуют по параболическому вектору на юго-запад. Высота полета тяжелого оборудования впечатляет. Наступает странный немой момент неподвижности, ТП зависает в воздухе. Пемулис орет, прижав руки к щекам. Отис П. Господ перескакивает поломанные тележку и генсека и бежит сломя голову по снегу на карте корта, пытаясь спасти аппаратуру, которая теперь на вершине радуги. Очевидно, не судьба. Момент замедленного действия. Снегопад уже стал бураном, думает Хэл, оправдывая Господа, который не видит прямо перед собой Ламонта Чу, на карачках, блюющего. Господ спотыкается об изогнувшегося Чу на высоте колен и зрелищно взлетает. В водительском окне «форда» на холостом ходу вдруг появляется лицо. Аксфорд трясет корпус зажигалки у уха. Энн Киттенплан размеренно тыкает лидера КРАСКИТа лицом в сетку южного ограждения. Парабола полета Господа не так зрелищна по оси Y, как парабола ТП. Корпус «Юситю» при приземлении издает неописуемый звук и выпускает разноцветные платы-кишки. Цветной монитор падает на заднюю часть, на экране в белые небеса мигает «ERROR». Хэл и все остальные могут представить конечную точку полета Господа за миг до приземления. В краткий миг, который позже Хэл сочтет совершенно и неуютно непонятным, Хэл щупает свое лицо, чтобы понять, морщится он или нет. Далекий свисток подчирикивает. Господ, как все и ожидали, влетает головой в экран монитора и там и остается – кроссовки торчат, утепленные штаны сползают и обнажают черные носки. Также имел место не предвещающий ничего хорошего хруст стекла. Пенн корчится на спине. Потлергетс, Ингерсолл и Маккенна истекают кровью. Бум сирены второй 16:00-часовой смены на «Санстренд Энергия & Свет» жутковато приглушен незвуком снегопада.



8 ноября - Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

День Взаимозависимости Gaudeamus Igitur

Бостонские АА не похожи ни на какие другие АА на планете. Как и любые АА где угодно, бостонские делятся на множество отдельных Групп АА, и у каждой Группы есть свое особое название, например Группа «Реальность», или «Оллстонская Группа», или Группа «Чистота и Трезвость», и каждая Группа раз в неделю проводит собрание. Но почти все собрания бостонских Групп – собрания спикерские. Это значит, что на них перед всеми за кафедру с микрофоном выходят выздоравливающие спикеры-алкоголики и «делятся своими опытом, силами и надеждой» 131. Своеобразно для Бостона то, что спикеры – никогда не члены Группы, проводящей собрание. Спикеры на каждом конкретном еженедельном собрании Группы всегда из какой-то другой конкретной бостонской Группы АА. Люди из другой Группы, которые приехали выступать в вашей Группе, прибыли для так называемого Служения. Служение – когда несколько членов одной Группы должны выйти на дорогу и поехать на собрание другой Группы, чтобы публично выступить по-спикерски с кафедры. Затем на другой вечер куча народу из Группы-хозяйки выезжает по второй полосе той же дороги на собрание Группы-гостя, тоже спикерствовать. Группы обмениваются Служениями: вы приезжайте выступать у нас, мы поедем выступить у вас. Это может показаться вычурным. Выступать у себя нельзя. На собрании собственной Группы ты хозяин; просто сидишь и внимательно слушаешь, и завариваешь кофе из капсул на 60 чашек, и расставляешь одноразовые чашки высокими зиккуратами, и продаешь лотерейные билеты, и нарезаешь бутерброды, а когда отвыступают спикеры из другой Группы – вычищаешь пепельницы, и выскребаешь урны, и моешь полы. Никогда не делишься своими опытом, силой и надеждой из-за фибролитовой кафедры с дешевым нецифровым микрофоном, кроме как перед какой-нибудь другой бостонской Группой 132. Каждый вечер по Бостону снуют облепленные стикерами машины, забитые совершенно трезвыми людьми с пустым взглядом от кофеина, которые пытаются разобрать каракули адресов в свете приборки, в поисках церковных подвалов, залов для бинго или кафетериев домов престарелых других Групп АА для Служения. Жизнь активного члена бостонской Группы АА, наверно, немного похожа на жизнь серьезного музыканта или там спортсмена, в плане нескончаемых гастролей.

Группа «Белый флаг» Энфилда, Массачусетс, в метрополии Бостона, встречает воскресенья в кафетерии дома престарелых «Провидент» на Ханнеман-стрит, на авеню Содружества в паре кварталов к западу от плосковерхого холма Энфилдской теннисной академии. Сегодня Группа «Белый флаг» принимает Служение от Группы «Продвинутые основы» из Конкорда, пригорода Бостона. Народ из «Продвинутых основ» добирался почти час, плюс вечная проблема городских улиц без знаков и непонятых указаний по телефону. В вечер следующей пятницы небольшая орда белофлаговцев поедет в Конкорд, чтобы в порядке алаверды Служить перед Группой «Продвинутые основы». Путешествовать на большие расстояния по улицам без знаков, стараясь разобрать указания типа «Второй поворот налево с круга и прямо до хиропрактики», и теряться, и убивать весь вечер после долгого дня ради всего где-то шести минут за фанерной кафедрой называется «Проявлять Активность в Своей Группе»; само выступление называется «Работа по 12 шагам», или «Отдавать». Отдавать – кардинальный принцип бостонских АА. Термин произошел от эпиграмматического описания реабилитации бостонскими АА: «Отдаешь все, чтобы вернуть, чтобы опять отдать». Трезвость в Бостоне считается не столько даром, скольком неким космическим займом. За него нельзя расплатиться, но можно передать другим, распространяя послание, что, вопреки всему, АА помогает, распространяя послание для каждого новенького, который прокрался на встречу и сидит в заднем ряду, из-за трясучки не в силах держать в руках кофе. Единственный способ сохранить трезвость – отдавать ее, а даже просто 24 часа трезвости стоят чего угодно – трезвый день не иначе чем чудо, если у тебя Болезнь, как у него, говорит член «Продвинутых основ», отвечающий за Служение сегодняшнего вечера, который выступает всего с парой слов, прежде чем открыть собрание, ретироваться на стул возле кафедры и случайным образом вызывать спикеров из своей Группы. Председатель говорит, что и жалких 24 минуты не мог выдержать без того, чтобы не приложиться, когда Пришел впервые. «Прийти» означает признать, что тебе надрали зад, и приплестись к бостонским АА, будучи готовым на что угодно, лишь бы эта жопа прекратилась. Председатель из «Продвинутых основ» похож на идеальное совмещение фотографий Дика Каветта и Трумена Капоте 133, вот только при этом он, типа, совершенно, почти даже пышно лысый, и вдобавок в ярко-черной кантри-рубашке с барочными завитушками, как крем на торте, на груди и плечах, и в галстуке-ленточке, плюс остроносых мокасинах из какойто странно черепитчатой кожи рептилии, и вообще представляет собой поразительное зрелище, гротескный на поразительный манер, афиширующий гротескность. В этом широком зале больше дешевых металлических пепельниц и одноразовых чашек, чем ты встретишь где-либо в мире. Гейтли сидит прямо в первом ряду, так близко к кафедре, что видит щербинку между выдающимися резцами председателя, но ему нравится оборачиваться и смотреть, как люди приходят, бродят, стряхивая воду с верхней одежды, ищут пустые места. Даже в вечер праздника Дня В. к 20:00 кафетерий «Провидента» забит. АА уходит на праздники не чаще, чем Болезнь. Это большое воскресное собрание для аашников со всего Энфилда, Оллстона и Брайтона. Каждую неделю приезжают завсегдатаи из Уотертауна, и Восточного Ньютона, если только не Служат спикерами в других Группах. Стены кафетерия, окрашенные в неопределившийся зеленый, сегодня завешаны переносными фетровыми баннерами со слоганами АА в бойскаутских синих и золотых цветах. Слоганы такие бессодержательные, что о них и говорить не хочется. Взять «Один день за раз», например. Напыщенный мужик в ковбойском наряде завершает открывающую проповедь, объявляет начальный Момент молчания, читает Преамбулу АА, достает случайное имя из расшитого стетсона в руках, деланно щурится при чтении, говорит, что хотел бы пригласить первого случайного спикера от «Продвинутых основ» и спрашивает, присутствует ли его одногруппник Джон Л., здесь, сегодня.

Джон Л. поднимается за кафедру и говорит: «Раньше на такой вопрос ответить я был не в состоянии». Прокатывается смех, позы у всех становятся расслабленней, ясно, что Джон Л. ведет трезвую жизнь довольно давно и не окажется одним из тех спикеров АА, которые так нервничают и стесняются, что сопереживающая аудитория тоже начинает нервничать. Все в зале нацелены на полное сопереживание спикеру; так они смогут принять послание АА, донести которое тот пришел. Сопереживание у бостонских АА называется «Идентификация».

Затем Джон Л. называет свое имя и говорит, кто он есть, и все отвечают «Здравствуй».

«Белый Флаг» – одно из местных собраний АА, которые обязательны для посещения жильцам Эннет-Хауса. Каждый вечер на неделе тебя должны видеть на назначенном собрании АА или АН, иначе до свидания, выселение. Жильцов, когда они идут на назначенные собрания, должен сопровождать сотрудник Хауса, чтобы официально их там, собственно, видеть 134. Консультанты жильцов Хауса предлагают садиться в самом первом ряду, чтобы было видно поры на носу спикера, и стараться Идентифицироваться, а не Сравнивать. Еще раз: Идентифицироваться значит сопереживать. Идентифицироваться – если только вам не важнее Сравнивать – тут совсем не трудно. Потому что если сидишь впереди и слушаешь внимательно, то знаешь, что все истории деградации, падения и смирения спикеров, по сути, одинаковы и похожи на твою: веселье с Веществом, затем постепенно все меньше веселья, затем значительно меньше веселья из-за, типа, отключек, когда вдруг очухиваешься на шоссе на скорости 145 км/ч со спутниками, которых первый раз в жизни видишь, ночей, когда просыпаешься в незнакомой постели рядом с кем-то, кто даже на известное науке млекопитающее не похож, трехдневных отключек, после которых приходится покупать газету, чтобы хотя бы понять, в каком ты городе; да, постепенно все меньше и меньше реального веселья, зато теперь есть физическая потребность в Веществе, вместо былого добровольного веселья; затем в какой-то момент вдруг вообще ну очень мало веселья, вкупе со страшной, до трясущихся рук, ежедневной потребностью, затем ужас, тревога, иррациональные фобии, тусклые воспоминания о веселье, как песни сирен, проблемы с разнообразными представителями власти, головные боли, от которых колени подгибаются, легкие припадки и литания всего того, что бостонские АА зовут Утратами…

– Затем настал день, когда я из-за выпивки потерял работу, – у конкордца Джона Л. огромное свисающее брюхо и практически нет задницы – у некоторых толстяков постарше бывает, будто задница втягивается в тело и вываливается с другой стороны в виде брюха. Трезвый Гейтли качает пресс из страха, что это внезапно произойдет и с ним, раз тридцатилетие не за горами. Гейтли такой огромный, что на нескольких рядах за ним никто не садится. У Джона Л. самая большая связка ключей, что Гейтли видел в жизни. Они на вытягивающемся ретракторе, как у уборщиков, тот прикрепляется к шлейке на поясе, и спикер рассеянно, сам не замечая, их перебирает – его единственная уступка страху сцены. Еще на нем серые штаны уборщика.

– Потерял чертову работу, – говорит он. – То бишь так-то я знал, где она и все дела. Просто прихожу в один прекрасный день, а там уже какой-то другой мужик, – снова смех в зале.

…и еще Утраты, и вот уже Вещество кажется единственным утешением в боли от накапливающихся Утрат, и, конечно, ты Отрицаешь, что само Вещество и вызывает те самые Утраты, которые утешает…

– Алкоголь убивает медленно, но верно, вот как мне сказал один мужик в первый вечер, когда я Пришел, у себя в Конкорде, и этот же мужик в итоге стал моим наставником.

…затем уже не такие легкие припадки, белая горячка из-за неудачных попыток слишком быстро ограничить потребление, первое знакомство с субъективными жуками и грызунами, затем еще один запой и еще жуки мурашками по телу; затем, наконец, ужасное признание, что какая-то черта бесповоротно пересечена, и клятвы с потрясаниями-кулаками-Господу-свидетелю завязать, бросить отныне и навсегда, соскочить, затем, может, пара дней первоначального успеха благодаря Самодеятельности, и вдруг срыв, затем снова обеты, наблюдение за стрелками часов, барочные правила для самого себя, повторные срывы к облегчению Вещества после где-то двух дней воздержания, жуткие похмелья, пеплопосыпательная вина и отвращение к себе, надстройки дополнительных правил (например, не раньше 09:00, не в вечер после работы, только когда луна прибывает, только в компании шведов), которые тоже подводят…

– Когда я напивался, хотел протрезветь, а когда был трезвый, хотел напиться, – говорит Джон Л. – Я так годами жил, и скажу как на духу: это не жисть, а чертова смерть заживо.

…затем невероятная психическая боль, словно перитонит души, психическая агония, страх надвигающегося безумия (почему я не могу бросить, если так хочу, – может, я ненормальный?), появления в больничных вытрезвителях и клиниках реабилитации, домашние неурядицы, финансовое пике, рано или поздно – домашние Утраты…

– А потом я из-за выпивки потерял жену. То бишь так-то я знал, где она и все дела. Просто однажды прихожу, а там уже какой-то другой мужик, – тут смеха уже немного, в основном горькие кивки: истории часто у всех одинаковые, в плане домашних Утрат.

…затем ультиматумы по месту работы, нетрудоустраиваемость, финансовое дно, панкреатит, подавляющее чувство вины, кровавая рвота, циррозная невралгия, недержание, невропатология, нефрит, черная депрессия, жгучая боль, и Вещество дарует все более краткие периоды облегчения; затем, наконец, больше никакого облегчения, нигде; наконец, невозможно кайфануть так, чтобы заморозить свои чувства от такой жизни; и теперь ты уже ненавидишь Вещество, ненавидишь, но понимаешь, что все равно не можешь бросить, это Вещество, понимаешь, что, наконец, хочешь бросить больше всего на свете, и это уже совсем невесело, и ты поверить не можешь, что тебе вообще когда-то нравилось, но бросить все равно не можешь, ты как будто совершенно свихнулся на хер, тебя как будто стало два; а когда готов продать родную мамочку, чтобы бросить, и все равно, понимаешь ты, бросить не можешь, тогда-то и спадает последний слой дружелюбной славной маски твоего старого приятеля-Вещества, пробила полночь и маски сброшены, и ты вдруг видишь Вещество как оно есть, впервые видишь Болезнь как она есть, как была все это время, смотришь ночью в зеркало и видишь, чему ты принадлежишь, что становится тобой…

– Чертова живая смерть, говорю, это и близко на жисть не похоже, я стал как неживой и немертвый, и говорю вам как на духу, мысль о смерти была чепухней по сравнению с мыслью о такой вот жисти еще пятьдесять лет, и только потом уже смерти, – и головы слушателей кивают рядами, как луг под ветром; ох, как тут не Идентифицироваться.

…а потом у тебя серьезные проблемы, очень серьезные, и ты это понимаешь, наконец-то, смертельно серьезные проблемы, потому что Вещество, которое ты считал единственным другом, за которое отдал все, с радостью, которое так долго приносило тебе облегчение боли от Утрат, вызванных любовью к облегчению, Утрат твоей матери, и второй половины, и бога, и товарища, наконец сорвало свою слащавую маску, обнажило бездонные глаза и хищную пасть, и клыки вот досюда – это Лицо-В-Полу, щерящийся лик блед твоих худших кошмаров, и это лицо – теперь твое собственное лицо в зеркале, это ты, Вещество поглотило или заменило тебя и стало тобой, и ты срываешь футболку в рвоте, слюнях и Веществе, которую вы оба носили неделями не снимая, и стоишь и смотришь на свою бледную грудь, а там, где должно биться сердце (которое ты отдал Ему), в центре его обнаженной груди и бездонных глазах только беспросветная дыра, и еще зубы, и когтистая лапа зазывно манит чем-то соблазнительным, и теперь ты видишь, что тебя поимели, по-королевски кинули, раздели, поматросили и бросили, как плюшевую игрушку, валяться как упал во веки веков. Теперь ты видишь, что Оно – твой враг, твой худший кошмар, и проблемы из-за Него отрицать уже невозможно, – а бросить все равно не можешь. Теперь принимать Вещество – как посещать черную мессу, но бросить все равно не можешь, хотя о кайфе уже и думать забыл. Тебе, как тут говорят, Конец. Ты не можешь напиться и не можешь протрезветь; не можешь кайфануть и не можешь попуститься. Ты за решеткой; ты в клетке, и куда ни глянь – вокруг только прутья решетки. Ты попал так, что теперь твоя жизнь либо оборвется, либо круто изменится. Ты на развилке, которую бостонские АА зовут Дном, хотя термин не самый подходящий, ведь все согласны, что это место, напротив, очень высокое и неустойчивое: ты на краю чего-то очень высокого и наклоняешься вперед…

Если слушать внимательно, то кажется, будто все путешествия с Веществом под ручку у спикеров кончались на одном и том же обрыве. Теперь тебе как потребителю Вещества Конец. Ты перед пропастью. Теперь у тебя два варианта. Или стереть себе напрочь карту – лучше всего бритвой, или есть еще таблетки, или всегда можно тихо задохнуться в выхлопах твоей неоплаченной машины в заложенном гараже бессемейного дома. Не по-взрывному, а так, всхлипом [105]. Лучше чисто, тихо и (раз вся твоя жизнь была долгим тщетным бегством от боли) безболезненно. Хотя некоторые из алкоголиков и наркоманов, составляющих 70 % суицидников каждый год, стараются уйти по-балаклавски [106] роскошно и красиво: одна из старейших членов Группы «Белый флаг» – прогнатическая дама по имени Луиза Б., которая в 81-м году до э. с. хотела стереть себе карту в прыжке со старого Хэнкок-билдинг в центре, но всего через шесть этажей после прыжка ее подхватил порыв термического восходящего ветра и кувырнул назад, в затемненное окно офиса арбитражной фирмы на тридцать четвертом этаже, где она и приземлилась на лакированный конференц-стол, отделавшись только порезами, открытым переломом ключицы и опытом намеренного самоуничтожения, прерванного вмешательством извне, отчего стала оголтелой христианкой – просто-таки до пены у рта, – так что ее сравнительно игнорируют и избегают, хотя ее история – в целом обычная, но более зрелищная – вошла в мифологию бостонских АА. Но, в общем, когда оказываешься на этом обрыве в Конце своего пути с Веществом, можно либо взять люгер или бритву и стереть собственную карту – хоть в шестьдесят, хоть в двадцать семь, хоть в семнадцать, – либо можно открыть самое начало «Желтых страниц» или Файла Психослужб Интернета и лепетать в 02:00 в трубку, и признаться доброму дедушкиному голосу, что у тебя проблемы, смертельно серьезные проблемы, и голос постарается тебя утешить и уговорить продержаться еще пару часов, пока на пороге перед рассветом не появятся с улыбкой двое приятно-искренних, до странного спокойных мужчин в консервативных костюмах, будут тихо беседовать с тобой несколько часов и уйдут, и ты не вспомнишь ничего, что они говорили, кроме ощущения, что они жутко напоминали тебя, были когда-то на твоем месте – в говне по уши, но теперь почему-то больше нет, не в говне, по крайней мере, не похоже, если только все это не какая-то невероятно запутанная афера, все это их АА, и ну, в общем, ты сидишь на остатках мебели в лавандовом рассвете и осознаешь, что теперь у тебя буквально не осталось иного выбора, кроме как попробовать эту тему с АА или стереть свою карту, так что весь оставшийся день в последнем безрадостном горьком прощальном запое ты добиваешь все Вещество, какое находишь дома, и на следующий день решаешь рискнуть, смирить гордость и, может быть, еще здравый смысл, и попробовать эти самые собрания этой самой «Программы», которая в лучшем случае – какой-нибудь наивный унитарно-церковный бред, а в худшем – прикрытие для коварного и мозгопромывающего культа, где будешь трезвым только потому, что 24 часа в сутки продаешь целлофановые букетики искусственных цветов на разделительных полосах загруженных шоссе. Но что характеризует этот обрывистый нексус ровно двух вариантов, эту жалкую развилку, которую бостонские АА называют Дном, – в этот момент ты думаешь, может, продавать цветы на разделительных полосах – не так уж и плохо, по сравнению с тем, что в это время творится в твоей жизни. И именно это в первую очередь и объединяет бостонских АА: оказывается, именно это самое усталое, жалкое отчаяние «хоть-промывайте-мозги, – хоть-эксплуатируйте, – чтоугодно» стало обрывом практически для всех АА, которых ты повстречаешь, – это выясняется, как только по-настоящему набираешься смелости прекратить шнырять по углам собраний и подходишь к людям с протянутой влажной рукой и пробуешь по-настоящему познакомиться лично с бостонскими АА. Как говаривает один суровый старик или старушка, которых ты всегда особенно боялся, но к которым тянулся, никто не Приходит потому, что у него жизнь удалась, все замечательно и просто хочется закрыть дырки в социальном распорядке вечера. Все – нет, все Приходят с мертвым взглядом, рвотно-белым лицом, поджав хвост и с припрятанным дома зачитанным до дыр каталогом оружия и боеприпасов (для своей карты), на случай, если эта последняя отчаянная соломинка с обнимашками и клише обернется просто наивным бредом. Ты не один такой, скажут они: эта изначальная безнадега знакома каждой живой душе в просторном холодном помещении салат-бара. Они как выжившие с «Гинденбурга». И если продержаться подольше, то по ощущениям каждое собрание – как воссоединение.

А затем трясущихся новичков, достаточно отчаянных и жалких, чтобы Держаться, приходить и заглянуть под малообещающую бессодержательную поверхность, как обнаружил Дон Гейтли, затем объединяет второй общий опыт. Шокирующее открытие, что все это, похоже, реально помогает. Удерживает от употребления Вещества. Это неправдоподобно и шокирует. Когда на Гейтли наконец после четырех месяцев пребывания в Эннет-Хаусе неожиданно снизошло, что вот уже несколько дней как он не тешил себя обычной идеей выскользнуть в блок № 7 и как-нибудь неуремически кайфануть, чтобы ни один суд не доказал, и вот уже несколько дней как он даже не думал об оральных наркотиках, или туго скрученном дюбуа, или ледяном пенном пивасике в жаркий денек… когда он осознал, что различные Вещества, без поглощения которых он и дня прожить не мог, даже не вспоминались почти неделю, Гейтли испытал не столько благодарность или радость, сколько чистый шок. Сама мысль, что АА реально каким-то образом помогают, застала его врасплох. Он подозревал какую-то подставу. Какую-то новую подставу. На этом этапе он и прочие жильцы Эннета, которые еще держались и на которых начало снисходить, что АА помогают, стали вместе засиживаться допоздна и совместно сходить с ума от мозгового штурма, ведь оказалось попросту невозможным понять, как же так АА помогли. Да, видимо, это все, похоже, действительно как-то помогает, но Гейтли никак в ум взять не мог, чем может помочь просиживание задницы каждый вечер на недружелюбных к геморрою складных стульях, глядя на носовые поры и слушая клише. Еще никто не сумел разгадать АА, вот очередная скрепляющая воедино общность. А народ с кучей лет в АА просто из себя выводит, если спрашивать «Как». Спросишь страшных стариканов, «Как помогают АА», а они только улыбнутся своими леденящими улыбочками и ответят: «Отлично». Помогает – и все; и точка. Всем новичкам, которые отринули здравый смысл, решились Держаться и приходить, а потом обнаружили, что их клетки через какое-то время вдруг распахнулись, самым что ни на есть таинственным образом, знакомо это ощущение глубокого шока и возможной подставы; у бостонских аашников позеленее, где-то с шестью месяцами трезвости, вместо блаженного ликования все еще видно туповатое подозрение – вид лупоглазых дикарей, впервые узревших зажигалку «Зиппо». И, в общем, это их объединяет, эта робкая совокупность возможных проблесков чего-то вроде надежды, неохотный шаг к вроде бы признанию, что эта самая неромантичная, немодная, клишированная тема АА – такая маловероятная и малообещающая, настолько противная всему, что они привыкли так сильно любить, – действительно может держать зубастую пасть любовника на замке. Процесс – ловкий реверс всего того, что привело тебя на Дно и Сюда: сначала Вещества такие волшебно прекрасные, такие недостающие детальки внутреннего пазла, и поначалу ты знаешь, в глубине души, что они тебя ни за что не подведут; ну просто знаешь. Но они подводят. А затем эта придурошная анархическая клоунада встреч в дешевых помещениях, затертых слоганов, приторных улыбок и отвратительного кофе – такой идиотизм, и ты просто знаешь, что это ну никак не может помочь, разве что самым полнейшим дебилам… и вдруг Гейтли вроде бы обнаруживает, что АА – тот самый верный друг, которого он уже вроде как потерял, когда Пришел. И так что ты Держишься, не употребляешь, а потом из чистого ужаса перед ожогом от молока дуешь на воду и принимаешь близко к сердцу неправдоподобные предупреждения по-прежнему просиживать все вечерние собрания от звонка до звонка, даже когда жажда Вещества затихла и тебе кажется, что наконец-то все под контролем и дальше справишься сам – все равно не решаешься справляться сам, принимаешь к сердцу предупреждения, ведь теперь ты уже не веришь, что способен отличить правду от вымысла, ведь АА помогают, хоть это и неправдоподобно, а без веры в свое восприятие ты запутавшийся, обескураженный, и когда люди со временем в АА настойчиво советуют продолжать приходить, ты киваешь как робот и продолжаешь, и моешь полы, и вычищаешь пепельницы, и заполняешь заляпанные стальные капсулы отвратительным кофе, каждые утро и вечер падаешь на большие колени и просишь помощи у неба, которое все равно кажется полированным щитом, от которого мольбы только отскакивают, – как вообще можно молиться «Богу», в которого, как ты до сих пор думаешь, верят одни дебилы? – но старики говорят, неважно, во что ты там веришь или не веришь, Просто Делай, говорят они, и, словно выдрессированный организм без всякой независимой человеческой воли, ты и делаешь как велено, продолжаешь и приходишь, ежевечерне, и теперь готов на все, лишь бы тебя не выкинули из «дома на полпути», где сперва так старательно напрашивался на выселение, Держишься и Держишься, собрание за собранием, теплый день за холодным днем…; и не только более-менее уходит позыв кайфануть, но и вообще все по жизни – прямо как тебе неправдоподобно обещали, когда ты только Пришел, – все постепенно становится как-то лучше, внутри, какое-то время, потом опять хуже, потом намного лучше, потом какое-то время хуже, но так, что все равно лучше, реальнее, чувствуешь себя странно разослепленным, а это здорово, пусть многое, что ты теперь видишь в себе и в своей прошлой жизни, видеть невыносимо, – и к этому времени все происходящее уже настолько неправдоподобно и непостижимо, ты настолько обескуражен, что понимаешь: у тебя поврежден мозг, до сих пор, от стольких лет употребления Вещества, – и тогда решаешь, что лучше и дальше Держаться в бостонских АА, где народ постарше и как будто не такой больной на голову – ну или по крайней мере не настолько этим обескураженный – объяснит в жестких императивных инфинитивах, что делать, где и когда (хотя ни за что – Как или Зачем); и в этот момент уже начинаешь почти по-библейски Слепо Верить в стариков-аашников – Слепая Вера рождается не из фанатизма или даже доверия, но просто из хладнокровного понимания, что в себя-то ты все равно уже ни капельки не веришь 135; и теперь, если старики скажут Прыгать, ты попросишь показать рукой желательную высоту, и теперь ты принадлежишь им, и ты – свободен.

Второй спикер от Группы «Продвинутые основы», чье имя Гейтли не разобрал из-за громкого «Здравствуй» зрителей, но инициал которого – И., мужик еще огромнее, чем Джон Л., ирландец с грин-картой в фетровой кепке, толстовке «Шинн Фейн» и брюхом как мешок с мукой, но и вполне заметной задницей, чтобы уравновесить брюхо, делится своим переживанием надежды, перечисляя, что приобрел, когда последовал своему решению Прийти, заткнуть бутылку, завернуть флакон с гидрохлоридом фентермина 136 и бросить дальнобоить по 96 часов кряду в состоянии химического психоза. Вознаграждение за воздержание, подчеркивает он, было более чем духовное. Только в бостонских АА можно услышать, как пятидесятилетний иммигрант разливается соловьем о первом твердом испражнении во взрослой жизни.

– Мня страсть как поносило всю сызнательную жизню. Нах слали в сральниках всех стоянок отсюдыть и до Ньорка. Епт, без б, в родном толкане обои снизу аж кучерявились. Но однажды короч… До гроба не забуду. Эт, знач, неделя, как я значок в стольник получил. Три месяца ни капли. Сижу, знач, дома в комнате задумчивости, да. Ну, короч, тужусь, как обычно, ниче такова… и вдруг аж прибалдел. Плеск такой, я уж думал – лопатник в очко проеб, пушт не приык к плескам. Вот вам крест, думал, лопатник. Ну и нагибаюсь промеж колен, зырю чо, в темноте-то, и глазам не верю. И, люди добрые, аж перед парашей на колени бухнулси и ну реально зырить. С любовью зырить, сечете? И, тарищи, не в словах описать, какая то была красотень. В хезнике-то говно плаает. Реальное говно, диситыльна. Твердое, по краям закрухленное, хнутое слихка. Его будт… на заводе слабали и ко мне поклали, а не плеснули. И вид такой, как Бох велел шоб было. Тарищи, у таво говна чуть ли не пульс билси. И тама, на коленях, я вазблаарил Вышшие Силы, кторые предпачаю звать Всесильным Бохом, и с тех пор все блаарю и блаарю Вышшие Силы, утром, днем и вечером, а в доме неизвеснава архитекра – уж завсехда. – красное кожаное лицо мужика весь его рассказ сияет. Гейтли и остальные белофлаговцы катаются от хохота, – говно с пульсом, ода твердому стулу; но беспросветные глаза некоторых трясущихся позади новичков ширятся в одной им понятной Идентификации и возможной надежде, они не смеют и вообразить… Послание донесено.

Самое главнейшее достоинство Гейтли как сотрудника с проживанием в Эннет-Хаусе – не считая размера, который не стоит так просто списывать со счетов в месте, где нужно поддерживать порядок среди новоприбывших с отходняком, еще в Отмене, с вращающимися глазами, как у перепуганной коровы, с сережкой в веке и татуировкой «Рожден быть неприятным», – не считая того, что его руки размером с отрубы говядины, какие редко видишь где-то кроме крюков мясника, – в общем, его большой плюс вот в чем: он умеет передать собственный опыт, как сперва ненавидел АА, новеньким жильцам Хауса, которые ненавидят АА и терпеть не могут, когда их заставляют ходить, сидеть на пороносовой близости и слушать вечер за вечером левую неправдоподобную клишированную чушь. АА правда кажутся какими-то левыми, сперва, а иногда и есть левые, рассказывает Гейтли новым жильцам, и говорит, что ни в коем случае не ожидает, будто они поверят ему на слово, будто если они достаточно отчаянные и жалкие, чтобы какое-то время вопреки здравому смыслу Держаться, то АА обязательно помогут. Но, говорит, он зато откроет самое прекрасное в АА: тебя никто не выгонит. Если ты Пришел, так Пришел. Никого не выгоняют, ни за что. А значит, можно говорить что угодно. Рассказывай про твердое говно сколько влезет. Агрегатное состояние говна – это еще цветочки. Гейтли говорит, что руку дает на отсечение, у новых жильцов Эннет-Хауса не получится стереть улыбки с лиц бостонских аашников. Невозможно, говорит он. Этот народ уже наслушался. Энурез. Импотенция. Приапизм. Онанизм. Фонтанирующее недержание. Автокастрация. Сложные параноические галлюцинации, самая грандиознейшая мегаломания, коммунизм, крайний бирчизм, национал-социалистский бундизм, нервные срывы, содомия, скотоложство, растления дочерей, признания в любых уровнях неприличия. Копрофилия и – фагия. Да блин, личная предпочитаемая Высшая Сила четырехлетнего белофлаговца Гленна К. – Сатана. Ну да, никто в «Белом Флаге» Гленна К. не жалует, и надвинутый капюшон, макияж и канделябр, который он с собой таскает, вызывают недовольство, но Гленн К. все равно останется членом ровно столько, сколько сам захочет Держаться.

Так что говорите что хотите, предлагает Гейтли. Отправляйтесь на Собрание для новичков в 19:30, поднимите трясущуюся граблю и расскажите все правду без прикрас. Что в голову придет. Валяйте. Этим утром Гейтли, сразу после обязательной утренней медитации, рассказывал новенькому одержимому татушками плюгавенькому Юэллу, который какой-то юрист, с гипертоническим румянцем и белой бородкой, рассказывал, как он, Гейтли, значительно воспрял духом после 30 дней трезвости, когда обнаружил, что на Собрании новичков можно поднять здоровенную граблю и во всеуслышанье заявить, как же он ненавидит эту левую аашную чушь про благодарность, и покорность, и чудеса, и как же он это все ненавидит и считает, что это бред сивой кобылы, и аашников ненавидит, и все они самовлюбленные самодовольные дебилы, и говноеды с этими своими лоботомированными улыбочками и левыми телячьими нежностями, и как он им всем желает невероятно жестокого зла во всех красках техниколора, – Гейтли стоял и плевался ядом, мокрогубый и красноухий, напрашивался, чтобы его выгнали, специально выбешивал аашников, чтобы дали ему пенделя, и он бы вернулся в ЭннетХаус, и сказал бы калеке Пэт Монтесян и своему консультанту Эухенио М. в лицо, что в АА ему дали пенделя, как его умоляли искренне раскрыть душу, и ну пожалуйста, он искренне и раскрыл по самое не балуй, а лыбящиеся лицемеры потрясали кулаками и прогнали его на фиг… и ну, в общем, яд так и хлестал гейзерами на собраниях, и но как он обнаружил, ветераны-белофлаговцы всей Группой, пока он, типа, вслух желал им зла, только и делали, что яростно кивали в сопереживающей Идентификации и раздражающе подбадривали, выкрикивая: «Приходи еще!», а один-два флаговца со средними количествами трезвой жизни подходили после собрания и говорили, как славно, что он поделился, и бляха-муха, как же они сегодня Идентифицировались на славу и разделили его глубочайшие искренние чувства, и как он им услужил, подарив реальный опыт типа «А-когда-то-мы-сами», потому что теперь они вспомнили, что чувствовали себя в точности как Гейтли, когда Пришли впервые, – только, признавались втайне они, им-то не хватало духу честно поделиться этим с Группой, – и вот так они неправдоподобно и безумно перевернули все вверх ногами, и Гейтли чувствовал себя какимто героем АА, гением ядовитого духа, одновременно разочарованным и ликующим, а прежде чем пожелать ему оревуаров и попросить возвращаться, каждый обязательно записывал свой телефонный номер на корешке лотерейного билета – телефонные номера, по которым Гейтли и не подумал бы звонить (о чем с ними говорить-то?), но которые вдруг оказалось просто приятно иметь при себе в кошельке, просто носить с собой, просто на случай мало ли чего; и еще плюс, может, после собрания, где Гейтли разливал яд, к нему медленно подползал бочком, как краб, один из стариков энфилдцев-белофлаговцев с геологическими количествами трезвой жизни в АА, перекрученным больным стариковским телом и чистыми ярко-белыми глазами, и тянулся похлопать по огромному вспотевшему плечу, и говорил с надтреснутым фремитическим хрипом курильщика, что «ну, ты хотя бы задорный засранец, поддал нам жару», и что «ну, может, все у тебя будет как надо, Дон Г., всякое может быть, ты только Приходи Еще, и, если интересно послушать совет от человека, который наверняка за день выжирал столько, сколько ты-то за всю жизнь не выпил, попробуй просто тихо посидеть на собраниях, и вынуть бананы из ушей, и забить их в рот, и заткнуться на хрен, и послушать в кои-то веки, хоть раз, наверно, в своей жизни по-настоящему послушать, и тогда-то, может быть, все у тебя будет как надо»; и вот они не предлагали телефонные номера – только не настоящие старики, – и Гейтли знает, что надо наступать на горло своей гордости и самому ртом просить номера больных угрюмых спокойных старожилов «Белого Флага» – «Крокодилов», как их зовут белофлаговцы помладше, потому что перекрученные старики обычно сбиваются вместе с отвратительными, похожими на какашки сигарами в углу кафетерия «Провидента» под глянцевой фотографией 16 х 20 крокодилов или аллигаторов, греющихся на солнышке на каком-то буйно-зеленом бережку, на которой кто-то в шутку, где только доля шутки, снизу фломастером начеркал легендарную надпись «Угол стариканов», и эти старики сбиваются под ней, крутят зеленые сигары в кривых пальцах и говорят, не раскрывая рта полностью, на какие-то совершенно таинственные темы, доступные только давним трезвенникам. Гейтли как бы даже побаивается этих аашных стариков во фланелевых рубахах с варикозными носами и седыми ежиками, коричневыми зубами и прохладным лукавым одобрением во взгляде, чувствует себя третьеразрядным дубиной-охотником племени в присутствии невозмутимых вождей, которые правят по какому-то негласному шаманскому праву 137, и так что он, конечно, их ненавидит, Крокодилов, из-за того, что побаивается, но, как ни странно, с удовольствием сидит в том же большом кафетерии дома престарелых, что и они, и смотрит в том же направлении, что и они, каждое воскресенье, а чуть позже обнаруживает, что ему даже нравится кататься самое большее на 30 км/ч в их идеально отлаженных седанах 25-летней давности, когда его стали брать на Служения «Белого флага» в другие Группы бостонских АА. В итоге он даже прислушивается к немногословному предложению и начинает сам выходить и рассказывать свою личную страшную историю публично, из-за кафедры, вместе с другими членами «Белого Флага» – Группой, в которую он нехотя наконец официально вступил. Так и надо поступать, если ты новенький, обладаешь так называемым Даром Отчаяния и готов на любые мучения, лишь бы вести трезвый образ жизни, – официально вступаешь в Группу, вписываешь имя и дни трезвости в официальный список секретаря Группы и лично близко знакомишься с остальными членами Группы, и по-талисмански хранишь их номера в кошельке; и – самое главное – Проявляешь Активность в Группе, что здесь, в бостонских АА Гейтли, значит не просто мыть затоптанные полы после «Отче наш», и варить кофе, и вычищать пепельницы от окурков и мерзких мокрых от слюны обрубков сигар, но и регулярно появляться в обычные вечерние часы в обычном притоне «Группы Белого Флага» – «Элит ой (неон в букве «Н» не горит) Закусочной» по соседству с «Пончиками Стива» в Энфилдском Центре, – появляешься и выпиваешь зубогубительные литры кофе, и затем залезаешь в отлаженные седаны Крокодилов, подвески которых просаживаются под весом Гейтли, и едешь, с глазами, пустыми от кофеина, сигарного дыма и ангста из-за публичных выступлений, в какую-нибудь лоуэлльскую Группу «Радости жизни», или чарльзтаунскую Группу «Закрытой бутылки», или в бриджуотерский государственный вытрезвитель, или конкордскую тюрьму, и, кроме одного-двух других бледных новичков с пустыми глазами и «Даром крайнего Отчаяния», в этих машинах в основном только Крокодилы с геологическими эпохами трезвой жизни – это в основном мужики, которые посещают «Белый Флаг» десятилетиями и до сих пор выезжают на каждое запланированное Служение, каждый раз, надежные как смерть, и даже когда по Спонтанному играют «Келтикс», они все равно выходят на дорогу по зову Служения, не устают Проявлять бешеную Активность в Группе; и Крокодилы в машине советуют Гейтли вовсе не считать совпадение долгого воздержания и бешено неустанной Активности в АА совпадением. Их шеи сзади изрезаны складками. Крокодилы спереди смотрят в зеркало заднего вида, щурятся своими мешковатыми ярко-белыми глазами на Гейтли с другими ребятами на перекошенном заднем сиденье и говорят, что не пересказать, сколько они повидали новичков, которые Приходили, а потом их снова засасывало Туда, ненадолго Приходили в АА, и Держались, и набирали немного времени трезвой жизни, и все становилось получше, в плане головы и по жизни, а через какое-то время потерянные новенькие наглели, решали, что уже «Выздоровели», и вдруг засиживались за новой работой, которую нашли благодаря трезвости, а может, покупали сезонный абонемент на «Келтикс», или по-новому открывали для себя трах и трахались напропалую (эти сушеные, заскорузлые, беззубые, совершенно постсексуальные пни реально говорили «трахаться»), но так или иначе несчастные наглые бестолковые новенькие засранцы постепенно откалывались от бешеной Активности в Группе, а потом и от самой Группы, а потом малопомалу вообще от собраний АА, а затем, без защиты собраний или

Группы, через некоторое время – о, а время не вопрос, Болезнь дьявольски терпелива, – как через некоторое время они забывали, что это такое, – те, кто нагло откалывался, – они забывали, кто и что они такое, забывали про Болезнь, пока, типа, в один прекрасный день, типа, например, приходят такие на «Келтикс» – «Сиксерс», и в старом добром Межштатном Центре «Флит/Ферст» духота, и кажется, что ну какой вред от одного холодного пивасика, после стольких лет трезвости, теперь-то, когда они «Выздоровели». Всего одну баночку. Не убьет же. А после одной они как будто и не бросали, если у них Болезнь. И как через месяц, или шесть, или через год они Возвращались, назад в залы бостонских АА и в свою старую Группу, покачиваясь, с белой горячкой, снова поджав хвост, а может, пройдет и пять-десять лет, прежде чем они наберутся сил Вернуться, снова размазанные по стенке, а может, их организм уже не готов к повторному злоупотреблению после трезвой жизни, и они Там и умирают – Крокодилы всегда говорили «Там» приглушенно, с вьетнамской серьезностью, – а может – еще хуже – кого-нибудь убивали по пьянке и остаток жизни мотали срок в ИУМ-Уолполе, напиваясь самогоном на изюме, выгнанном в параше без сидушки, и все силясь вспомнить, что же они натворили такого, Там, что попали сюда; а может – что самое страшное – эти наглые новички откалывались Туда и с ними не происходило абсолютно ничего ужасного, чтобы настал Конец, просто напивались 24/7/365, возвращались к нежизни, за решетками, к несмерти, снова-здорова в клетку Болезни. Крокодилы рассказывают, что со счета сбиваются, когда вспоминают тех, кто Приходил ненадолго, откалывался, возвращался Туда и умирал, или, к сожалению, не умирал. Некоторых белофлаговцы даже показывают – изможденных серых призраков, ползущих по тротуарам со всеми своими пожитками в мусорном мешке, – пока они медленно проезжают мимо в отлаженных машинах. Старый эмфиземный Фрэнсис Г. особенно любит стопорить свой «Лесабр» на углу перед каким-нибудь горемычным бездомным хмырем, который когда-то был в АА и нагло откололся, опускать окно и кричать: «Живи на всю катушку!»

Естественно – тут Крокодилы толкают друг друга узловатыми локтями, фыркают и хрюкают, – когда они говорят Гейтли либо Держаться в АА и быть бешено Активным, либо сдохнуть в канаве – это же только предложение. Тут они хрипят, давятся и шлепают по коленям. Это классическая шутка для своих. По ратифицированной традиции в бостонских АА не бывает «должен» и «не должен». Никаких доктрин, догм, правил. Выгнать тебя никто не может. Необязательно делать, как тебе скажут. Делай как хочешь – если ты все еще себе веришь. Крокодилы ревут, фыркают, колотят по приборке и скачут на переднем сиденье в безрадостном смехе АА.

Бостонские АА считают себя доброкачественной анархией, любой порядок в их рядах – функция от Чуда. Ни «обязан», ни «должен», – только любовь, поддержка и изредка скромное предложение, основанное на разделенном опыте. Неавторитарное, свободное от догм движение. При этом цинику от бога с прирожденным чутьем на брехню, Гейтли понадобилось больше года, чтобы понять, в чем, как ему кажется, бостонские АА втайне догматичны. Естественно, нельзя принимать альтернативных Веществ; это само собой; но официальная линия Содружества – если ты сорвешься, отколешься, накосячишь или оступишься, выйдешь на ночь Туда, употребишь Вещество и снова заведешь Болезнь, то знай: они не только зовут, но настаивают, чтобы ты вернулся на собрания как можно скорее. В этом они довольно искренни, ведь многие новенькие по чутьчуть срываются и косячат, в плане стопроцентного воздержания, поначалу. Никто не будет осуждать или читать нотации. Все хотят только помочь. Все знают, что вернувшийся оступант и так наказал себя сверх всякой меры, просто снова побывав Там, и что, когда ты снова накосячил, а Вещество все зовет тебя без умолку, требуется невероятное отчаяние и покорность, чтобы свернуть шею гордости, приплестись назад и снова отложить Вещество прочь. Сопереживание возможно благодаря какому-то искреннему состраданию к косякам, хотя некоторые из АА и покивают с самодовольным видом, когда узнают, что оступант не послушал простых советов. Даже новичков, которые еще не могут бросить и приходят с подозрительными выпуклостями в карманах курток размером с фляжку и в течение собрания все сильнее кренятся на правый борт, настойчиво призывают приходить еще, Держаться, оставаться, – главное, чтобы не перебивали. Нетрезвым после «Отче наш» не рекомендуют ехать домой в одиночку, но насильно ключи отнимать никто не станет. Бостонские АА подчеркивают независимость индивидуальности. Пожалуйста – говорите и делайте что хотите. Конечно, есть дюжина простых советов 138, и конечно, те, кто нагло решают, что не желают следовать простым советам, вечно возвращаются Туда, а потом плетутся назад, поджав хвост, и признаются из-за кафедры, что не последовали советам и расплатились за свою гордыню сполна, и научились на горьком опыте, но теперь они снова здесь и, видит Бог, уж в этот раз будут следовать советам неукоснительно, сами увидите, зуб дают. Наставник Гейтли Фрэнсис («Грозный Фрэнсис») Г. – Крокодил, которого Гейтли наконец набрался смелости попросить стать наставником, – сравнивает совершенно необязательные простые советы бостонских АА со, скажем, когда ты прыгаешь из самолета, тебе «советуют» надеть парашют.


Но, конечно, так-то поступай как знаешь. Затем он хохочет, пока так не заходится в кашле, что приходится сесть.

Главная засада в том, что нужно хотеть. Если не хочешь делать, как тебе велят, – то есть, простите, как тебе советуют – значит, тобой все еще управляет твоя воля, а Эухенио Мартинез из Эннет-Хауса не устает указывать, что твоя личная воля – паутина, до сих пор которую плетет Болезнь. Воля, которую ты по-прежнему называешь своей, уже пропиталась Веществом кто знает сколько лет тому назад. Она вся заросла паутинными волокнами Болезни. Его собственный термин для Болезни – Паук 139. Паука надо Морить Голодом: от своей воли придется отказаться. Вот почему большинство Приходит и Держится только после того, как их чуть не убила собственная запутанная воля. Нужно хотеть отказаться от воли и слушать тех, кто знает, как Морить Голодом Паука. Нужно хотеть слушать советы, хотеть следовать традициям анонимности, смирения, сдаться на волю Группы. Если не подчиниться, никто тебя не выгонит. Им не придется. Ты сам себя выгонишь, если и дальше будешь следовать капризам собственной больной воли. Поэтому, наверное, почти все в Группе «Белый флаг» так стараются быть такими отвратительно смиренными, добрыми, полезными, тактичными, веселыми, неосуждающими, чистыми, энергичными, жизнерадостными, скромными, щедрыми, честными, порядочными, терпеливыми, терпимыми, внимательными, правдивыми. Это не Группа их заставляет. А просто в АА по-настоящему долго может продержаться только тот, кто сам готов стать таким. Вот почему циничным новичкам или зеленым жильцам Эннет-Хауса серьезные аашники кажутся странной помесью Ганди и мистера Роджерса [107] с татухами, увеличенной печенью и без зубов, которая раньше била жен и растлевала дочек, а теперь поет серенады о своем кишечнике. Все это совершенно необязательно; делай или умри.

Но, в общем, например, Гейтли долгое время озадачивало, почему собрания АА, где никто не поддерживает дисциплину, такие дисциплинированные. Никто не перебивает, не распускает кулаков, не орет благим матом, не перемывает косточек и не срется за последнее «Орео» на тарелке. Где же тот суровый держиморда, который вбивает в головы принципы, которые, по заверениям АА, спасут твою задницу? Пэт Монтесян, Эухенио Мартинез и Крокодил Грозный Фрэнсис не отвечали Гейтли, когда же начнут вбивать. Только улыбались лукавыми улыбками и говорили Приходить еще – апофегма, которую Гейтли находил такой же заезженной, как «Тише Едешь!» и «Сам Живи и Другим Не Мешай!»

Почему заезженное такое заезженное? Почему правда обычно не просто не-, но антиинтересная? Потому что все до единого критические миниэпифании, какие переживаешь в первые дни АА, всегда полиэстерно-банальны, признается Гейтли жильцам. Он расскажет, что в бытность свою жильцом, сразу после того, как индастриал-гранжевый пост-панк с Гарвардской площади, – которого звали Бернард, но он заставлял всех звать его Плазматрон-7,– так вот, сразу после того, как старый добрый Плазматрон-7 выхлебал девять флаконов Найквила в мужском туалете наверху и на ужине рухнул лицом в тарелку с пюре быстрого приготовления, тут же на месте был выселен и вынесен на плече Кельвина Болта прямо на остановку зеленой ветки на Содружке, и Гейтли переселили из пятиместной спальни самых новеньких на койку Плазматрона-7 в трехместной спальне для не таких новеньких, ему приснился эпифанический ночной сон об АА, который он первым готов признать заезженным 140. Во сне Гейтли и ряд за рядом совершенно среднестатистических и неуникальных американских граждан стояли на коленях на полиэстеровых подушках в тесном дешевом церковном подвале. Подвал – самый обычный дешевый церковный подвал, только стены во сне были из какого-то тонкого чистого прозрачного стекла. Все стояли на коленях, устроившись на дешевых, но удобных подушках, и все было так странно – потому что, кажется, никто не понимал, зачем им стоять на коленях, а поблизости не виднелось никакого босса высшего звена или держиморды, который бы их заставлял, и все же чувствовалось, что на коленях они стоят не просто так. Как во всех снах, когда смысла нет, но есть. И но потом какая-то женщина слева от Гейтли поднялась с коленей и вдруг встала прямо, просто как бы потянуться, и в ту же секунду ее вдруг как потащит назад с ужасной силой и как засосет в одну из прозрачных стеклянных стен подвала, и Гейтли уже зажмурился перед серьезным таким звоном стекла, но стеклянная стена не столько разбилась, сколько просто раздалась перед кувыркающейся женщиной и снова сомкнулась, и все, нет ее. Ее подушка и, как потом заметил Гейтли, еще пара полиэстеровых подушек в нескольких рядах тут и там были пусты. И именно тогда, оглядываясь, Гейтли во сне медленно поднял голову на обнаженные трубы на потолке и вдруг увидел в метре над разношерстными и разноцветными головами коленопреклоненного собрания – увидел медленно и бесшумно плывущий багор, как посох исполинского пастуха, как такой крюк, который появляется слева и вытаскивает из зоны обстрела помидорами бездарных актеров, медленно вырисовывавший над ними французские завитушки, почти застенчиво, как будто неторопливо выискивая; а когда поднялся мужик в кардигане с добрым лицом, попался на загнутый посох и улетел вверх тормашками сквозь беззвучную стеклянную мембрану, Гейтли повернул большую голову до упора, не отрываясь от подушки, и теперь увидел, прямо за прозрачным листом стекла, чрезвычайно аккуратно одетую авторитарную фигуру, поводящую исполинским посохом пастуха одной рукой, спокойно изучая ногти на второй с лицом, скрытым маской, на которой был нарисован просто желтый смайлик, с таким обычно желают хорошего дня. Фигура была внушительная, надежная и уверенная в себе, одновременно привлекательная и успокаивающая. Авторитарная, она излучала хорошее настроение, неотразимое очарование и безграничное терпение. Тралила большой палкой спокойно и со знанием дела, как рыбак, который, сразу видно, не собирается выбрасывать улов назад. Медленная бесшумная палка с крюком – вот почему они все стояли на коленях под барочными окружностями ее траектории.

Одна из ночных посменных обязанностей сотрудников с проживанием в Эннет-Хаусе – не спать и быть наготове в переднем кабинете всю ночь на Ночной смене: люди на ранних стадиях реабилитации от Вещества часто видят реальное хоррор-шоу, или травматически-соблазнительные сны о Веществе, а иногда сны заезженные, но важные и эпифанические, и сотруднику на Ночной смене нужно возиться с бумажками, или качать пресс, или таращиться в широкое окно эркера переднего офиса на первом этаже, чтобы быть в любую минуту готовым заварить кофе, выслушать сбивчивый пересказ сна и предложить практичную позитивную точку зрения бостонских АА на возможный показатель прогресса в реабилитации жильца, – но тут Гейтли незачем было мчаться вниз за мнением сотрудника, таким был мощно, заезженно очевидным этот сон. Гейтли стало ясно, что у бостонских АА самый безжалостно суровый и умелый держиморда на планете. Гейтли лежал, свисая со всех четырех сторон койки, со вспотевшим от откровения лбом: держиморда бостонских АА ждал снаружи дисциплинированных залов собраний, в том самом пресловутом «Там», где гудели от веселья завлекательные клубы, сулящие хорошее настроение, под знаками с бесконечно льющимися неоновыми бутылками. Терпеливый надзиратель АА всегда и везде поджидал Там: выискивал заусенцы на пальцах в слепящем флуоресцентном сиянии аптек, где за увесистую доплату брали поддельные рецепты на Талвин, в луковом свете, льющемся через бумажные шторки из меблированных комнаткок обдолбанных медсестер, которые финансировали надлежащее состояние собственных клеток краденными фармацевтическими образцами, в изопропиловой вони кабинетов старых, сутулых, беспрерывно курящих врачей, у которых всегда под рукой лежал блокнот с листами для рецептов и кому достаточно было только услышать «боль» и увидеть нал. В доме задохнувшегося соплями канадского ВИПа и в офисе непримиримого помпрокурора Ревира, жена которого в тридцать пять лет купила вставные зубы. Контролер АА выглядел чертовски славно, пах еще лучше, одевался как бог и не забывал о вежливой черно-желтой улыбке, когда искренне желал хорошего дня. Всего еще одного хорошего дня. И еще.

В эту ночь циничный Гейтли впервые с готовностью последовал простому совету встать на большие колени у узкой продавленной койки Эннет-Хауса и Просить Помощи у кого-то, в кого он все еще не верил, просить, чтобы его укушенную Пауком волю отняли, дезинфицировали и раздавили.

Но и плюс у бостонских АА, к сожалению, как оказалось, все же есть догмы; и некоторые одновременно устаревшие и пафосные. А еще в Содружестве свой сбивающий с толку жаргон – псевдопсихологический диалект, который сперва вообще невозможно разобрать, на это в лотерейном перерыве на собрании «Белого флага» Дону жалуется Кен Эрдеди – рекламщик с высшим, полуновенький в Эннет-Хаусе. Собрания бостонских АА необыкновенно длинные – полтора часа вместо общепринятого часа, – но зато здесь после 45 минут устраивают перерыв, где все могут перехватить бутерброд или «Орео» под шестую чашку кофе, постоять и поболтать, и почувствовать единение, когда можно оттащить наставника в сторонку и поделиться каким-нибудь заезженным прозрением или эмоциональной белибердой, которые наставник быстренько и без лишних ушей одобрит, а еще поместит в больший императивный контекст первостепенной необходимости не употреблять сегодня Вещество, хотя бы сегодня, любой ценой. Пока остальные единятся и беседуют в странной системе поговорок, еще проходит лотерея – очередная выдумка бостонцев: самые зеленые новички «Белого флага» пытаются Проявлять Активность в Группе и бродят с ротанговыми корзинами и пачками билетов – один за бакс и три за пятак, – а победителя объявляют в конце с кафедры, и все шипят, кричат «Проплачено!» и смеются, а победитель получает «Большую книгу», «Как это видит Билл» или «Как я уверовал», которые, если у него довольно трезвых дней за плечами и потому уже есть вся литература АА с прошлых лотерей, он публично предлагает любому желающему новичку – то есть любому новичку, у которого хватает смиренного отчаяния подойти, попросить и рискнуть получить еще в нагрузку и телефонный номер, чтобы хранить в кошельке.

На лотерейных перерывах «Белого флага» Гейтли обычно курит с жильцами Эннет-Хауса, чтобы отвечать на вопросы и сопереживать жалобам. Сам он обычно спрашивает и жалуется после собрания Грозному Фрэнсису, с которым сегодня Гейтли делит важную обязанность по «прилизыванию зала» – мытью полов, чистке пепельниц и протирке длинных столов кафетерия, – в чем участие Г. Ф. Г. ограничено, поскольку он на кислороде, а потому его участие в основном заключается в том, что он стоит, дышит кислородом и держит незажженную сигару, пока зал прилизывает Гейтли. Кен Эрдеди, который пришел в Хаус месяц назад из какой-то понтовой клиники в Белмонте, в целом пришелся Дону по душе. Эрдеди человек с деньгами, – мать Гейтли назвала бы его яппи, – старший бухгалтер в рекламном агентстве «Вайни и Вилс» в центре, как сказано в его приемке, и, хотя он примерно возраста Гейтли, такой мягко миловидный на вид – как и все выпускники Гарварда и Тафтса, с чем-то от манекена во внешности, – и всегда выглядит таким ухоженным и лощеным, даже в джинсах и простом хлопковом свитере, что Гейтли он кажется моложе, незнакомым с жизнью, и он мысленно зовет Эрдеди «малЫм». Эрдеди в Хаусе в основном из-за «марихуановой зависимости», а Гейтли непросто Идентифицироваться с любым, кто изза травки умудряется променять работу и квартиру на койку в комнате с татуированными мужиками, которые курят во сне, и на подработку где-нибудь на бензоколонке (Эрдеди только что начал свою девятимесячную работу Кротости на заправке «Мерит» на Северной Гарвардской улице в Оллстоне), 32 часа в неделю по МРОТу. Или чтобы нога вот так дрыгалась все время из-за Отмены: от долбаной травки? Но не Гейтли судить, что считается поводом для того, чтобы Прийти, а что нет, – ни для кого, кроме себя, – а наставник грудастой, но проблемной новенькой Кейт Гомперт – которая если не на собраниях, в основном только лежит в кровати в новой женской пятиместной спальне, и находится на «суицидном контракте» с Пэт, и живет без обычного давления по поводу скорее найти работу Кротости, и каждое утро получает из медицинского шкафчика какие-то рецептурные лекарства, – консультант Кейт Гомперт Даниэлла С. на прошлой Летучке сотрудников сообщила, что Кейт наконец раскрылась и тоже призналась, что Пришла в основном из-за травки, а не легковесных рецептурных транков, как указала в приемке. Гейтли раньше считал травку тем же табаком. Он был не из тех наркоманов, которые курят, если не могут надыбать что-нибудь еще; он и травку курил всегда, и всегда мог надыбать что-нибудь еще, и иногда курил травку одновременно с тем, что мог надыбать. По травке Гейтли не скучает. А шокирующее Чудо АА – что он не скучает и по Демеролу.

Суровый ноябрьский ветер брызжет моросью по широким окнам зала. Кафетерий дома престарелых «Провидент» освещен шахматным порядком больших лампочек на потолке, многие из них тусклые, и свет в них дрожит. Из-за мерцающих лампочек Пэт Монтесян и прочие склонные к световым припадкам аашники никогда не посещают «Белый флаг», предпочитая Группу «Свободный путь» в Бруклайне или собрания для неженок «Лейк-стрит» в Западном Ньютоне по воскресным вечерам, куда Пэт М., как ни странно, едет от самого дома на Южном побережье в Милтоне, чтобы послушать, как народ рассказывает про своих аналитиков и «Саабы». Вкусы в АА непредсказуемые. Зал «Белого флага» освещен так ярко, что Гейтли видит в окнах только блестящую жидкую темноту, фон для бледных отражений присутствующих.

«Чудо» – один из терминов бостонских АА, который, как жалуются Эрдеди и новенькая, вся дрожащая девушка в вуали, стоящая над плечом Гейтли, переварить очень непросто, как, например, в оборотах «Мы Все Маленькие Чудеса», «Не Уходи За Пять Минут До Чуда» и «Оставаться Трезвым 24 Часа – Чудо».

Хотя новенькая девушка – то ли Джоэль В., то ли Джоэль Д., – которая по дороге в «Провидент» рассказывала, что бывала на паре собраний еще до Дна и пришла к выводу, что они совершенно отвратительны, и до сих пор настроена довольно цинично и мнения не поменяла, пока Гейтли следил за новыми жильцами, – говорит, что даже слово «Чудо» предпочтительней постоянной болтовни АА про «Милость Божью», та напоминает ей о каких-то родных местах, где, как она заметила, в культовых сооружениях часто ходили алюминиевые трейлеры или фанерные хижины, и паства на службах возилась с медянками, чтобы почтить что-то там про змей и языки.

Еще Гейтли обратил внимание, что Эрдеди разговаривает по тафтсгарвардски – как будто не двигая нижней челюстью.

– Тут как будто своя собственная страна, – жалуется Эрдеди, закинув ногу на ногу немножко по-пидорски, оглядываясь в лотерейном перерыве, сидя в широкой тени Гейтли. – Когда я впервые выступил, на собрании в Святой Е. в среду, после молитвы ко мне кто-то подошел и сказал: «Хорошо было тебя услышать, я по-настоящему Идентифицировался с чувствами дна, которыми ты поделился, с изоляцией, с двойным „не можешь", давно не чувствовал себя таким зеленым». А потом дал лотерейный билет с его телефонным номером, который я даже не просил, и сказал, что я там, где и должен быть, что, признаться, звучит довольно снисходительно.

Лучше всего Гейтли удается смех – рокочущий и успокаивающий, со смехом с его лица сходит некая загнанная жесткость. Как и у большинства здоровяков, у Гейтли довольно высокий хриплый голос; у него словно сдавлена гортань. «Я сам до сих пор ненавижу эту тему с „тытам, – где-и-должен-быть", – говорит он со смехом. Ему нравится, что Эрдеди смотрит прямо на него, слегка склонив голову набок, показывает, что он весь внимание. Гейтли не знает, что это обязательное выражение для работы белых воротничков, где надо показать, что ты целиком погружен в проблемы клиента, ведь тот платит круглые суммы и ожидает в ответ явную демонстрацию внимания. Гейтли все еще плохо разбирается в людях высшего общества, не считая того, где они обычно прячут ценности.

Бостонские АА, с их акцентом на Группе, явление глубоко социальное. Лотерея все никак не заканчивается. Бомж подшофе с венозным носом, отсутствующими передними зубами и в башмаках, замотанных изолентой, пытается спеть «Volare» в микрофон на пустой кафедре. Его мягко, весело уводит со сцены, приобняв за плечо, Крокодил с бутербродом. В доброте Крокодила есть определенный пафос – в том, как он положил чистую руку во фланели на заляпанные плечи, – и Гейтли его чувствует и очень этому рад, продолжая между тем разговор с Эрдеди:

– Но хотя бы привык уже к «Хорошо тебя услышать». Тут так просто говорят, когда кто-нибудь выступит. Ведь нельзя сказать «Хорошо выступил» или «Молоток», потому что не нам судить, хорошо, плохо или как. Понимаешь, а, Крошка?

Крошка Юэлл, в синем костюме, с лазерным хронометром и в крошечных туфлях, в блеске от которых можно читать, сбивает пепел в ту же грязную алюминиевую пепельницу, что и Нелл Гюнтер со стеклянным глазом, который она для развлечения вставляет наоборот, чтобы зрачок и радужка смотрели внутрь, а жуткий белок и крошечные теххарактеристики производителя с другой стороны – наружу. Они оба делают вид, что изучают стол под светлое дерево, а Юэлл подчеркнуто и несколько враждебно не смотрит и не отвечает на реплику Гейтли и вообще не вступает в разговор, но это его и только его выбор, так что Гейтли не в обиде. Уэйд Макдэйд слушает «Уокмен», что в лотерейный перерыв технически не грех, но вообще не лучшая мысль. Чандлер Фосс чистит зубы нитью и делает вид, что бросает использованную в Дженнифер Белбин. Большинство жильцов Эннет-Хауса социализируются удовлетворительно. Пара черных жильцов Эннет-Хауса социализируется с другими черными 141. Паренек Диль и Дуни Глинн развлекаются тем, что травят анекдоты про гомосексуалистов Моррису Хэнли, который сидит и приглаживает волосы кончиками пальцев, делая вид, что даже не слышит, – его левая рука до сих пор перебинтована. Альфонсо Парьяс-Карбо стоит с тремя ребятами из «Оллстонской Группы», широко улыбаясь и кивая, не понимая ни слова. Брюс Грин спустился в мужской, сперва спросив разрешения у Гейтли, чем его немало посмешил. Гейтли сказал ему ни в чем себе не отказывать. У Грина здоровые руки и отсутствует брюхо, даже после Веществ, и Гейтли подозревает, что тот когда-то играл в футбол. Кейт Гомперт целиком ушла в себя за столом для некурящих у окна, игнорирует свое бледное отражение, строит шалашики из лотерейных билетов и двигает их по столу. Кленетт Хендерсон обнимает другую черную, смеется и несколько раз восклицает «Подруга!» Эмиль Минти сидит, схватившись за голову. Джофф Дэй в черной водолазке и блейзере шныряет между разными группками, делая вид, что участвует в разговорах. Никаких признаков Берта Ф. Смита или Шарлотты Трит. Рэнди Ленц, в своих вполне когнито белых усах и баках, наверняка у таксофона в северо-восточном углу холла «Провидента» внизу: Ленц проводит за телефоном или в попытках занять телефон почти недопустимые количества времени. «И ведь что мне нравится, – говорит Гейтли Эрдеди (Эрдеди правда слушает, хотя на краю его зрения сидит привлекательно вульгарная девушка легкого поведения в короткой белой юбчонке и абсурдных черных чулках в сетку, красиво скрестив ноги, – еще и в черных „Феррагамос" на низкой шпильке с одним ремешком, – и женщина эта с каким-то бугаем, отчего она еще привлекательнее; а еще вполне привлекательны и притягивают внимание груди и скрипичные ключи бедер девушки в вуали рядом, хоть она и в длинном мешковатом синем свитере в тон вышитой кайме на вуали), – что мне реально нравится: «„Хорошо тебя услышать" в итоге имеет, типа, сразу два смысла». Гейтли также обращается и к Джоэль, с которой, как ни странно, всегда сразу ясно, что она смотрит на тебя, несмотря на вуаль. Сегодня в зале «Белого флага» еще где-то с полудюжину людей в вуалях; солидная доля народа из 11-шаговой Унии радикально обезображенных и травмированных также состоит в 12-шаговых содружествах по причинам, не связанным с ужасной обезображенностью. Большинство аашников с вуалью в помещении – женщины, хотя есть и один мужчина из УРОТа, активный белофлаговец, Томми то ли С., то ли Ф., который когда-то давным-давно заснул на акриловом диване с бутылкой «Реми» и закуренным «Типарилло», – теперь он носит вуали УРОТ и целый набор шелковых водолазок, различных шляп и солидных водительских перчаток из овчины. Гейтли уже пару раз вкратце объясняли философию УРОТа-и-вуалей, но он так и не понял, и ему они кажутся знаком стыда и желания скрыться до сих пор. Пэт Монтесян говорила, что в Эннет-Хаусе побывали несколько уротистов – до Года Молочных Продуктов из Сердца Америки, когда приплелся на постой новенький жилец Гейтли, – эта вот Джоэль ван Дайн, – о которой у Гейтли до сих пор вообще нет мнения как о человеке или насколько серьезно она решила отложить Вещества и Прийти, чтобы реально начать трезвый образный жизни, – эта Джоэль – первый жилец с вуалью под началом Гейтли как сотрудника. Эта самая Джоэль даже не мариновалась два месяца в листе ожидания на прием, очутилась в доме враз по какой-то частной договоренности с кем-то из Совета директоров Хауса – обеспеченных энфилдцев, которым нравится благотворительность и директорство. И собеседования на прием с Пэт у нее не было; девушка просто взяла и пришла два дня назад после ужина. Она провела пять дней в Женской Бригэмской после какого-то очень несчастного случая с передозировкой, в котором поучаствовали, как говорят, и дефибрилляторы, и священники. Багажа у нее хватало на двоих, включая такую как бы китайскую переносную штуковину для переодеваний с облачками и лупоглазыми драконами, которая даже складывалась и которую пришлось волочь наверх вместе Грину и Парьясу-Карбо. В ее случае пока даже не заикались о работе Кротости, и Пэт проводит сеансы с девушкой лично. У Пэт какая-то своя договоренность с девушкой; Гейтли уже насмотрелся на личные договоренности между некоторыми сотрудниками и жильцами, пришел к выводу, что это, пожалуй, какой-то такой дефект Эннет-Хауса. Девушка из Группы «Молодежь Бруклайна» в юбке чирлидерши и пошлых чулках в двух рядах от них игнорирует все пепельницы и тушит экстрадлинную сигарету о стол, и заливисто ржет над чем-то, что сказал рябой мужик в длинном пальто из верблюжьей шерсти, которое он не снял в помещении, и кожаных балетках на босу ногу, Гейтли его прежде на собраниях не видел. И когда она давит сигарету, он кладет свою руку на ее. Раньше такие вещи, как тушить сигарету о пластмассовый стол под дерево, на котором Гейтли уже видит черную проплавленную лунку, такие вещи, как вонь, никогда его не цепляли, пока Гейтли не согласился с подачи Грозного Фрэнсиса Г. на работу по прилизыванию-зала-и-протирке-столов, и теперь у него в отношении мебели «Провидента» какие-то собственнические чувства. Но он же все равно не может пойти и разбирать чужие качества, и говорить, как им себя вести. Он только развлекает себя мыслью о том, как девушка летит вверх тормашками в стеклянную стену.

– Когда так говорят, имеют в виду как бы следующее: то, что ты сказал, для них хорошо, как-то им помогает, – говорит он, – но плюс я теперь тоже так люблю говорить, потому что, если подумать, это еще и значит, что хорошо иметь возможность слышать. Реально слышать, – он пытается неуловимо переводить взгляд с Эрдеди на Джоэль и обратно, будто обращается сразу к обоим. С этим у него не очень. Голова слишком большая для неуловимости. – Потому что, помню, где-то, наверное, первые шестьдесят дней я ни хрена не слышал. Ничего не слышал. Просто сидел и Сравнивал, и говорил себе, типа, «А у меня машины никогда не было», «От меня жена никогда не уходила», «У меня кровь из анального отверстия никогда не шла». Эухенио мне советовал просто приходить еще, и рано или поздно я научился бы и слушать, и слышать. Он сказал, что реально слышать – трудно. Вот только не объяснял, в чем разница между «слушать» и «слышать», это меня жутко бесило. Но через какоето время я научился реально слышать. И оказалось – может, только у меня так, – но оказалось, что слышать спикера – значит, внезапно понять, как, блин, одинаково он и я себя чувствовали, Там, на Дне, до того, как мы оба Пришли. Вместо того, чтобы сидеть тут и ненавидеть всех вокруг и думать, что у него шла кровь из анального отверстия, а у меня нет, и как это значит, что мне пока лучше, чем ему, и все еще можно вернуться Туда.

Одна из хитростей, как по-настоящему помогать новичкам, – не читать лекции и не подсказывать, а только рассказывать о личном опыте, и что тебе говорили, и что ты обнаружил сам, и делать это небрежно, но позитивно и ободряюще. Плюс надо стараться как можно сильнее Идентифицироваться с чувствами новичков. Грозный Фрэнсис Г. говорит, это один из вариантов, чем могут быть полезны люди с годом-двумя трезвой жизни: искренне Идентифицироваться с новенькими Больными и Страждущими. Грозный Фрэнсис говорил Гейтли, пока они протирали столы, что если Крокодил с десятками лет сухой жизни в АА попрежнему может искренне сопереживать и Идентифицироваться со вздрюченным пучеглазым проеденным Болезнью новичком, то значит, с реабилитацией Крокодила какой-то абзац, ек-макарек. Крокодилы с десятилетиями сухости живут в совершенно другой духовной галактике, внутри. Один из старожилов говорит, что у него будто целый новый уникальный внутренний духовный замок, внутри, и там он живет.

Отчасти эта самая новенькая Джоэль кажется Кену Эрдеди притягательной не из-за одной сексуальности ее тела, которая еще больше подчеркивается тем, как растянутый и заляпанный кофе синий свитер должен преуменьшить тему тела, без высокомерия и попыток его скрыть, – халтурная сексуальность притягивает Эрдеди, как освещенное окно – ухоженного светляка, – но еще и из-за вуали, загадки, что же за ужасный контраст с привлекательностью тела скрывается, распухший или перекошенный, под вуалью; от этого притягательность приобретает какой-то извращенный ракурс, из-за чего еще больше отвлекает, и Эрдеди наклоняет голову еще ниже и прищуривается, чтобы изобразить внимательный вид перед Гейтли еще усерднее. Он не подозревает, что из-за некоторой рассеянной дистанции во взгляде кажется, будто он скорее тщательно примеривается железной семеркой с песка на десятой дорожке; вид не транслирует то, чего, как ему кажется, хочет аудитория.

Лотерейный перерыв закругляется, когда все начинают мечтать о своей личной пепельнице. Из кухонных дверей за столиком с литературой выносят еще две капсулы с кофе. Эрдеди – наверное, второй по трясучести ногой в помещении, после Джоффри Д. А Джоэль в. Д. теперь говорит что-то очень странное. Очень странный моментец, прямо под конец лотерейного перерыва, и Гейтли позже обнаружит, что даже не знает, как его описать в Журнале вечерней смены. Здесь он впервые осознает, что голос Джоэль – искристый, глубокий и до странного полый, с акцентом чуть южным и со странным – как выяснится потом, кентуккийским – пропуском в произношении всех апикальных согласных, кроме «с», – какой-то отдаленно знакомый в том смысле, что он и знакомый, и все же Гейтли точно уверен, что ни разу с ней лично не встречался, Там. Она ненадолго склоняет плоскость вуали с синей каймой к кафельной плитке пола (ужасной плитке, цвета струпа, тошнотворной, самая худшая вещь в большом помещении), снова поднимает (в отличие от Эрдеди, она стоит, и в туфлях без каблуков ростом почти с сидящего Гейтли) и говорит, что ей особенно трудно стерпеть, когда эти искренние побитые жизнью люди на подиуме говорят, что они «Здесь Кабы Не Милость Божья», только странно еще не это, ведь когда Гейтли закивал и начал уже про «То же самое было…», и хотел пуститься в довольно стандартные агностически-толерантные рассуждения бостонских АА о том, что «Бог» в слогане – только сокращение для совершенно субъективной и личной «Высшей Силы», и АА только духовные, а не догматически религиозные – некая доброкачественная анархия субъективного духа, Джоэль обрывает его спич и говорит, что ее это беспокоит вот почему: «Кабы Не Милость Божья» – в сослагательном наклонении, контрфактическое придаточное, говорит она, и имеет смысл только в связке с условным предложением, например «Кабы Не Милость Божья, я бы умерла на полу ванной Молли Ноткин», так что употребление в изъявительном наклонении, вроде «Я здесь Кабы Не Милость Божья», говорит она, буквально бессмысленно, причем вне зависимости, реально слышит она спикера или нет, и что от энтузиазма с пеной у рта, с которым местные произносят то, что на деле ничего не значит, ей хочется засунуть голову в микроволновку «Рэдэрэйндж», то есть Вещества довели ее до такого состояния, когда приходится Слепо Верить в подобные выражения. Гейтли смотрит на окаймленный синим прямоугольник чистого льна, чьи мягкие колыхания практически не выдают черты лица, смотрит на нее и понятия вообще не имеет, серьезно это она или нет, или она с приветом, или, как доктор Джофф Дэй, с какой-то интеллектуальной показухой выстраивает фортификации Отрицания, и не знает, что сказать в ответ, во всей большой голове не находится абсолютно ничего, что поможет Идентифицироваться или за что можно зацепиться, или чем приободрить, и на миг кафетерий «Провидента» будто погружается в гробовую тишину, и сердце вдруг сжимает его, как ребенок – оградку манежа, и он чувствует, как накатывает старая и почти незнакомая паника, и на секунду кажется неизбежным, что рано или поздно он снова кайфанет и вернется обратно в клетку, ведь на секунду пустая белая вуаль перед глазами кажется экраном, на который вполне можно спроецировать желтый смайлик, с оскалом, и он чувствует, как все мышцы лица обмякают и сползают вниз; и этот миг повисает, растягивается, пока ноябрьский координатор лотереи «Белого флага» Гленн К. в алом велюровом плаще с подбоем, макияже и с канделябром со свечами такого же цвета, как кафельная плитка, не вспархивает за микрофон кафедры и не заканчивает официально пластмассовым молотком перерыв и призывает к тому, что тут сходит за порядок, пора тянуть билеты. Уотертаунец со средним количеством сухой жизни, который выигрывает «Большую книгу», публично предлагает ее любому желающему новичку, и Гейтли с удовольствием видит, как огромную руку поднимает Брюс Грин, и решает, что просто перевернет страницу, а потом спросит Грозного Фрэнсиса Г. насчет сослагательных наклонений и контрсексуалов, и ребенок внутри него отстает от оградки, и кратко всхлипывают пазы длинного стола, к которому прикреплен его стул, когда он устраивается поудобнее на вторую половину собрания с мысленной молитвой о помощи настроиться и реально слушать изо всех сил.

У гигантской статуи на острове Свободы в порту Нью-Нью-Йорка солнце-корона, что-то типа огромного фотоальбома под железной мышкой, а во второй руке, вознесенной ввысь, – продукт. Продукт меняется каждое 1 янв. смельчаками с кошками и кранами.

Но забавно, что им кажется забавным – аашникам на бостонских собраниях, пока они слушают. Следующий парень из «Продвинутых основ», которого вызывает блестяще лысый ковбойский председатель, кошмарно, до мозга костей несмешной: болезненно новенький, но притворяется, что в своей тарелке, тертый калач, отчаянно пытается развлечь и впечатлить. У парня какой-то профессиональный бэкграунд, он явно часто пытался впечатлить скопления людей. Ему до смерти хочется, чтобы его любили. Он выступает. Белофлаговцы все это понимают. Даже полные идиоты среди них видят его насквозь. Это не обычные слушатели. Бостонские АА очень чувствительны к проявлениям эго. Когда новый спикер представляется, делает ироничный жест и говорит: «Мне достался Дар Отчаяния. Теперь я ищу окошко для обмена», – это так очевидно неспонтанно, отрепетированно – плюс является незаметным, но тяжелым преступлением по отношению к Посланию из-за того, что упрекает он как будто Программу, а не Себя, – а потому в ответ доносится только пара вежливых смешков, и люди ерзают на стульях с легким, но многозначительным дискомфортом. Самое худшее наказание спикеру на Служении, которое видел Гейтли, – когда слушателям-хозяевам становится за него стыдно. Спикеры, которые привыкли работать с аудиторией и предоставлять то, что она хочет, быстро понимают: эта аудитория не хочет, чтобы ей предоставляли то, что, как может показаться другим, она хочет. Очередной ребус, на котором у Гейтли наконец кончился мозговой заряд. Важное условие для полной акклиматизации в бостонских АА – разрядить мозг полностью, когда дело доходит до таких ребусов. Потому что они буквально бессмысленные. Порядка двухсот человек наказывают одного тем, что им за него стыдно, убивают его тем, что умирают в сопереживании вместе с ним, за него, там, за кафедрой. В аплодисментах, когда парень заканчивает, чувствуется облегчение разжатых кулаков и пальцев ног, а крики «Приходи еще!» такие искрение, что почти больно слышать.

Но затем в равно парадоксальном контрасте взглянем, как следующий спикер «Продвинутых основ» – высокий расползшийся толстяк, тоже болезненно новенький, только этот бедолага совершенно и открыто на нервах: шатается по дороге на сцену, лицо блестит от пота, а речь полна замедлений и логических скачков, – рассказывает с ужасной застенчивой досадой, как пытался сохранить работу Там по мере того, как утренние похмелья становились все изнурительней и изнурительней, пока он не стал таким трясущимся и афатичным, что даже не смел появиться перед клиентами, которые приходили к порогу его отдела – он с 08:00 до 16:00 принимал жалобы покупателей в универмаге «Филен»…

– …И наконец я решил – Господи, даже не знаю, как мне эта тупость в голову взбрела – принести из дома молоток, и принес, и положил прямо под столом, на полу, и когда кто-нибудь стучал в дверь, я просто… я как бы прыгал на пол, и заползал под стол, и хватал молоток, и колотил по ножке стола, со всей силы, тыдыщ-тыдыщ, будто что-то там чинил. И если они наконец открывали дверь и все равно заглядывали, или заглядывали пожаловаться, что я не открываю дверь, я так там и сидел, под столом, и долбил как ненормальный, и кричал, мол, я тут хотел, минутку, только минутку, срочный ремонт, буду с ними моментально. Догадываюсь, что вы догадываетесь, каково мне там было долбить, ну знаете, с квадратной головой-то по утрам. Я там прятался и долбил, и долбил молотком, пока они не сдавались и не уходили, а я смотрел изпод стола и видел, когда они наконец уходили, из-под стола было видно ноги.

…И как долбежка-под-столом выручала, как ни поразительно, почти целый год запоев, который окончился где-то в районе прошлого Дня труда, когда один мстительный жалобщик наконец нашел, куда в «Филен» пожаловаться на отдел жалоб, – и белофлаговцы аж попадали от смеха и удовольствия со стульев, Крокодилы повынимали сигары изо рта и ревут, и хрипят, и топают ногами по полу, и показывают страшные зубы, все ревут от Идентификации и удовольствия. Хотя, как открыто выдает сконфуженность спикера от их восторга, его история вовсе не задумывалась как веселая: это просто правда.

Гейтли обнаружил, что главное – это говорить правду. Он изо всех сил старается реально слушать спикеров – с первых дней жизни в Эннет-Хаусе сохранил привычку сидеть в первых рядах, откуда видны щербинки и поры, чтобы без помех или голов между ним и кафедрой, так что спикер занимает все поле зрения, благодаря чему куда легче реально слушать – стараться сконцентрироваться на том, чтобы слушать Послание, а не накручивать себя по поводу странного темного мига афатического ужаса от этой как бы псевдоинтеллектуальной девушки в вуали, у которой наверняка просто какое-то сложное Отрицание, или по поводу того забытого и, несомненно, мрачного периода жизни, по которому, как ему кажется, он знает этот гладкий, чуть южный голос без эха. Главное – говорить правду, тогда все пойдет как по маслу. Чтобы это не было просчитанным в угоду толпе спектаклем, и чтобы это была правда без замалчиваний, без фортификаций. И максимально неироничная. Иронист на собрании бостонских АА – как ведьма в церкви. Здесь не иронизируют. То же касается лукавой неискренней манипулятивной псевдооткровенности. Откровенность с подоплекой – то, что местная побитая жизнью публика знает и боится, ведь всех научили вспоминать лукаво искренние, ироничные, сами по себе растущие фортификации, которые они воздвигали, чтобы продолжать жить Там, под бездонной неоновой бутылкой.

Это, однако, не значит, что нельзя заниматься болтологией или лицемерием. Как ни парадоксально. Отчаявшимся, свежетрезвым белофлаговцам всегда рекомендуется вспоминать и пользоваться болтологическими слоганами, которых они еще не понимают или в которые не верят, – например, «Тише едешь!», «Переверни страницу!» и «Один день за раз!» Это называется «Сперва Притворись, Потом Претворись» – само по себе частый слоган. Любой на Служении, кто выходит публично выступать, начинает с одного и того же: говорит, что он алкоголик, – говорит вне зависимости, верит он в это или еще нет; затем обязательно говорит, как он Благодарен, что сегодня трезвый, и как прекрасно проявлять Активность на Служении с Группой, даже если он не благодарен и вовсе не рад Активности. Это рекомендуется повторять, пока не начнешь верить, как, например, если спросить кого-нибудь с серьезной продолжительностью сухой жизни, сколько еще придется тащиться на эти чертовы собрания, он улыбнется своей раздражающей улыбкой и ответит, что ровно до того, пока самому не захочется тащиться на эти чертовы собрания. Есть в Программе АА (само слово «Программа» вызывает мрачные ассоциации у тех, кто боится промывания мозгов) некоторые определенно сектантские, промывательные элементы, и Гейтли по этому вопросу с жильцами старается быть откровенным. Но еще он пожимает плечами и добавляет, что к концу своих карьер грабителя и орального наркомана все равно пришел к выводу, что старому мозгу не помешало бы хорошенько ополоснуться и отмочиться. Говорит, он, по сути, сам протянул свой мозг Пэт Монтесян и Эухенио М., чтобы они промывали на здоровье. Но, говорит он жильцам, теперь ему кажется, что Программа – это скорее депрограммирование, чем настоящая промывка, учитывая, что с их психикой сделал Паук Болезни. Самый значительный признак прогресса в обращении Гейтли к трезвости, не считая того, что он больше не уезжает в ночь с пожитками чужих людей, заключается вот в чем: он почти всегда старается быть устно как можно честнее, без расчетов, что подумает слушатель о его словах. Это труднее, чем кажется. Но, в общем, именно поэтому на Служении, когда он заливается потом за кафедрой так, как заливаются потом только здоровяки, его фишка в том, что он всегда говорит, как ему Повезло быть сегодня трезвым, а не что он Благодарен, ведь первое, признается Гейтли, – верно всегда, каждый день, а Благодарности он часто до сих пор не чувствует – скорее шок, что все это помогает, плюс часто стыд и депрессию из-за того, как он прожег полжизни, и страх, что Вещества повредили ему мозг и он теперь умственно отсталый, плюс также обычно все как в тумане относительно того, куда он направляется в своей трезвости или что надо делать, или вообще относительно всего – кроме одного: он точно не торопится вернуться Туда, за какие-нибудь решетки. Грозный Фрэнсис Г. любит бить Гейтли в плечо и говорить, что он ровно там, где и должен быть.

В общем, но и еще стоит знать, что каузальная атрибуция, вроде иронии, – смерть, в плане выступлений на Служениях. Височные вены Крокодилов даже вздуваются и пульсируют от раздражения, если начнешь винить в своей Болезни ту или иную причину, и все с любой продолжительностью трезвой жизни бледнеют и ерзают на стульях. См., например, дискомфорт публики «Белого флага», когда тощая жесткая девушка из «Продвинутых основ», предпоследняя на сегодня, утверждает, что стала угорелым героиновым торчком и употребляла по восемь пакетиков в день, так как в шестнадцать ей пришлось стать стриптизершей и полушлюхой в печально известном клубе «Голая правда» на Шоссе 1 (глаза некоторых мужчин в зале озаряются внезапным узнаванием и, вопреки всем волевым усилиям, автоматически сползают по ее телу сверху вниз, и Гейтли видит, как от дрожи Джоэль В. затряслись все пепельницы на столе), и но еще что стриптизершей в шестнадцать ей пришлось стать, так как она сбежала от приемной семьи в Согасе, штат Массачусетс, а сбежать от приемной семьи ей пришлось потому… – и тут как минимум часть дискомфорта зала кроется в том, что слушатели понимают: этиология будет до ломоты в висках многословной и запутанной; девушка еще не научилась говорить Проще, – …потому что, ну, если с самого начала, ее удочерили, и у приемных родителей была своя родная биологическая дочь, и биологическая дочь, с рождения, была полностью парализованная, умственно отсталая и кататоническая, и приемная мать в хозяйстве была – как потом Джоэль В. перефразирует для Гейтли – шандарахнутая наглухо, и в полном Отрицании того, что ее биологическая дочь – овощ, и не только настаивала на том, чтобы относиться к беспозвоночной биологической дочери как к полноценному члену типа хордовых, но и настаивала, чтобы отец и приемная дочь также относились к ней как к нормальной и здоровой, и заставляла приемную дочь делить одну спальню с Этим, приводить Это на ночевки к подругам (спикер использует для беспозвоночной сестры слово «Это», а еще, сказать по правде, употребляет оборот «таскать Это», а не «приводить Это», над чем Гейтли мудро надолго не задумывается), и даже в школу, и на тренировки по софтболу, и к парикмахеру, и на свечки герлскаутов, и т. д., где Это, куда бы она его не приволокла, лежало кулем, истекая слюной и экскрементами в купленном мамой модном прикиде, специально приспособленном для атрофии, и первоклассной косметике от «Ланком», которая на Этом выглядела безобразно, и издавая непередаваемые булькающие звуки, и видны были только белки глаз, а жидкости так и сочились изо рта и прочих отверстий, и вся она была бледная, влажная и дохлая; и затем, когда приемной дочери за кафедрой исполнилось пятнадцать, покатоличенная на голову приемная мамаша даже объявила, что вот, теперь, раз приемной дочери пятнадцать, ей вполне можно ходить на свидания, но только в том случае, если возьмет Это с собой, другими словами, что пятнадцатилетняя приемная дочь имела право ходить только на двойные свидания с Этим и его каким-либо недомлекопитающим сопровождением, какое она только была в силах для Этого откопать; и как все это тянулось и тянулось; и как одной кошмарности бледной сырой вездесущности Этого в юной жизни достаточно, чтобы послужить причиной и объяснением последующей наркозависимости спикера, кажется ей, но случилось еще так, что тихий улыбчивый патриарх приемной семьи, который работал в «Этне» [108] с 09:00 до 21:00 обработчиком страховых претензий, так вот оказалось, что по сравнению с веселым улыбчивым приемным отцом ненормальная приемная мамаша была дорической колонной стабильности, так как отец нашел предельные парализованную податливость и кататоническую неспособность производить ничего, кроме непередаваемых булькающих звуков, биологической дочери весьма полезными свойствами для некоторых извращенных занятий, которые, говорит спикер, ей трудно открыто обсуждать, даже сейчас, даже после тридцать одного месяца трезвости в АА, будучи до сих пор Травмированной; и ну, в общем, подводя итоги, ее практически вынудили сбежать от удочерившей ее приемной согасской семьи и таким образом стать стриптизершей в «Голой правде», и таким образом стать угорелым торчком, не потому, что, как в стольких неуникальных случаях, ее инцестно растлевали, но потому, что негуманно вынуждали делить спальню со слюнявым беспозвоночным, которое в четырнадцать лет само стало объектом инцестных растлений на еженощной основе со стороны улыбчивого биологического отца-обработчика претензий, который – спикер делает паузу, чтобы набраться смелости, – который, оказывается, любил притворяться, что Это – Ракель Уэлч, былая пленочная секс-богиня полового зенита отца, и он даже называл Это «РАКЕЛЬ!» в моменты инцестовых экстремумов; и как новоанглийским летом, когда спикеру исполнилось пятнадцать и ей приходилось волочь Это с собой на двойные свидания, а затем обязательно волочь домой не позже 23:00, чтобы Это успело подвергнуться инцестным растлениям, этим летом улыбчивый тихий приемный отец даже купил, где-то нашел, дурацкую резиновую маску Ракель Уэлч на всю голову, с волосами, и теперь еженощно приходил в темноте, приподнимал вялую мягкую голову Этого и с трудом натягивал маску, чтобы соответствующие отверстия для дыхания оказались на нужных местах, затем растлевал до самого экстремума, кричал «РАКЕЛЬ!», и затем – но затем просто скатывался и уходил из темной спальни, с улыбкой и удовольствием на лице, и чаще всего так и оставлял маску на Этом, как будто забывал, или плевать хотел, точно так же, как словно не помнил (в каком-то смысле – Кабы Не Милость Божья) о неподвижно свернувшейся в калачик тощей приемной дочери на соседней кровати, в темноте, притворяющейся, что спит, молча, почти не дыша, отвернувшись тощим жестким травмированным донаркозависимым лицом к стенке, в соседней кровати, своей кровати, без опускающихся больничных перил, как в колыбели, по краям… Зал уже держится за коллективные виски – к этому времени только отчасти из сопереживания, – пока спикер расписывает, как именно ее де-факто в эмоциональном смысле едва ли не заставили бежать, раздеваться и нырнуть в мрачную духовную анестезию активной наркозависимости в неблагополучной попытке психологически справиться с одной особенно травмирующей переломной ночью унизительного ужаса, неописуемого ужаса от взгляда Этого – биологической дочери, – с которым она посмотрела на нее – на спикера – один конкретный последний раз в один конкретный случай из многих других, когда спикеру приходилось подниматься с кровати после того, как отец пришел и ушел, и прокрадываться на цыпочках к изголовью Этого, наклоняться над холодными железными больничными перилами, и снимать резиновую маску Ракель Уэлч, и убирать в прикроватную тумбочку под какие-то старые номера «Рампартс» и «Коммонуил», аккуратно сдвинув раздвинутые ноги Этого и натянув на нее дизайнерскую запятнанную ночнушку, – все это ей приходилось делать, когда отец предпочитал умыть руки, по ночам, чтобы ненормальная мамаша не пришла на утро, не обнаружила Это в резиновой маске Ракель Уэлч, задранной ночнушке и с раскинутыми ногами и не сложила два и два, и не пережила травму лопнувшего Отрицания изза того, почему приемный отец всегда ходит по дому с молчаливой жуткой улыбкой, и не психанула и не заставила отца беспозвоночного кататоника прекратить растлевать Это – потому что, решила спикер, если приемному отцу придется прекратить растлевать Это, то не нужно быть Салли Джесси Рафаэль, магистром соцработы, чтобы догадаться, кого тогда повысят до роли Ракель, в соседней кровати. Молчаливый улыбчивый отец-обработчик ни слова не говорил о постинцестовых уборках приемной дочери. Дико неблагополучным семьям присуще подобное извращенное негласное соучастие, признается спикер, добавив, что еще является гордым членом родственного Содружества 12-шагов – объединения, основанного на философии о Внутреннем ребенке, под названием «Настрадавшиеся в Юности – Ныне Исцеленные». Но, в общем, говорит она, однажды в конкретную ночь после того, как ей исполнилось шестнадцать, отец пришел, ушел и снова беззаботно забыл маску на Этом, и снова спикеру пришлось красться в темноте к кровати Этого, чтобы прибраться, и но в этот раз оказалось, что длинные рыжие локоны из лошадиной гривы на маске Ракель Уэлч запутались в полуживых прядях залитой муссом сложной прически Этого, и приемной дочери, чтобы попробовать рискнуть отцепить парик Ракель Уэлч, пришлось включить множество лампочек по периметру зеркала туалетного столика Этого, и когда маска наконец поддалась, в сиянии огней туалетного столика, говорит спикер, она была вынуждена впервые взглянуть на освещенное пострастлительное паралитическое лицо Этого, и что ставшее зримым выражение на нем всенепременно вынудило бы любого здорового человека с действующей лимбической системой 142 рвать когти из дома неблагополучной приемной семьи, равно как и из Согаса, штат Массачусетс, и стать бездомным, травмированным и гонимым темными психическими силами прямо в печально известный притон неонового разврата и зависимости на Шоссе 1, чтобы забыться, rasa свою tabula, стереть память начисто, оглушить опиатами. С дрожащим голосом она принимает предложенную председателем бандану, сморкает каждую ноздрю по очереди и говорит, что видит почти как сейчас: выражение Этого: в огнях туалетного столика видны только белки глаз Этого, и хотя предельные кататония и паралич препятствовали сокращению околоротовых мускулов безобразно разрумяненного лица, тем не менее какойто отвратительно подвижный и выразительный слой во влажных областях под выразительным лицевым слоем настоящих людей, какой-то уникальный для Этого слой, отвечающий за медленные тики, все же слепо сокращался, необъяснимо, и комкал пустое мягкое тесто лица Этого в некое напряженное судорожное выражение неврологической концентрации, которое обозначает плотское наслаждение куда лучше улыбок или стонов. Лицо Этого выглядело так же посткоитально, как, если представить, выглядели бы посткоитальные вакуоль и оптическая система простейшего, которое содрогнулось и эякулировало свой одноклеточный заряд в холодные воды какого-нибудь реально древнего моря. Выражение лица Этого, одним словом, говорит спикер, было непередаваемо, незабываемо отвратным, гадким и травмирующим. Почти такое же выражение, как на лице дамы в каменном халате на фотографии без названия какой-то католической статуи, которая висела (фотография) в прихожей неблагополучного домохозяйства прямо надо тиковым столиком, где неблагополучная приемная мать держала четки, бревиарий и требник, фотография статуи женщины в полузадранном и скомканном на самый богомерзкий чувственно-похотливый манер каменном халате, откинувшейся на необработанную скалу, с задранным халатом, свесив со скалы каменную ногу и раздвинув ноги, с щерящимся мелким совершенно психованным на вид херувимчиком, стоящим над раскрытыми бедрами дамы и нацеливающим обнаженную стрелу на скрытую каменным халатом холодную сиську, – лицо этой женщины запрокинуто и напряжено в том же самом выражении содрогающегося простейшего за пределами удовольствия или боли. Ненормальная приемная мамаша ежедневно преклоняла перед фотографией колени, почтительно и с четками, и также ежедневно требовала, чтобы приемная дочь поднимала

Это из не упоминавшегося ранее инвалидного кресла, брала под мышки и опускала перед фотографией на пол в приблизительно коленопреклоненной почтительности, и пока Это булькало, а его голова моталась, каждое утро спикер всматривалась в фотку с неизъяснимым отвращением с мертвым весом Этого на руках, приподнимая подбородок Этого от груди, а теперь была вынуждена наблюдать в свете зеркала то же самое выражение на лице девушки-кататоника, которую только что инцестно растлевали, выражение одновременно благоговейное и алчное, на лице, соединенном мертвыми волосами с обмякшим и болтающимся ликом секс-богини былых времен. И, короче говоря (утверждает спикер, и, насколько понимают белофлаговцы, не шутит), травматически раненная приемная девочка сорвалась из спальни и приемной семьи в нависающую северобережную гостеприимную ночь, и была стриптизершей, полушлюхой и внутривенной наркоманкой до самого стандартного бинарного утеса зависимости – все в надеждах Забыть. Вот в чем причина, говорит она; вот от чего она пытается восстановиться, Один День за Раз, и она еще как благодарна, что сегодня здесь со своей Группой, трезвая и отважно помнящая, и новички обязательно должны Приходить еще… Пока она пересказывает свою этиологическую правду, хотя монолог и кажется искренним, непосредственным и как минимум на 4+ по шкале внятности историй АА, лица в зале отвращены, виски сжаты, а зады неловко ерзают в сопереживающем стрессе из-за подоплеки истории «смотрите-какая-я-несчастная», причем интонация жалости к себе менее оскорбительна (хотя у многих белофлаговцев, как знает Гейтли, бывали такие детства, что история девушки по сравнению с ними покажется погожим деньком в парке «Шесть флагов» в Поконосе), чем подтекст объяснения, обращения к внешней Причине, который так легко, в разуме наркомана, может привести к Оправданию – каузальная атрибуция, которую бостонские АА боятся, отвергают, наказывают стрессом сопереживания. «Почему» Болезни – лабиринт, который всем аашникам строго рекомендуется бойкотировать, в котором обитают близнецыминотавры «Почему я?» и «Почему бы и нет?», они же «Жалость к себе» и «Отрицание», два самых страшных адъютанта улыбчивого держиморды. «Здесь» бостонских АА, которое не дает опять оказаться «Там», не требует объяснять причины Болезни. Оно требует только соблюдать придурошно-простой рецепт, как помнить день за днем, откуда взялась Болезнь, как думать о Болезни день за днем, как не давать соблазнительному призраку давно скрывшегося кайфа поймать тебя на крючок, подсечь и вытащить обратно Туда, и сожрать твое сердце заживо, и (если повезет) стереть карту навсегда. Так что все «почему» и «отчего» запрещены. Иными словами – проверяйте головы на входе. Хотя, конечно, заставлять соблюдать этот рецепт никто не будет, он – истинная краеугольная аксиома бостонских АА, почти классически авторитарная, может, даже протофашистская. Какой-то иронист, еще в Год Медицинских Салфеток «Такс» отбывший обратно Туда и бросивший свои шмотки, чтобы их упаковали и закинули на чердак Эннет-Хауса, перманентно высек засапожным ножом с палисандровой рукояткой на пластмассовом стульчаке туалета в мужской пятиместной спальне собственную трактовку настоящей Главной Директивы АА:

«Если хочешь ЖИТЬ Про почему надо ЗАБЫТЬ Сам же будишь РАД Если делать как ГОВОРЯТ» 143.



30 апреля / 1 мая Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

Хореография встречи свелась в вид того, что Стипли курил, положив голые руки крестом, медленно опускаясь и поднимаясь на носках высоких каблуком туфель, а Марат чуть сутулился в железном кресле, округлив плечи и опустив чуть вперед голову в тренированной осанке, которая позволяла почти спать, при этом будучи внимательным к каждому пустяку беседы или утомительной слежки. Он (Марат) натянул плед по грудь. На высоте уступа было все сильнее прохладно. Они чувствовали, как останки тепла американовой пустыни Сонора поднимаются мимо них в засеянный звездами флаг неба, которое было поверх них. Рубашка, пододетая за ветровкой Марата, – не гавайского типа.

Марат в этот период времени оставался незнающим, о чем днссшайский Хью Стипли желает от него узнать, или удостоверить, через предательство Марата. Почти в полночь Стипли дал ему информацию, что он (Стипли) пребывал в личном супружеском отпуске по причине недавнего развода, и теперь вернулся в поле долга, с протезами грудей и легендой женщины-журналиста, на задание внедрить себя во внутренние круги коллег и родных предположительного кинорежиссера Развлечения. Марат исполнил мягкую шутку про неоригинальность прикрытия журналистом, позже – менее мягкую шутку про фальшивое имя прикрытия Стипли, выразив тем самым веселые сомнения, что мясистое электролизованное лицо Стипли способно погнать в путь хоть одно судно или же корабль.

В первую брутальную зимнюю ночь, еще в начале онанской темпоро-спонсированной эры, вскоре после распространения «ИнтерЛейсом» «Человека, который стал подозревать, что он стеклянный», пьяный Сам вышел из сауны и отправился к Лайлу в соплях и депрессии: даже сволочи из авангардных журналов сетовали, что и в коммерческих развлекательных вещах Инканденцы его смертельная ахиллесова пята – сюжет, что в произведениях Инкандецы нет цепляющего сюжета – ничего, способного затянуть и протащить до конца 144. Марио и мисс Джоэль ван Дайн – наверное, единственные, кто знает, что Найденная Драма 145 и антиконфлюэнциализм произросли из той ночи с Лайлом.

Но не подумайте, что бостонские АА испытывают отвращение к идее ответственности в принципе. Причина – нет; ответственность – да. Видимо, все зависит от того, куда указывает стрелка предполагаемой ответственности. Приемная стриптизерша с жестким лицом представила себя объектом внешней Причины. А теперь у последнего и, возможно, лучшего спикера от «Продвинутых основ» сегодняшнего собрания, очередного новичка, кругленькой розовенькой девушки вообще без ресниц и с прогнившими зубами кокаинщицы, стрелка разворачивается на 180, когда она поднимается и рассказывает с без-«р»-ым южнобостонским говором о том, как забеременела в двадцать и курила осьмушки фрибейс-кокаина как угорелая в течение всей беременности, хотя и знала, что для ребенка это вредно, и отчаянно хотела бросить. Она рассказывает, как однажды глубокой ночью в номере ночлежки для бездомных у нее отошли воды и начались схватки, пока она как раз раскуривала осьмушку, ради которой весь вечер пришлось делать невероятно гадкие и унизительные вещи; ради кайфа она была готова на все, говорит она, даже во время беременности, говорит она; и, говорит она, даже когда боль от схваток стала невыносимой, она по-прежнему не могла оторваться от трубки, чтобы поехать в бесплатную клинику и родить, и что во время родов она сидела на полу номера гостиницы и курила (вуаль этой самой новенькой Джоэль так и ходит от дыхания, замечает Гейтли, прямо как во время описания последним спикером оргазма статуи на религиозной фотографии неблагополучной покатоличенной матери кататоника); и как она наконец разродилась мертвым младенцем, прямо на ковре комнаты, на боку, как корова, при этом компульсивно набивала стеклянную трубку и курила; и как младенец показался весь сухой и жесткий, как какашка при запоре, без защитной смазки и без послеродового материала следом, и как показавшийся младенец был крошечный, сухой, весь скукоженный и цвета крепкого чая, и мертвый, и еще без лица – не развил в чреве ни глаз, ни ноздрей, а только безгубый дефис рта, и конечности у него были скрюченные и арахнодактилические, и с какими-то прозрачными, рептильными как бы перепонками между остроконечными пальчиками; губы спикера – дрожащая дуга горя; ее ребенок отравился, еще не успев ни развить лицо, ни принять какие-то решения в жизни, и даже покажись он живым, все равно бы скончался от Отмены Вещества в боросиликатном инкубаторе бесплатной клиники, понимала она, в таком она была кокаиновом угаре в год беременности; и но в конце концов осьмушка кончилась, затем она скурила экран и шарик из губки в самой трубке, и скурила дотла вторяк подготовительного фильтра, а затем, конечно, собрала с ковра и тоже скурила все пылинки подозрительного вида, и наконец девушка отключилась, так и связанная пуповиной с мертвым младенцем; и как, когда она пришла в себя в беспощадном свете дня и увидела, что до сих пор висело на скукоженной пуповине ее пустой утробы, она познакомилась с реально острым концом стрелки ответственности, и, когда она глядела в дневном свете на скукоженного безликого мертворожденного ребенка, ее так захлестнуло горем и ненавистью к себе, что она воздвигла фортификацию из полного и черного Отрицания – Отрицания в кубе. Она обняла и покачала трупик, будто он был живой, а не мертвый, и стала всюду носить его с собой, как, по ее мыслям, всюду носят с собой младенцев любящие матери, завернув безликого младенца в розовое одеялко, которое наркозависимая женщина в положении позволила себе купить в «Вулворте» на седьмом месяце, а также не смела тронуть пуповину, пока ее конец не отвалился и не стал болтаться, и вонять, и она носила с собой мертвого младенца куда бы ни шла, даже когда делала гадкие вещи, потому что, несмотря на материнство, ей по-прежнему нужно было кайфануть и попрежнему она была готова ради кайфа на все, так что она носила по улицам запеленатого в одеялко младенца на руках, в бархатных минишортах цвета фуксии, коротком топе и на зеленых шпильках, и делала грязные вещи, пока, когда она патрулировала квартал, не появились явные свидетельства, – а стоял август, – просто скажем, неопровержимые свидетельства, что младенец в заляпанном коконе из одеялка в руках не был биологически жизнеспособным, и пешеходы на улицах Южного Бостона начали отшатываться с побелевшими лицами, когда она проходила мимо, с растяжками, бурыми зубами и без ресниц (ресницы стали жертвой несчастного случая с Веществом; фрибейс идет рука об руку с пожароопасностью и дисплазией зубов), и еще просто-таки мертвецки спокойная, нечувствительная к обонятельному хаосу, который сеяла на знойных улицах, и но ее августовский бизнес по гадким вещам скоро резко заглох, по понятным причинам, и, в конце концов, по улицам прошел слух о серьезной проблеме с младенцем и Отрицанием, и ее знакомые южнобостонские торчки и коллеги приходили к ней с далеко не порицающими без-«р»-ыми увещеваниями, надушенными платками и мягкими пытливыми руками и старались вывести ее из Отрицания, но она ничего не слушала, оберегала дитя от злого мира и не выпускала из рук ни на миг – он все равно к этому моменту уже как бы к ней прилип и его трудно было бы отделить вручную, – и продолжала блуждать по улицам отверженная, неконкурентоспособная и нищая, и в ранней стадии Отмены Вещества, с останками пуповины из животика мертвого младенца, болтающимися из непослушной складки в теперь зловеще надувшемся и покрытом коркой одеялке из «Вулворта»: вот вам и Отрицание, да эта девчушка знакома с крупнокалиберным Отрицанием не понаслышке; и но, наконец-то, бледный и отшатнувшийся патрульный сообщил о срочной обонятельной тревоге в пресловутый Департамент социальных служб Содружества Массачусетса – Гейтли видит, как по всему залу мамаши-алкоголички крестятся и содрогаются при одном упоминании о ДСС, худшем кошмаре каждого зависимого родителя, – ДСС, вооруженном несколькими невразумительными юридическими определениями Неблагополучности и тараном с вольфрамовым наконечником для дверей квартир на тройном замке; в темном окне Гейтли видит отражение одной из мамаш в компании брайтонских аашников, которая пришла на собрание с двумя маленькими дочками и которая при упоминании ДСС инстинктивно прижимает их к груди, по голове на каждую грудь, пока одна девочка ерзает и поджимает коленки в книксенах позывов к горшку, – но, в общем, теперь в дело вступил ДСС, и на улицы Южного Бостона на охоту за зависимым спикером и ее покойным безликим младенцем вышел взвод вежливо-эффективных полевых оперативников ДСС в черных женских деловых костюмах от «Шанель» с дипломами Уэлсли и планшетами; и но, наконец, в ужасной аномальной жаре конца августа прошлого года свидетельства, что у младенца серьезные проблемы с биожизнеспособностью, стали настолько неоспоримыми, что даже подсевшая на Отрицание внутренняя наркоманка матери не могла их больше игнорировать или выкинуть из головы – свидетельства, умолчание о которых спикера (достаточно сказать, что они включали проблему, связанную с насекомыми) делает все только хуже для сопереживающих белофлаговцев, потому как провоцировали мрачное воображение, которого у всех злоупотреблявших Веществами в избытке, – и но, в общем, мать говорит, как она наконец сломалась, эмоционально и обонятельно, под давлением свидетельств, на цементной детской площадке у заброшенного панельного здания ее собственной покойной матери за Л-стрит Бич в Южном Бостоне, и тогда ее окружила готовая к захвату полевая бригада ДСС, и захватила ее с младенцем, и пришлось посылать за особыми распылителями с растворителями, чтобы отделить одеялко из «Вулворта» от ее материнской груди, и содержимое одеялка более-менее пересобрали и поместили в гробик ДСС, который, как вспоминает спикер, был размером с футляр для макияжа «Мэри Кэй», и кто-то с планшетом из ДСС посвятил спикера в некоторые медицинские подробности о том, что мальчик отравился еще во время развития; и мать, после дилатации и кюретажа поврежденной матки, остававшейся все это время внутри, затем провела следующие четыре месяца в закрытой палате Городского государственного госпиталя в Уолтеме, Массачусетс, сходя с ума от отложенного из-за Отрицания чувства вины, Отмены кокаина и жгучей ненависти к себе; и как, когда ее наконец выписали из Городской психбольницы с первым чеком ССС [109] по психическому расстройству, она обнаружила, что ей более не интересны порошки или хлопья, а хотелось ей только высоких гладких бутылок, на этикетках которых говорилось о содержании алкоголя, и она пила, пила и пила, уверенная в глубине души, что никогда не остановится и не смирится с правдой, но, наконец, достигла момента, когда пришлось смириться с ней, с правдой ответственности; как она быстро допилась до старого доброго бинарного подоконника гостиницы и потом лепетала в трубку, и вот она здесь, извиняется, что так долго рассказывала, пытается поведать правду, с которой однажды, надеется она, смирится, в глубине души. Чтобы попытаться жить дальше. Когда в завершение она просит помолиться за нее, это даже не звучит нелепо. Гейтли старается не думать. Нет никаких Причин или Оправданий. Просто вот как получилось. Последний спикер по-настоящему новенькая, готовая: все защиты сожжены. Гладкокожая и неуклонно розовеющая, за кафедрой, с зажмуренными глазами, – кажется, что это она тут младенец. Хозяевабелофлаговцы отплачивают этой тени былого человека главным комплиментом бостонских АА: им приходится применять сознательные усилия, чтобы хотя бы не забывать моргать, пока слушают. Идентификация как по маслу. Никто не осуждает. Очевидно, что она и так натерпелась. И ведь, по сути, это опять все та же история, про Там. И то, что ее так хорошо было услышать, так здорово, что даже Крошка Юэлл и Кейт Гомперт, и все остальные самые худшие сидят и слушают, не моргая, не столько глядя на лицо спикера, сколько всматриваясь в него, помогает Гейтли с новой силой вспомнить, какое же это все-таки трагическое приключение, на которое никто здесь не подписывался.