Бесконечная шутка

Когда Стипли удалил частицу сигареты с губы, он рассеянно покатал ее между первым пальцем и большим; это не показалось женственно.

– Не понял?

Марат почесал внутри ветровки.

– Я задаюсь вопросом об уравнениях этого американового типа: лучшее благо – когда максимум удовольствия каждого индивидуального американового человека? или максимум удовольствия для всех человеков?

Стипли кивнул, обозначив готовное терпение к человеку, чей котелок варил небыстро.

– Ну вот и понесло, но уже сам этот вопрос демонстрирует, как расходятся наши разные типы национального менталитета, Реми. Американский гений, наше благополучие – в том, что когда-то давно в американской истории до кого-то дошло: когда каждый американец стремится к своему личному максимальному благу, максимизируется всеобщее благо.

– Ах.

– Нас этому еще в начальной школе учат, в детстве.

– Я осознаю.

– И вот почему нас не заносит в репрессии и тиранию. Даже в греческую демократическую тиранию обезумевшей толпы. Соединенные Штаты: сообщество священных индивидуальностей, которые почитают священность индивидуального выбора. Право индивида стремиться к собственному представлению о наилучшем соотношении удовольствия и боли: святая святых. И всю свою историю мы это защищаем зубами и когтями.

– Bien sur.

Стипли словно бы впервые нащупал рукой беспорядок своего парика. Он предпринимал попытки передислоцировать парик ровно, не снимая. Марат предпринял усилия не воображать, что BSS сотворило с натуральными мужскими шатеновыми волосами Стипли, чтобы правдоподобно оснастить его сложным париком. Стипли сказал:

– Тебе, наверное, трудно понять, почему для нас это так важно, с той стороны пропасти разных ценностей, которая разделяет наши народы.

Марат понапрягал руку.

– Возможно, потому, что это общо и абстрактно. Однако примером ты можешь понудить меня понять.

– Мы не понуждаем. Гений нашей истории как раз в том, что мы не понуждаем. Ты имеешь право на собственные ценности и максимальное удовольствие. Главное – не гони на мои. Смекаешь?

– Возможно, помоги мне увидеть на практичном пособии. Образце. Положим, ты в один момент способен увеличить свое удовольствие, но цена тому – неудовольственная боль другого? Неудовольственная боль иной священной индивидуальности.

Стипли сказал:

– Ну, вот именно от этого нас и пробивает озноб при мысли об AFR, вот почему так важно помнить, из каких разных культур и систем ценностей мы происходим, Реми. Потому что в нашей американской системе ценностей любой, кто извлекает удовольствие из чьей-то чужой боли, – девиант, поехавший садист, а следовательно, исключается из сообщества, где все имеют право на стремление к наилучшей пропорции удовольствия к боли. Поехавшие заслуживают сострадания и наилучшего возможного лечения. Но они исключения.

Марат снова заставил себя не привставать на культях.

– Нет, но чужая боль не как цель для удовольствия. Я не хотел иметь в виду, что мое удовольствие – твоя боль. Как же правильно сказать. Вообрази, что предстает ситуация, в коей твои лишение или боль – лишь последствие, цена моего собственного удовольствия.

– В смысле, ты про трудный выбор, ситуацию с лимитированными ресурсами.

– Но простейший из примеров. Самый детский случай, – глаза Марата полыхнули энтузиазмом. – Положим, что ты и я, оба нас желаем насладиться горячей тарелкой Habitant soupe aux pois.

– Чем-чем? – спросил Стипли.

– Но да. Франко-канадский тип супа из гороха. Produit du Montreal. Saveur Maison. Prete a Servir.171

– Не врублюсь, что у вас за ненормальная любовь к этой бурде.

– В этом случае вообрази обоих нас, тебя и меня, страшно алчущими «Фермерского супу». Но имеется только одна консерва, малого размера, всем известного Single-Serving Size – на одного.

– Американское изобретение, кстати говоря, 3S-TO, позволь тут вставить.

Часть разума Марата, которая парила поверх и наблюдала с прохладцей, она не могла знать, нарочно ли Стипли пародийно придирчив и раздражающ, чтобы возбудить Марата до пыла какого-либо откровения. Марат произвел свой круговой жест нетерпения, медленно.

– Но о'кей, – сказал он нейтрально. – Все просто. Мы оба хотим супу. Так что я, мое удовольствие от поедания Habitant soupe aux pois имеет цену твоей боли и непоедания супу, когда ты страшно его алчешь, – Марат погладил карманы в поисках чего-то. – И обратно, если ты – тот, кто съест консерву на одного. Что говорит американовый гений «pursuivre le bonheur» 172 для всех? Кто решит, кому напитаться супом?

Стипли облокотил весь вес на одну ногу.

– Пример довольно утрированный. Ну, поспорим на суп, например. Обсудим. Может, разделим.

– Нет, ибо гениальный размер Single-Serving Size пресловуто для одного-единого, а мы – оба великие собой и энергичные американовые индивидуальности, которые весь день смотрели в высоком разрешении «ИнтерЛейса», как огромные мужчины в щитках и шлемах мечутся друг на друга, и мы оба изголодались по насыщению полной тарелкой горячего супу. Полтарелки только распалит алканье, которое я имею.

Быстрая тень боли по лицу Стипли показала Марату, что выбор примера остроумен: разведенный американовый мужчина хорошо знаком с маленьким размером продуктов на одного. Марат сказал:

– О'кей. О'кей, да, почему я, как священная индивидуальность, должен отдать тебе половину супу? Мое собственное удовольствие вместо муки – благо, ибо я верен США, гению этого индивидуального желания.

Костер медленно раздувался. Очередной крест цветных огней закружил поверх аэропорта Тусона. Приглаживание парика и извив пальцев сквозь пряди волос Стипли стали, словно бы, резче и раздраженней. Стипли сказал:

– Ну, а чей этот суп по праву? Кто его купил-то?

Марат пожал плечами:


– Нерелевантно для моего вопроса. Положим, третья сторона, ныне скоропостижно мертвая. Он явился в наших апартаментах с банкой soupe aux pois, чтобы поесть в течение просмотра записанного спорта США, и вдруг хватается за сердце и падает на палас замертво, сжимая суп, который мы теперь оба так алчем.

– Ну, давай поспорим на суп. Кто больше суп хочет и готов отслюнявить, выкупает половину второго, а второй тогда просто сбегает – сбегает или скатается – в «Сейфвей», и купит себе еще суп. Кто готов выложить денежки за голод, тот и получит суп жмурика.

Марат покачал головой без всякого пыла:

– Магазин «Сейфвей» и деньги, они тоже нерелевантны для моего вопроса, который я надеялся поставить примером горохового супа. Наверное, это был глупый вопрос.

Стипли вцепился в парик обеими руками, для восстановления. Былой пот, как и комки земли и репей от падения во время спуска на утес, скосили парик на один бок. Предположительно, в его вечерней сумочке не имелось гребня или щетки. Оборот его платья был грязен. Бретельки бюстгальтера протезов зло врезались в мясо спины и плеч. И снова перед Маратом предстала картина чего-то мягкого, что медленно сжимают.

Стипли отвечал:

– Да не, я-то понял, о чем ты. Ты опять трешь за политику. Дефицит, распределение и трудный выбор. Ну ладно. Политику мы понимаем. Ладно. Можно и за политику. Уверен, я понял, к чему ты… ты у нас поднимаешь вопрос, почему же 310 миллионов американцев, стремящихся к счастью, не идут трескать друг друга по балде и отнимать друг у друга суп. Природное состояние. Главное – мое удовольствие, а там хоть потоп.

Марат извлек наружу платок:

– Что это желает значить, это «трескать»?

– Потому что твой утрированный пример как раз и показывает, какая же широкая пропасть разделяет ценности наших народов, дружок, – длил речь Стипли. – Потому что, чтобы сохранить сообщество, где уважают мои желания и интересы, требуется – в моих интересах – какое-то минимальное уважение к желаниям других. О'кей? Мое полное итоговое счастье максимизируется, когда я уважаю мысль, что твоя индивидуальность – священна, а не ломаю тебе коленку и не убегаю с супом, хохоча, – Стипли наблюдал, как Марат просморкал одну из ноздрей в платок. Марат был из тех редких типов людей, которые не изучали содержание платка после просморкания. Стипли сказал:

– И но в этом месте обычно кто-нибудь с твоей стороны пропасти возражает как-нибудь типа: «О да, мой очень дорогой ami, но что, если твой соперник за удовольствие от супа – личность вне твоего сообщества, к примеру, – скажешь ты, – давай рассмотрим, значит, пример, в котором это бедолага-канадец, иностранец, „un autre" [140], отделенный от меня пропастью истории, языка, ценностей и глубокого уважения к индивидуальной свободе: ведь тогда в этом совершенно случайном примере не останется общественных запретов для моего естественного позыва треснуть тебя по балде и реквизировать желанный суп, ведь несчастный канадец вне уравнения „pursuivre le bonheur" каждой личности, ведь он не состоит в сообществе, на дух взаимного уважения которого я полагаюсь, чтобы преследовать свои интересы максимального отношения удовольствия к боли».

Марат в течение этих слов улыбался наверх и налево, на север, качая голову, как слепец. Его личным любимым местом в Бостоне, когда не при исполнении, был Общественный парк летом – широкий и бездревесный уклон, ведущий к mare des canards – утиному пруду, – травянистая впадина, выходящая на юг и запад, так что склон становится бледно-зеленым, а потом золотым, когда солнце делает круг над головой, водица пруда холодная, илисто-зеленая и закрыта поверх импрессионистскими ивами, под ивами – человеки, также голуби, и утки с малыми изумрудными головками плывут кругом, их глаза – круглые камушки, двигаются словно бы без усилий, плывут по водице, словно бы безногие снизу. Как идиллии из фильмов о городах перед ядерным грибом, из старых фильмов американовых смертей и ужаса. Он скучал по времени в американовом Бостоне, Массачусетс, когда пруд после осушения наполняют водицей для уток, по зеленеющим ивам, по винному свету северного заката, мягко загибающегося за горизонт без взрыва. Дети пускали воздушных змей, а взрослые раскидывались на склоне, собирая загар, с закрытыми, словно в концентрации, очами. Он сидел со слабой и опустошенной улыбкой, словно бы от истомы. Его запястные часы были без иллюминации. Стипли выкинул бык сигареты, не отворачиваяся от Марата для просмотра падения.

– И ты обвинишь меня, ты скажешь, что я не только ткну ему кулаком в глаз и реквизирую суп только для себя, – сказал Стипли, – но и еще, когда доем, отдам ему грязную тарелку с ложкой, и может, еще и пустую банку из-под фермерского супа, навалю на него отходы своей жадности, под видом какого-то мошеннического договора так называемой Взаимозависимости, которая на самом деле всего лишь грубая националистская схема, потворствующая моей американской личной похоти к удовольствию без сложностей или раздражения при мысли о желаниях и интересах какого-то там соседа.

Марат сказал:

– Ты в силах заметить, что я не говорю с сарказмом «И вот нас опять понесло-о-о-о-о-о», что ты так любишь говорить.

Применение Стипли его тела, чтобы оградить спичку для сигареты, тоже не было женским. Его пародия на акцент Марата с сигаретой во рту звучала гортанно и американово-каджунно. Он метнул взор поверх огонька.

– А что, нет? Я прав или прав?

Марат умел почти по-буддийски изучать плед на коленах. Сколько-то секунд он вел себя, словно бы почти уснул, очень слабо кивая со вздыманием и опаданием легких. Громоздкие прямоугольники двигающегося света в ночном просторе Тусона были «баржами сухого пути», которые торопились к помойкам в темную долю ночи. Какая-то часть Марата всегда почти желала застрелить человеков, которые ожидали его ответов, затем сами вставляли свои слова и говорили, что они принадлежат Марату, не давая ему раскрыть уст. Марат подозревал Стипли в знании об этом, что он это почувствовал в Марате. Все два старших брата Марата из детства обладали этой привычкой, спорили и затыкали Реми, вставляя за него слова. Оба двое поцеловали поезда в лоб, не успев стать свадебного возраста 173; Марат имел место среди свидетелей гибели лучшего из двух. Сколько-то мусору из барж суши будет направлено в регион Сонора Мексики, но большинство отправят на север для запуска в Выпуклость. Стипли исследовал его.

– Нет, Реми? Я прав или прав насчет того, что ты хотел сказать?

Улыбка вокруг уст Марата стоила ему всех тренировок сдерживания.

– Консервы с Habitant, они смело утверждают: «Veuillez Recycler Ce Contenant» [141]. Возможно, ты не неправ. Но, кажется, я спрашиваю не столько про споры стран, сколько про пример лишь тебя и меня, всего нас двоих, если мы притворимся, что мы оба из американового типа, оба отдельные, оба священные, оба желаем soupe aux pois. Я спрашиваю, как в этот момент сообщество и твое уважение помогает моему счастью, с супом, если я американ?

Стипли просунул палец под одну бретельку бюстгальтера, чтобы ослабить резь.

– Не врубаюсь.

– Ну. Мы оба страшно алчем целую перерабатываемую консерву с этим Habitant, – Марат шмыгнул. – В моем уме я знаю, что я не должен просто трескать твою балду и забирать себе супу, потому что мое общее счастье удовольствия на долгий срок требует «rien de bonk» 174 в обществе. Но, Стипли, это долгий срок. Уважение тебя – счастье за горами. Как мне просчитать эти горы долгого срока в один момент, сейчас, когда наш мертвый товарищ сжимает суп, и мы оба глядим на банку со слюнями на подбородке? Мой вопрос желает сказать: если больше всего удовольствия сейчас, en ce moment, в целой консерве Habitant, как мое «я» способно отложить моментное желание трескать поверх твоей балды и забрать супу? Как я способен думать вне супу, про суп за горами?

– Другими словами – отсроченное вознаграждение.

– Хорошо. Это хорошо. Отсроченное вознаграждение. Как мой американовый тип способен в уме просчитать мое долгосрочное общее удовольствие и затем решить пожертвовать сильным алканьем моментного супа в пользу долгого срока и общести?

Стипли послал два твердых бивня дыма из ноздрей носа. Его выражение было терпением вкупе с вежливым нетерпением.

– По-моему, это просто называется «быть зрелым и взрослым американцем, а не незрелым и инфантильным американцем». Пожалуй, подходящий тут термин – «просвещенный эгоизм».

– D'eclaisant.

Стипли – он не улыбнулся в ответ:

– Просвещенный. Например, твой прошлый пример. Ребенок, который целый день лопает конфеты, потому что в каждый отдельный момент это вкуснее всего.

– Даже хотя в своем уме он знает, что живот охватит боль, а маленькие клыки сгниют.

– Зубы, – поправил Стипли. – Но, понимаешь, нельзя же по-фашистски орать на ребенка или бить его током всякий раз, как он обожрется конфетами. Моральную ответственность не воспитаешь теми же методами, какими крыс дрессируют. Ребенок должен понять на собственном опыте, научиться балансировать стремление к своей цели в краткосрочном и долгосрочном периодах.

– Он должен быть свободно просвещен в себе.

– В этом и соль образовательной системы, которая тебя так пугает. Мы не учим желать. Мы учим, как быть свободным. Учим, как сознательно делать выбор, принимая во внимание удовольствие, отсрочку и общие максимальные интересы.

Марат вяло пукнул в подушку, кивая, словно бы в мыслях.

– И я знаю, что ты ответишь, – сказал Стипли, – и нет, система не идеальна. Есть и жадность, есть и преступления, есть и наркотики, и жестокость, и неверность, и развод, и суицид. Убийства.