Бесконечная шутка

Они были странной парочкой собутыльников – мускулистый фитнесгуру и высокий сутулый оптик/режиссер, – частенько засиживались в качалке до утра, сидя на диспенсере для полотенец, попивая: Лайл – диетическую колу без кофеина, Инканденца – бурбон. Марио буквально стоял на карауле, на случай если кончится ведро со льдом или Самому понадобится моральная поддержка по дороге к туалету. Если дело шло к утру, Марио часто засыпал – клевал носом, стоя и наклонившись вперед, поддерживаемый верными полицейским замком и свинцовым бруском.

Джеймс Инканденца был из тех людей, у которых при опьянении переключаются личности: трезвым он казался тихим, взвешенным и почти равнодушным, но выпив, перекидывался на противоположную сторону человеческого эмоционального спектра, и раскрывался почти безрассудно.

Иногда, допоздна собутыльничая с Лайлом в свежеоборудованной качалке ЭТА, Инканденца раскрывал и изливал самый вязкий химус своего сердца всем на обозрение, забыв о потенциальных травмах. Например, однажды ночью Марио, уперевшись в полицейский замок, проснулся под слова отца, что если бы он оценивал свой брак, то поставил бы ему 3-. Это кажется в высшей степени безрассудно, потенциально, хотя Марио, как и Лайл, привык воспринимать любую информацию относительно.

Лайл, который порою сам косел, когда поры Самого начинали выделять бурбон, частенько во время этих всенощных сеансов вспоминал Блейка – то есть Уильяма Блейка, – и читал Блейка Инканденце наизусть, но голосами каких-нибудь мультяшных персонажей, что Сам в итоге стал считать глубоким подходом 146.



8 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Gaudeamus Igitur

Если кажется странным, что первый сколько-нибудь членораздельный кинокартридж Марио Инканденцы – 48-минутная вещь, снятая три лета назад в обставленной с вниманием к деталям подсобке уборщиков общежития Б с помощью головного «Болекса Н64» и педали, – если кажется странным, что первое завершенное развлекательное кино Марио – кукольное шоу, – т. е. как бы детское кукольное шоу, – тогда, наверное, еще более странным покажется, что этот фильм стал более популярным у взрослых и подростков ЭТА, чем у прискорбно исторически невежественных детей, для которых снимался. Он стал настолько популярным, что теперь его демонстрируют ежегодно каждое 8.11, в День Континентальной Взаимозависимости, на картриджном проекторе с широким лучом и экране на штативе в столовой ЭТА, после ужина. Это традиция банкета – но довольно ироничный способ ежегодно праздновать День В. в академии, основатель которой женился на канадке, и обычно он начинается где-то в 19:30, показ, и все собираются в столовой, и смотрят, и по праздничному указу Чарльза Тэвиса 147 на время просмотра всем разрешается есть по-македонски, а не сжимая в одной руке теннисные мячи, но и это еще не все – на час полностью забываются и обычные диетические правила ЭТА, и миссис Кларк, диетолог на кухне, – бывший четырехзвездный десертный повар, здесь разжалованный до ремесленника, который только поставляет в организм протеин и жонглирует сложными карбогидратами, – миссис Кларк наконец расчехляет свой мягкий поварской колпак и дает сахарозную волю рукам, на блестящей кухне Западного корпуса. Сегодня все должны носить головной убор: Аврил Инканденца, безусловно, выдается над толпой в той же остроконечной шляпе ведьмы, в которой ведет уроки каждое 31.10, а Пемулис – в сложных фуражке и плетеных погонах, а бледный и распухший Сбит – в лыжной шапочке с каким-то легкомысленным плюмажем, а Хэл – в черной шляпе проповедника с идеально круглыми подогнутыми вниз полями, и т. д., и т. п.148 – и Марио как режиссера и якобы автора популярного кино приглашают произнести пару слов, а именно где-то шесть: – Всем спасибо и надеюсь, вам понравится, – вот что он говорит в этом году, пока Пемулис позади, кривляясь, поливает мараскином небольшой завиток взбитых сливок «Реди-Вип», выдавленный О. Стайсом на головной «Болекс Н64» Марио, который считается за шляпу, когда зенит десерта к завершению вечернего банкета Дня В. слегка выходит из-под контроля. Эти пара слов и аплодисменты – ежегодный публичный звездный час Марио в ЭТА, и не сказать, что он его любит или не любит – как и сам неназванный фильм, который вообще-то был задуман как детская адаптация «Онантиады», четырехчасового тенденциозно антиконфлюэнциального политического пародийного эпика, давно забытого архивистами его покойного отца как третьеразрядная работа. Произведение Марио на самом деле не сильно лучше отцовского; просто другое (плюс, конечно, куда короче). Довольно очевидно, что кто-то еще из семьи Инканденц приложил к сценарию хотя бы корректорскую руку, но зато Марио лично руководил хореографией и игрой большинства кукол – его ручки в форме буквы «S» и серповидные пальчики идеальны для изогнутых от тела к мордашке стандартных большеголовых политических кукол – и, безусловно, именно маленький квадратный «Хаш Паппи» Марио нажимал на управляющую педаль Н64, пока сам «Болекс» стоял на штативе «Хаски VI TL» из закрытой туннельной лаборатории в другом конце залитой слепящим светом подсобки, швабры и тускло-серые ведра в которой аккуратно сдвинули из кадра с двух сторон от маленькой бархатной сценки.

Энн Киттенплан и две девушки с ежиками постарше сидят в одинаковых федорах с заломленными сзади полями, скрестив руки, правая рука Киттенплан забинтована. Мэри Эстер Тод втихаря проверяет контрольные работы. Глаза у Рика Дункеля закрыты, но он не спит. Кто-то специально в честь сегодняшнего случая нацепил на гостя – профи из сирийского сателлита – кепку «Ред Сокс», и профи из сирийского сателлита сидит с большинством проректоров, с потерянным видом, примотанным к плечу компрессом с регулируемой грелкой, вежливо отзывается о сравнительной аутентичности пахлавы миссис К.

Все собираются и все замолкает, не считая звуков слюноотделения и чавканья, и разносится сладко-пивной запах трубки тренера Штитта, и самой младшей ученице ЭТА Тине Эхт в гигантском берете поручается погасить свет.

Вещь Марио начинается без титров – только квазилинотипный текст, цитата из второй инаугурационной речи президента Джентла: «Пусть каждая страна, к какой мы не брезгуем обратиться, знает, что новое поколение американцев, готовых к приходу нового тысячелетия, выжгло наше прошлое» [110], грубо наложенный на фотопортрет персонажа, которого поистине невозможно перепутать. Это проецируется лицо Джонни Джентла, Славного Крунера. Это Джонни Джентл, урожденный Джойнером, ресторанный певец, ставший секс-символом молодежи, ставшим столпом фильмов категории Б, два долгих десятилетия известный под пренебрежительным прозвищем «Самый чистый человек в индустрии развлечений» (он чистюля мирового класса, в духе покойного Говарда Хьюза, в самом жестком духе, в духе людей с парализующим страхом перед воздушно-капельными инфекциями, в духе «либо-хирургическая-микрофильтрационная-маска, – либо-пусть-все-вокруг-носят-хирургические-шапочки-и-фильтрационные-маски, – и-браться-за-ручкидверей-только-с-прокипяченным-платком, – и-принимать-четырнадцатьдушей-в-день, – только-это-вообще-то-не-совсем-души, – а-такие-кабинки-с-гипоспектральным-облучением-от-«Дермалатрикс», которое-в-одну-ослепляющую-вспышку-сжигает-внешний-слой-кожи-и-ты-становишься-гладенький-и-стерильный-как-попка-младенца, – как-только, – понятно, – смахнешь-эпидермальный-пепел-прокипяченным-платком), затем ставшим промоутером в стерильном парике и большой шишкой в профсоюзах индустрии развлечений, вегасовский агент шлягеров и глава одиозной Гильдии бархатноголосых вокалистов – загорелого и побрякивающего золотыми цепочками профсоюза, который несет ответственность за семь месяцев одиозно ужасной «Живой тишины» 149, бесштрейкбрехерская солидарность и сценическая тишина которой поразили варьете и киноплощадки от Пустыни до побережья НьюЙорка больше чем на полгода, пока с руководством профсоюза не договорились на справедливую формулу компенсаций за некоторые ретроспективные пластинки и диски конца века, заказываемые по телефону из магазинов на диване в духе «Так что не забудьте позвонить до полуночи!» Потому впредь – Джонни Джентл, поставивший на колени GE/RCA [111]. И затем, в поворотный момент на рубеже веков очень мрачной эпохи США, он перешел в национальную политику. Крупные планы, склейки которых Марио сделал наплывом, принадлежат Джонни Джентлу, Славному Крунеру, основателю и знаменосцу новой, эпохальной «Чистой партии Соединенных Штатов Америки» – на вид необычное, но политически прозорливое круглостоловое братство ультраправых «на-оленей-с-полуавтоматом» джингоистов и крайне левых макробиотических «спасем-озон, – тропические-леса, – китов, – пятнистых-сов-и-

водоемы-с-высоким-фактором-кислотности» веганов с конскими хвостами, сюрреалистический союз одинаково разочарованных противоположностей – приверженцев Раша Л. и Хилари К., которые на первом своем Съезде (проведенном в стерильном помещении) вызвали у общественности и СМИ только здоровый смех, какая-то ларушевская [112] маргинальная партия, первым пунктом программы которой стало «Запустим наши отходы в космос» 150, какое-то послеперовское [113] национальное посмешище в течение трех лет, пока – палец в белой перчатке не отпускал пульс все более астматического, замазанного кремом от солнца и выбешенного американского электората – ЧП вдруг не одержала четырехлетнюю победу в таком разъяренном протестном припадке голосования, при виде которого UWSA [114], ларушевцы и либертарианцы отправились закуривать друг другу сигареты в некотором отдалении, а слоны и ослы [115] стояли по свои стороны баррикад и глупо хлопали глазами, как теннисисты в парном соревновании, каждый из которых был уверен, что у второго-то все под контролем, – две уважаемые мейнстримные партии расползлись по старым философским швам в самые мрачные времена, когда свалки забились с горкой, трава стала желтее, а дождь кое-где кое-когда не капал, а стучал, а также, не стоит забывать, в постсоветскую и – джихадскую эру, когда – отчего-то это оказалось даже хуже – не осталось достойной объединяющей Внешней угрозы, которую можно было бы бояться и ненавидеть, и США как бы обратились против себя, против своего философского переутомления и чудовищных благоухающих отходов, в припадке гневной паники, которая теперь, ретроспективно, кажется возможной только во времена геополитического превосходства и вытекающего из него затишья, утраты всякой зарубежной Угрозы, которую можно ненавидеть и бояться. Это неподвижное лицо на экране ЭТА – Джонни Джентл, звезда Третьей партии. Джонни Джентл, первый американский президент в истории, во время инаугурационной речи крутивший микрофон за провод. Новенькая свита в белой химзащите из Департамента неопределенных служб которого требовала от посетителей инаугурации чиститься, надевать маску, а затем пройти через ванночки для ног с хлоркой, как в бассейнах. Джонни Джентл, умудряющийся выглядеть по-президентски в микрофильтрационной маске «Фукоама», обращение к народу которого предвестило приход Чистой, Четкой Нации. Который дал слово очистить правительство, урезать бюджет, дать по рукам, вышвырнуть отходы, промыть наши химически неблагополучные улицы и почти глаз не смыкать, черт подери, пока не придумает, как избавить американскую психосферу от неугодного мусора отброшенного прошлого, вернуть «вольные янтари и пурпурные плоды» [116] культуры, которую он клянется избавить от токсичной скверны, удушающей наши шоссе, засоряющей наши обочины, заслоняющей наши закаты и загромождающей те гавани, в которых, судя по телерепортажам, на приколе стоят мусорные баржи, грязные и бесполезные среди волнующихся облаков толстопузых чаек и тех отвратительных синих мух, которые питаются говном (первый американский президент, всенародно сказавший «говно», бр-р), проржавевшие баржи, бороздящие бензиновые разводы прибрежных вод или лежащие на боку, вонючие, забитые и испускающие CO в ожидании открытия новых свалок и хранилищ токсичных отходов, которые Народ требует в каждом городе, кроме своего. Джонни Джентл, ЧП которого абсолютно откровенно призналось, что представляет обновление Америки как по сути своей эстетическое мероприятие. Джонни Джентл, давший слово стать, возможно, непопулярным архитектором более-менее Умытой Америки, Которая Убирается В Своем Дворе. Нации новой эры, что следит только за собой, некогда Мировым полицейским, который теперь уходит на покой и сдает униформу в химчистку, а потом в тройных пластиковых пакетах складывает в чулане, и вешает наручники на гвоздь, чтобы наконец провести пенсию в домашней обстановке, подравнивая газон, почистив за холодильником и качая отмытых детей на колене в аккуратно выглаженных штатских брюках. Джентл, за которым ласково улыбался Линкольн из диорамы Мемориала Линкольна. Джонни Джентл, который в эту новую минуту хотел, чтобы каждая страна знала: он пришел «не ради конкурса популярности» (тряпичные куклы на палочках от леденцов в аудитории речи президента отвечают озадаченными выражениями поверх крохотных зеленых хирургических масочек). Президент Джей Джи, С. К., который заявил: он пришел не для того, чтобы просить нас делать трудной выбор, а для того, чтобы пообещать, что выберет за нас. Который просил нас просто откинуться и наслаждаться. Который отреагировал на бурные овации от чэпэшников в камуфляже и чэпэшников в пончо с сандалиями с невозмутимой грацией настоящего профи. У которого черные волосы и серебристые бакенбарды, прямо как у его большеголовой куклы, и пыльный загар цвета кирпича, присущий только людям без домов или с домами, в которых установлена Гипоспектральная персональная кабинка для стерилизации «Дермалатикс». Который объявил, что ни «Налоги и траты», ни «Экономия и долги» не выпишут билет в совершенно новую эру (тут публика инаугурации становится еще более озадаченной, что Марио изображает, резко поворачивая маленькие напалечные куклы личиком друг к другу, потом обратно, потом опять друг к другу). Который обещал, что созревшие и доступные Инновационные Средства Пополнения Бюджета так и ждут, незамеченные его предшественниками из-за деревьев (?). Который предвидел урезание жировой прослойки бюджета реально большим тесаком. Тот самый Джонни Джентл, который прежде всего подчеркивал, что положит конец – по многочисленным просьбам и обещаниям – атомизированному междоусобному обвинению американцев друг друга в наших ужасных 151 внутренних проблемах. Это заявление встречают кивками и улыбками как куклы в дорогих зеленых масках, так и бездомные куклы в тряпках, разноцветных ботинках и с бэушными хирургическими масками, – все сделанные четырехи пятиклассниками на уроках труда ЭТА под присмотром миссис Хит из спичек, щепок от палочек от леденцов и сукна для бильярдного стола, с блестками вместо глаз и нарисованными тонким карандашом улыбающимися/хмурыми рожицами под масками.

Тот самый Джонни Джентл, глава государства, который бьет кулаком в резиновой перчатке по кафедре так, что чуть не роняет Большую печать, и объявляет, что провалиться ему на этом самом месте, если не найдется обвинить хоть кого-то, кроме нас самих. Против кого можно объединиться. И он обещает мало есть и спать того меньше, пока не найдет их – на Украине, или тевтонцев, или чокнутых латиноамериканцев. Или – замерев с поднятой рукой и опущенной головой в кульминационном вегасовском жесте – даже почти под самым нашим носом. Он клянется, что найдет нам Другого, который станет для нас новым скрепляющим раствором. А затем сделает трудный выбор. Обещает совершенно новую Северную Америку в безумном мире нового тысячелетия. Первый американский президент, употребивший прилагательное «крутецкий». То, как он бросил свои хирургические перчатки в миниатюрную инаугурационную толпу в качестве сувениров, – штришок самого Марио.

И идея Марио Инканденцы представить кабинет президента Джентла как собрание из куколок черных девочек с высокими прическами в ярких платьях с пайетками, конечно, также не основана на исторических событиях, хотя почетное включение в состав этого кабинета на второй год работы Presidente Мексики и премьер-министра Канады – и соответствует фактам, и, конечно, эпохальное событие:

ПРЕЗ. МЕКС. И П.-М. КАН. (хором и неразборчиво из-за зеленых масок): Это огромная честь – заседать в кабинете под руководством любимого соседа нашей родной [вставьте нужное].

ДЖЕНТЛ: Спасибо, ребят. Вы замечательная публика.

Это не самая сильная сцена картриджа – много официоза и рукопожатий двумя руками. Но исторический факт, что Presidente Мексики и премьер Канады получили почетные назначения «секретарями» Мексики и Канады (соответственно) от президента Джентла – как будто соседи в новом тысячелетии уже стали какими-то американскими протекторатами, – подается как зловещий благодаря дрожащему ре-минору органа в саундтреке – «Вурлитцер» миссис Кларк, записанный у нее дома, – но соответственно смуглое и галльское выражения лиц обоих лидеров под аккомпанемент нескончаемого потока официоза остаются невозмутимыми под зелеными масками.

Поскольку из-за ограничений бюджета и чулана изящные переходы между сценами были непрактичным решением, Марио прибег к приему «антракта», когда Джонни Джентл, Славный Крунер, исполняет самые бодрые из шлягеров своего репертуара, пока члены кабинета помотаунски [117] волнуются и подпевают позади, а остальные куколки в такт музыке запрыгивают или спрыгивают со сцены согласно требованиям сценария. Об аудитории кинофильма можно сказать, что большинство эташников до -12, зарядив мозги сластями, что выпадают раз в год, к этому моменту уже гиперактивно эмигрировали под ниспадающие скатерти длинных столов, собрались на полу столовой и принялись на карачках исследовать второй, особый детский мир лодыжек, ножек и плитки, который существует под ниспадающими скатертями, учиняя всякие детские пакости, – с прошлогоднего Дня В. все еще продолжается расследование по делу связанных шнурков Обри Делинта и присуперклеенной к стулу левой ягодицы Мэри Эстер Тод, – зато все достаточно гликемически-зрелые, чтобы спокойно сидеть и смотреть картридж, наслаждаются вовсю, поедая шоколадное канноли, двадцатишестислойную пахлаву, по желанию – взбитые сливки из баллончика, домашний изюм в шоколаде или такие карамельные штучки со сливочной начинкой, и иногда выкрикивают шутки или ироническое «ура», время от времени бросаясь сластями, прилипающими к экрану, придавая гладкому стерильному Джентлу некий фурункулезный вид, каковой эффект все в целом одобряют. Много острот и баритоновых пародий на президента, которого уже два срока как никто не любит. Только Джон Уэйн и горстка других канадских учеников сидят без шляп, флегматично жуя, со взглядами туманными и далекими. Для них чуждо американское стремление к оправданию через иронию. Канадские ребята помнят только голые факты, и прозрачную стену Великой Выпуклости, порядок эффектуаторов ATHSCME на юге которой сдувает северные американские оксиды на север, на их родину; и 8.11 перед их внутренним взором с особенной четкостью предстают последствия их пребывания здесь, к югу от границы, на учебе, в стане их противника-союзника; и менее одаренные среди них спрашивают себя, смогут ли они вернуться домой после выпуска, если не заладится с карьерой профи или стипендией. Уэйн достал платок и вытирает нос.

Откровенно инфантильное переложение Марио взглядов его отца на возникновение ОНАН и американского экспериализма выражается в преломленных отрывках реальных и фальшивых новостей и закрытых диалогах между архитекторами и делателями трудных выборов нового тысячелетия:

ДЖЕНТЛ: Как насчет еще кусочка дегустированного сливового коблера, Джей Джей Джей Си [118]?

П.-М. КАН.: Обтрескался. Не лезет. Дышать трудну. Но еще от пива не уткажусь.

ДЖЕНТЛ:…

П.-М. КАН.:…

ДЖЕНТЛ: В общем, у нас с вами согласие и гармония по постепенному и аккуратному, но бесповоротному разоружению и роспуску НАТО как системы соглашений по взаимозащите.

П.-М. КАН. (не так неразборчиво, как в последней сцене, поскольку теперь в его хирургической маске проделано трапезное отверстие): По этому вопросу мы с вами плечум к плечу и горой. Пусть ЕЭС [119] впредь само платит за свою уборону. Пусть наскребают уборонные бюджеты, а потом попрубуют субсидировать фермеров, чтобы те подрывали НАФТА. Пусть едят пушки и масло сами по себе, для разнообразия. Ай?

ДЖЕНТЛ: Слова не мальчика, но мужа, Джей Джей. Ну а теперь, может, вместе нацелим хладнокровное внимание на наши внутрибратские дела. Наш собственный внутренний уровень жизни. Перенаправим приоритеты назад, на этот безумный континент, который мы все зовем родным. Меня все секут?

П.-М. КАН.: Джон, я упережаю тебя на килуметры. У меня как раз с собой ежедневник на весь срок. Раз мы уладили все с этими фрапперами, теперь нам интересно, какую мне вписать дату ухода для фрапперов МБР НАТО из Манитобы.

ДЖЕНТЛ: Отложи-ка карандаш, канадский красавчик. Прямо пока мы тут языки чешем, у меня к твоим шахтам катится больше длинных блестящих фур с короткострижеными здоровяками в белой химзащите, чем у тебя кленовых листьев. Глазом моргнуть не успеешь, как всю стопроцентность канадской стратегической мощи вырвут, как больной зуб.

П.-М. КАН.: Джон, пузволь мне стать первым мировым лидером, который назовет тебя настоящим гусударственником.

ДЖЕНТЛ: Нам, североамериканцам, надо держаться вместе, Джей Джей Джей Си, уж особенно – сейчас, а? Я прав или прав? Мы ж взаимозависимые. Мы ж кореша.

П.-М. КАН.: Мир сейчас стал маленьким.

ДЖЕНТЛ: А континент – еще меньше.

Здесь переход в антракт и исполнение песни «Это маленький мир» [120], где вместо слова «мир» втиснуто «континент», каковой анжамбеман нисколько не облегчает работу ритм-секции девочек из кабмина на подпевках, зато символизирует начало совершенно новой эры.

Но может ли гуру отвечать стандартам прямо 100 %-го освобождения от человеческих страданий из-за рудиментарных страстей? Нет. Не на 100 %. Вне зависимости от уровня просветления или диеты.

Лайл, во мраке качалки на День Взаимозависимости, иногда вспоминает игрока ЭТА, выпустившегося несколько лет назад, имя которого было Марлон, а фамилию Лайл, насколько ему известно, так и не узнал 152.

Дело в том, что этот Марлон всегда был мокрый. Подмышки так и журчат, темная V на футболке, лицо и лоб блестят. Напарник Орина по игре. У нее был лимонный, низкокалорийный вкус, у всесырости паренька. Даже потом трудно назвать, потому что стоит лизнуть лоб – как тут же текут новые капли. Не фрустрирующе постепенное накопление настоящего пота. Паренек вечно торчал в душе, старался изо всех сил оставаться чистым. Пробовал и тальки, и таблетки, и электрические аксессуары. И все равно Марлон истекал и блестел. Паренек писал достойные детские стихи про сухого и чистого мальчика внутри, который не может вырваться из-под влажной поверхности. Лайла он не стеснялся. Однажды признался ему в тишине качалки, что пошел в спорт высокого уровня, в основном чтобы иметь какое-то оправдание, почему он так потеет. Марлон вечно выглядел так, будто только что с дождя. Только дождь был ни при чем. Как будто Марлон так и не высох с тех пор, как покинул чрево. Как будто он протекал. То были мучительные, но также, с другой стороны, и золотые годы, в прошлом. В воздухе разливалась мучительно-неопределенная надежда. Лайл тогда сказал пареньку все, что мог.

Но сегодня дождь идет. Как часто случается осенью под Великой Впадиной, вечерний снег уступил место дождю. За высокими окнами качалки злой ветер швыряет во все стороны завесы ливня, сотрясаются и сочатся окна. На небе бардак. Гром и молния разом. Медный бук снаружи скрипит и стонет. Молния когтит небо, на миг высвечивая Лайла в лотосе и спандексе на диспенсере для полотенец, склонившегося вперед, чтобы принимать подношения во мраке качалки. Пустые тренажеры с противовесами в краткой вспышке похожи на насекомых. Ответ на жалобы некоторых новичков, какого черта Лайл делает ночью в запертой пустой качалке, в том, что ночная качалка редко бывает пустой.

Да, вечерние уборщики Кенкль и Брандт ее запирают, но дверь можно вскрыть, даже если самым неуклюжим образом провести карточкой на питание в столовой ЭТА между косяком и замком. Кухонные работники всегда удивляются, почему столько карточек всегда такие пожеванные. Хотя пустые тренажеры страшные, а в темноте в помещении пахнет почему-то еще хуже, они все равно чаще приходят ночью – эташники, которым нужен Лайл. Сидят в сауне рядом с цементной лестницей, пока не наберут на коже подношение, потом крадутся, мокрые и блестящие, в полотенцах, к двери качалки, заходят по очереди – иногда у двери сразу несколько эташников, обтекают в полотенцах, молчат, некоторые притворяются, что у них тут свои дела, крадутся, потупляют глаза, как пациенты в приемной клиники по лечению импотенции или у психолога. Нельзя шуметь и включать свет. Как будто администрация будет смотреть сквозь пальцы, пока подыгрываешь. Из столовой, восточные окна которой выходят на Админку, слышно каждый приглушенный смешок, стеб и редкий вопль с просмотра кукольного фильма Марио на Взаимозависимость. Между Западным корпусом и качалкой – тихий медленный двусторонний ручеек мокрых ботинок и желтых дождевиков: все знают скучные моменты, когда можно улизнуть и ненадолго спуститься к Лайлу – посовещаться. Они вскрывают замок и заходят по очереди, в полотенцах. Подносят капли на плоти. Говорят о вещах, заготовленных для ночного гуристического тет-а-тета, шепотом без эха от резиновых полов и влажного белья.

Иногда Лайл выслушает, пожмет плечами, улыбнется и скажет: «Это древний мир», или еще какое общее Наблюдение, и откажется развивать тему. Но важно то, как он выслушает, вот почему сауны всегда полные.


Молния когтит восточное небо, и во мраке качалки это особенно зрелищно, потому что Лайл в немного другой позе и под разными углами всякий раз, как свет через окно над тренажерами падает на его руки, плечи, грудные мышцы, так что кажется, будто в разные ослепительные моменты там разные Лайлы.

Ламонт Чу, безволосый и блестящий, в белом полотенце и с наручными часами, запинаясь, признается, что ему все больше мешает одержимость теннисной славой. Он так хочет попасть в Шоу, что это желание едва ли не поедом его ест. Чтобы его фотография была в глянцевых журналах, чтобы он был вундеркиндом, чтобы мужчины в синих блейзерах И/SPN описывали каждое его движение на корте и настроение спортивными клише и с придыханием. Чтобы его одежду облепили нашивки с названиями брендов. Чтобы про него делали мягкое профилирование. Чтобы его сравнивали с недавно почившим

М. Чангом; чтобы его называли следующей Великой Желтой Надеждой США. О видеожурналах или Сетке даже начинать не стоит. Он признается Лайлу как есть: он хочет славы; хочет! Иногда он представляет, что снимок с ударом у сетки, который он вырезает из глянцевых журналов, – с ним, Ламонтом Чу. Но тут он понимает, что не может есть, или спать, или даже писать, так ужасно он завидует взрослым в Шоу, которых снимают у сетки для журналов. Иногда, говорит он, в последнее время он не рискует на турнирах, даже когда риски нормальны или даже нужны, и понимает, что слишком боится проиграть и повредить своим шансам на будущие Шоу, шумиху и славу. Пару раз в этом году, уверен он, из-за холодящего кровь страха проиграть он проигрывал. Он начинает опасаться, что у палки бешеных амбиций, похоже, больше одного конца. Стыдится своей тайной жажды хайпа в академии, где к хайпу и соблазну хайпа относятся как к великому мефистофелевскому падению и серьезной угрозе таланту. В основном это его слова. Он чувствует себя, как будто он в темном мире, внутри, – пристыженным, потерянным, запертым. Ламонту Чу одиннадцать, он играет с двух рук с обеих сторон. Он не упоминает об Эсхатоне или ударе в живот. Перед одержимостью славой в будущем меркнет все. Запястья у него такие тонкие, что часы приходится натягивать чуть не до плеча, и они придают ему гладиаторский вид.

Лайл, когда слушает, втягивает щеки. Когда он слегка ерзает на диспенсере для полотенец, на коже у него появляются и исчезают очертания рельефных мускулов. Для таких, как Чу, диспенсер высотой где-то до плеча. Как все хорошие слушатели, Лайл слушает одновременно внимательно и успокаивающе: проситель чувствует себя одновременно уязвимо голым и странным образом защищенным, от всевозможного осуждения. Как будто Лайл применяет не меньше усилий, чем ты. На краткий миг чувствуешь себя неодиноким. Лайл втягивает сперва одну щеку, потом вторую.

– Ты горишь желанием видеть свою фотографию в журнале.

– Боюсь, да.

– Еще раз, почему?

– Наверное, чтобы люди относились ко мне так же, как я отношусь к игрокам в журналах.

– Почему?

– Почему? Наверное, чтобы в жизни был какой-то смысл, Лайл.

– И, еще раз, как это поможет?

– Лайл, я не знаю. Я. Не. Знаю. Просто поможет. Обязательно. Иначе почему бы еще я так горел желанием, вырезал тайком фотографии, не рисковал, не спал и не писал?

– Тебе кажется, люди с фотографиями в журналах очень переживают из-за фотографий в журналах. Находят в них жизненный смысл.

– Мне кажется. Они находят. И я буду. Иначе почему бы я еще так горел желанием чувствовать себя так же, как они?

– В смысле, чувствовать смысл, который чувствуют они. Благодаря славе.

– Лайл, а разве они не чувствуют?

Лайл втягивает щеки. Он вовсе не снисходит и не тянет тебя за собой. Он размышляет так же тяжело, как и ты. Он – как будто ты, но в прозрачном пруду. Это ощущение тоже из-за его внимания. Одна из щек едва ли не провалилась внутрь от размышления.

– Ламонт, возможно, сперва чувствуют. Первая фотография, первый журнал, прилив одобрения, видят себя чужими глазами, агиография образа, все возможно. Возможно, в первый раз: удовольствие. После этого, если можешь поверить, поверь мне: они не чувствуют того, чем ты горишь. После первого прилива они только переживают, что фотографии неудачные или неуклюжие, или не отражают всей правды, или что их частная жизнь, то, от чего ты так хочешь сбежать, то, что они зовут частной жизнью, больше таковой не является. Что-то меняется. После того, как первая фотография побывает в журнале, знаменитые люди не столько получают удовольствие от фотографий в журналах, сколько боятся, что их фотографии перестанут появляться в журналах. Они в ловушке – как и ты.

– И это хорошая новость? Это же ужасная новость.

– Ламонт, хочешь услышать Наблюдение о правде?

– Оки-доки.

– Истина сделает тебя свободным. Но только когда с тобой разберется.

– Наверное, мне уже пора.

– Ламонт, это очень древний мир. Ты попал в капкан некой неправды. Ты поверил в наваждение. Но это хорошая новость. Ты попал в капкан наваждения, что у зависти есть противоположность. Ты предполагаешь, что у твоей болезненной зависти к Майклу Чангу есть оборотная сторона: а именно чувство удовольствия Майкла Чанга от зависти Ламонта Чу. Нет такой буквы в этом слове.

– Буквы?

– Ты горишь от жажды к питью, которого не существует.

– И это хорошая новость?

– Это истина. Когда к тебе испытывают зависть, восхищение – это не чувство. Как и слава – не чувство. Есть чувства, которые связаны со славой, но немногие из них приятнее, чем чувства, которые связаны с завистью к славе.

– Горение не проходит?

– Если питать огонь, разве он умрет? Здесь тебя хотят лишить не самой славы. Верь им. Слава сопряжена со страхом. Ужасный и тяжелый страх, который трудно нести, с которым трудно совладать. Возможно, они хотят только отложить славу, пока ты не наберешь нужный вес, чтобы самому притягивать ее к себе.

– Я покажусь неблагодарным, если скажу, что мне совсем не стало легче?

– Ламонт, правда в том, что этот мир невероятно, невероятно, неимоверно древний. Ты страдаешь от рудиментарной страсти древнейшей лжи мира. Не верь фотографиям. Слава не есть выход из клетки.

– То есть я при любом раскладе застрял в клетке. Слава – или мучительная зависть к славе. Выхода нет.

– Ты должен учесть, что выход из клетки, разумеется, в первую очередь требует понимания, что ты находишься в клетке. И, кажется, у тебя на виске капелька пота, прямо… здесь.

И т. д.

Раскаты грома стихли до бормотанья, а брызги на окне стали случайными и по-послегрозовому печальными.

Девушка из ЭТА (девушки приходят в двух разных полотенцах), плоскогрудая старшеклассница, которая почти не потеет, озабочена тем, что, когда бы ни обедала со своим женихом, слышит несмолкающий писк комара, которого она не видит и никто больше не слышит. Зимой и летом, в помещении или под открытым небом. Но только за обедом и только с женихом. Суть не всегда в самих Наблюдениях или совете. Иногда смысл страдания чуть ли не пронзительно пищит, чтобы его хоть кто-то услышал. Как и все фитнес-гуру, Лайл – ориентированный на результат и практичный 153. Десятилетний Кент Блотт, родители которого – адвентисты седьмого дня, еще маленький, чтобы мастурбировать, но часто об этом слышит – что не удивительно – от старшеклассников, в довольно ярких подробностях, о мастурбации, и обеспокоен, какие потенциально порочные и вредные для души порнографические картриджи будут проигрываться в его психическом проекторе во время мастурбации, когда он в конце концов начнет мастурбировать, и беспокоится, будут ли различные фантазии и их комбинации предвещать различные психические отклонения или извращения, и хочет с этими беспокойствами покончить. Без шума дождя звуки банкета в столовой частые и спазматические. Лайл советует Блотту не позволять весу, который он потянет на себя, превышать его собственный вес. Слева между окном и поднявшейся луной, как чернила в воде, бегут остатки грозовых туч. Президентская кукла Марио Инканденцы как раз собирается торжественно положить начало эре спонсирования. Антона Дусетта из до-16 Б к Лайлу привела, говорит он, растущая стеснительность из-за большой круглой темной родинки на верхней губе, прямо под левой ноздрей. Всего лишь родинка, но назально выглядит довольно страшно. Те, с кем он впервые знакомится, обычно отводят его в сторонку и предлагают «Клинекс». В последнее время Дусетт мечтает, чтобы исчезла либо родинка, либо он сам. Даже если люди не таращатся на родинку, то не таращатся они как будто изо всех сил. Дусетт бьет себя в грудь и по коленке, предположительно во фрустрации. Он просто не может смириться с тем, как выглядит. И половое созревание только усугубляет проблему, усиливает тревожность. А в порочном круге тревожность вызывает нервный тик на правой стороне лица. Он начинает подозревать, что некоторые старшеклассники за спиной зовут его Антоном («Соплей») Дусеттом. Тревожность как будто парализует его, и он не может дорасти до более взрослых тревог. Он не представляет, что делать. Но Лайл знает, что удары – скорее признак бессознательной ненависти к себе. Дусетт кривится и говорит, что ему уже хочется играть в теннис, одной рукой прикрывая нос и верхнюю губу. Но он играет с двуручным бэкхэндом, и меняться уже поздно, да и не разрешат ему меняться на одноручную хватку только из эстетических соображений. Лайл отсылает Антона Дусетта прочь с указанием возвращаться с Марио Инканденцой в ту же минуту, как закруглится банкет Дня В. Лайл довольно часто направляет эстетически-стеснительных жалобщиков к Марио. Ни один тип или ранг гуру не может быть выше перепоручений. Это вроде закона. Дусетт говорит, что он как будто застрял. Думает только об одном. Это уже по дороге к выходу. Прочие родинки на его спине не образуют очертаний или порядка. Лайл вскрывает диетическую колу без кофеина, которую Марио часто приносит по вечерам к ужину. Между взломами двери и посещениями Лайл выполняет изометрические растяжки шеи, для напряжения.