Бесконечная шутка

Штитт оглядывается. Как и большинство немцев вне масскультуры, когда он хочет кого-нибудь впечатлить или напугать, он говорит тише (на самом деле вопящих немцев совсем немного).

– Если это трудно, – говорит он мягко, почти неразборчиво из-за поднимающегося ветра, – тяжко, вам двигаться между цвай миры, из ветрен хладен жар и солнц – внутрь этого места внутри линий, где всегда одинаково, – говорит он, делая вид, что изучает указку синоптика, которую опустил перед собой в обеих руках, – можно устройт, господа, чтобы не покидайт никогда, этот мир внутри кортен линий. Вы это знайт. Можете оставаться тут, пока не станете гражданины. Прямо вот тут, – указка указывает туда, где они стоят, дышат, вытираются и сморкаются. – Можно сегодня же возводийт Легкое «Тестар», для защиты от мира. Мешки для сна. Вам приносийт еду. Никогда не пересекайт линия. Никогда не покидайт корт. Учиться тут. Ведро для гигиенических нужд. В Гимназиум Кайзерслаутерн, где я быть привилегированный мальчик и много платч про ветрен холод, мы многий месяц жить внутри теннисен корт, чтобы учиться жить внутри. Очень шастливый день, если нам приносийт еда. Без шанса пересетч линию многий месяц жизни.

Левша Брайан ван Влек выбрал неудачный момент, чтобы пустить ветры.

Штитт пожимает плечами, полуотворачивается куда-то в сторону.

– Или же можно бежайт в огромнен прочий мир, где есть холод и боль без всяких целей и орудий, ресничка в глаз и красивен девочка – больше не надо переживать, как состояться, – оглядывается. – Вас никто не держать в плену. Кто хочет бежайт в огромнен мир? Мастер Суини?

Глазки вниз.

– Мистер Койл, который всегда слишком «бр-р-хо-олод», чтобы делайт абсолют на корт?

Койл с живым интересом изучает сосудистую сеть на локтевом сгибе, качает в ответ головой. Джон Уэйн болтает головой, как кукла, растягивая мышцы шеи. Джон Уэйн, как известно, такой деревянный, что во время зарядки не может достать ниже коленей, не подгибая ног.

– Мистер Питер Бик, который всегда телефонен платч в дом?

Двенадцатитлетка несколько раз повторяет «Нет-нет, сэр».

Хэл незаметно закусывает небольшую щепотку «Кадьяка», Обри Делинт скрестил руки над планшетом и осматривается зорко, как ворона. У Хэла Инканденцы почти обсессивная неприязнь к Делинту, который, как он признается Марио, иногда так не похож на настоящего человека, что Хэл пытается обойти его сбоку, чтобы убедиться, что у Делинта есть ось координат z, что он не просто картонная фигура или проекция. Ребята из следующей смены спускаются по холму, бегут назад и опять спускаются, неубедительно выкрикивая боевые кличи. Другие мужчины-проректоры попивают «Гаторейд» из конусов, собравшись в павильончике, забросив ноги на летние стулья, – Дункель и Уотсон с закрытыми глазами. Нилу Хартигану, в его традиционной таитянской рубашке и свитере в стиле Гогена, приходится сидеть, чтобы уместиться под навесом «Гаторейда».

– Просто, – пожимает плечами Штитт, так что поднятая указка тычет в небо. – Бейт, – предлагает он. – Движьтесь. Дествуйт с раздумьем. Состоитесь. Будьте здесь. Не в постель, не в душ, не над беконштим, у себя в уме. Будьте здесь абсолют. И больше ничего. Учитесь. Пробуйте. Пейте свой зеленен сок. Выполняйт «Бабочки» на всех восьми этих корт, пожалуйста, чтобы остыть. Мистер Делинт, прошу возвратить их к зарядке, пусть растянут пах. Господа: бейте теннисен мяч. Стреляйт по готовность. Думайт головой. Вы не руки. Рука в реален теннис – как колесо в авто. Не двигатель. Ноги: тоже нет. Где есть то где, где вы подавайт заявление на граждан во второй мир, мистер Лодыжкен-страх Инканденца, наш возвращенец?

Хэл умеет отклоняться и сплевывать так, чтобы не выглядеть дерзким.

– Голова, сэр.

– Прошу?

– Человеческая голова, сэр, если я вас правильно понял. Вот где я состоюсь как игрок. Один мир в двух головах одной игры. Один мир, сэр.

Штитт взмахивает указкой в ироничном морендо и громко смеется:

– Играйт.

Часть работы Дона Гейтли как сотрудника с проживанием – бегать туда-сюда по делам Эннет-Хауса. В будни 188 он готовит на всех ужин, а значит, ходит по магазинам для Хауса, а значит, минимум пару раз в неделю берет черный «Форд Авентура» 1964-го Пэт Монтесян и едет в «Пьюрити Суприм Маркет». «Авентура» – антикварный вариант «Мустанга», такая машина, которую обычно видишь только отполированной и статичной на автосалонах, где на нее показывает кто-нибудь в бикини. Но у Пэт машина функциональная и свежеотремонтированная – ее таинственный супруг где-то с десятью годами сухой жизни – большой фанат авто, – и с такой дьявольски великолепной многослойной покраской, что у ее черного цвета бездонный оттенок ночной воды. На ней две разных сигнализации и красный железный запор, который, когда выходят из машины, ставят поперек руля. Движок звучит скорее как реактивный, чем как поршневой, плюс на капоте перископически выпирает воздухозаборник, и для Гейтли машина такая ужасно тесная и стильная, что это как залезть в ракету и полететь за бытовыми мелочами. Он едва влезает на водительское место. Руль размером с руль из старых видеоаркад, а тонкий наклоненный рычаг переключения шести передач – в красном кожаном чехле, от которого сильно пахнет кожей. Высота крыши плохо влияет на водительскую осанку Гейтли, и его правое бедро как бы выходит за рамки сиденья и втискивается у коробки передач, так что при переключении рычаг больно давит на бедро. Гейтли все равно. Некоторые самые глубочайшие духовные чувства трезвой жизни он испытывает именно к этой машине. Он бы на ней ездил, даже если вместо водительского сиденья торчал бы точеный шип, говаривал он Джонетт Фольц. Джонетт Фольц – другой сотрудник с проживанием, хотя из-за ультрабешеного Служения в АН и инвалида-жениха из АН, которого она часто куда-нибудь возит в плетеном инвалидном кресле, она появляется в Эннет-Хаусе все реже и реже, и уже поговаривают о возможной замене – Гейтли и гетеросексуальные мужчины-жильцы ежедневно молятся о том, чтобы ею стала длинноногая консультантша Даниэлла Стинбок, которая, по слухам, также посещает Анонимных Зависимых от Секса и Любви, что только распаляет воображение до максимума.

То, что директор Пэт М. позволяет Дону Гейтли водить ее бесценную «Авентуру», даже просто хотя бы до «Метро Фуд Банк» или «Пьюрити Суприм», – знак серьезного уважения и сомнительной разборчивости с ее стороны, потому что у Гейтли права отняли более-менее навсегда еще в Год Бесшумной Посудомойки «Мэйтэг» за вождение в нетрезвом виде в Пибоди с правами, которые и так были приостановлены в Лоуэлле за прошлое вождение в нетрезвом виде. Это не единственная Утрата, которую пережил Дон Гейтли, когда его химическая карьера подходила к своей судьбоносной кульминации. До сих пор каждые пару месяцев ему приходится влезать в выходные коричневые брюки и слегка неравномерно зеленый пиджак из мужского отдела уцененки брайтонского «Ларж 'Н Толл» и ехать на электричке в окружные суды на Северном побережье, и встречаться со всякими ГэЗэ, УДОтами и соцработниками, и иногда ненадолго появляться перед судьями и ревизионными комиссиями, чтобы провести ревизию его трезвости и возмещений ущерба. В прошлом году, когда он впервые попал в Эннет-Хаус, на Гейтли висели обвинения в подделке чеков, подлоге, на нем висели умышленное уничтожение имущества плюс две административки по нетрезвяку и дурацкое «общественное мочеиспускание» в Теуксберри. На нем висела попытка кражи со взломом в особняке с бесшумной сигнализацией в Пибоди, где его с коллегой взяли еще до того, как они успели что-либо присвоить. На нем висело «хранение с целью распространения» из-за 38–50 мг таблеток Демерола 189 в пачке из-под «Пез», которую он запихнул в щель на заднем сиденье патрульной машины правоохранителей Пибоди, но которую все равно нашли во время процедуры обязательного обыска машины после доставки задержанного, ее выполняют все копы, если зрачки задержанного не реагируют ни на свет, ни на пощечины.

Естественно, висело и кое-что помрачнее, относительно одного элитного бруклайнского дома, покойного владельца которого посмертно превозносили и в «Глоуб», и в «Геральд» в необыкновенно многословных текстах с необыкновенно большими заголовками. После восьми месяцев неописуемых психических мук в ожидании, когда на него опустится каблук закона по делу о канашкинском ВИПе, – под конец наркозависимости Гейтли расслабился, одурел и по-идиотски зациклился на методе короткого замыкания счетчика, которому научился в ИУМ-Биллерике и который, Гейтли был почти уверен, теперь составлял его визитный модус операнди, раз старик, учивший его в слесарной мастерской Биллерика, впоследствии откинулся, переехал в Юту и умер от передоза морфином (а кому, блин, вообще в голову придет светлая мысль искать нормальный морфин в долбаной Юте?) больше двух лет назад, – после восьми месяцев мук и сгрызания ногтей, из которых последние два прошли уже в Эннет-Хаусе – хотя в соответствии с лицензией УСЛНЗ любые действия полицейских сил на территории Хауса без физического присутствия и нотариально заверенного разрешения Пэт Монтесян были запрещены, – когда он сгрыз все десять пальцев до заусенцев, Гейтли крайне осторожно связался с одним судебным стенографистом, приверженцем Перкодана, с которым когда-то торговала его бывшая девушка, и уговорил равно осторожно осведомиться на его счет, и обнаружил, что потенциальное расследование по убийству второй степени во время запоротого ограбления 190 перешло – несмотря на громкие завывания одного безжалостного ревирского помпрокурора – под юрисдикцию чегото федерального, что забалдевший стенограф назвал «Неопределенным бюро служб», вследствие чего дело исчезло из всех правовых полей, где стенограф имел право осведомляться, хотя ходил слушок, что нынешние подозрения падают на некоторые таинственные канашко-политические организации аж в Квебеке, далеко на севере от Энфилда, Массачусетс, где Гейтли мучился по дороге на ежевечерние собрания АА с пальцами по самые кутикулы во рту.

Большинство дел, по которым проходил Гейтли, с помощью его ГэЗэ были закрыты без решения 191 благодаря долгосрочному лечению Гейтли, воздержанию от химических веществ, согласию на случайные анализы мочи и денежным возмещениям каждые две недели из жалкой зарплаты, которую он получал за вычистку говна и спермы под Ставросом Лобокуласом, а теперь также за стряпню и сотрудничество с проживанием в Эннет-Хаусе. Единственное обвинение, которое не ушло в «синюю папку», – проблема с вождением с приостановленными по нетрезвяку правами. В Содружестве Массачусетса это обвинение влечет обязательный срок в 90 дней – наказание прямо буквально вписано в закон; и ГэЗэ по делу сказал Гейтли откровенно, что это только вопрос времени, с которым ворочаются неторопливые юридические колеса, когда какойнибудь судья поместит дело в «красную папку» и Гейтли придется-таки отмотать срок в каком-то ИУМ общего режима вроде Конкорда или ДирАйленда. Гейтли не очень парит, что его закроют на 90 дней. В двадцать четыре он отсидел в Биллерике 17 месяцев за нападение на двух вышибал в ночном клубе – вернее, он скорее забил одного вышибалу в кровь бессознательным телом второго – и отлично знал, что переживет тюрягу Содружества. Он был слишком здоровый, чтобы на него наезжали, и не собирался наезжать сам: первый срок он мотал спокойно и не давал никому повода; и когда за его сигаретами из тюремной барахолки пришла первая пара жлобов, он высмеял их со свирепым весельем, а когда они вернулись второй раз, Гейтли забил их до полусмерти в коридоре за качалкой, где их наверняка должны были слышать многие другие, и когда инцидент исчерпался, можно было спокойно сидеть и не переживать из-за наездов. Теперь Гейтли парила только перспектива остаться в тюрьме всего с одним-двумя собраниями АА в неделю – чистых заключенных пускают на собрания только тогда, когда с тюремным Служением приезжает местная Группа, Гейтли сам так ездил, – при этом Демерол, Талвин и старую добрую травку в тюрьме достать едва ли не легче, чем во внешнем мире. Теперь Гейтли мучила только мысль о держиморде, с иголочки одетом пастухе. Возвращение к употреблению Веществ стало его величайшим страхом. Даже Гейтли понимает, что это важная психическая веха. Он откровенно говорит всем новеньким жильцам, что АА каким-то образом прямо взяло его за ментальную шкирку: теперь он готов буквально На Что Угодно, чтобы оставаться чистым.

Он говорит прямо, что сперва пришел в Эннет-Хаус, только чтобы не попасть в тюрьму, и у него не было ни надежд, ни желания оставаться трезвым на протяжении какого-либо продолжительного периода времени; и он откровенно признался в этом Пэт Монтесян во время собеседования на прием. Угрюмая честность о нежелании и безнадежности стала одной из причин, почему Пэт вообще пустила настолько очевидно бедового субчика в Хаус едва ли не под одно честное слово УДОта из 5-го участка в Пибоди. Пэт сказала Гейтли, что угрюмая честность и безнадежность – как раз то, что нужно для начала реабилитации, а вот без этих качеств ты точно влип бы по уши. Отчаяние тоже не помешает, добавила она. Гейтли почесал пузо ее собаки и ответил, что насчет отчаяния сказать ничего не может, кроме разве что ему отчаянно хочется перестать попадать в неприятности из-за того, что он потом обычно даже не помнит. Когда Гейтли, которого не предупреждали об отношении Пэт к ее собакам, почесывал шелудивое пузо, собака задрожала и передернулась, ее глаза закатились. Пэт сказала что-то типа, ну ладно, и этого хватит, этого желания, чтобы трындец 192 прекратился. Гейтли сказал, что ее песику явно нравится, когда ему пузо чешут, а Пэт объяснила, что у пса эпилепсия, и сказала, что одного желания прекратить провалы в памяти для начала более чем достаточно. Она достала с длинной черной пластмассовой полки, заставленной черными пластиковыми папками, черную пластиковую папку с какими-то исследованиями Содружества Массачусетса по злоупотреблению Веществами. Оказалось, Пэт Монтесян очень любит черный цвет. Она одевалась – даже как-то чересчур, особенно для «дома на полпути» – в черные кожаные брюки и черную рубашку то ли из шелка, то ли из чего-то шелковистого. За окнами эркера под августовским дождем на холм Энфилда карабкался поезд с зеленой ветки. Вид из окон эркера за черным лакированным или каким-то эмалированным столом Пэт – единственное, что можно было назвать красивым в Эннет-Хаусе, который в остальном казался кошмарной поганой помойкой. Пэт постучала по папке нарощенным ногтем «Свелте» и сказала, что по данным этого госисследования, проведенного в Год Геморройных Салфеток «Такс», более 60 % заключенных на пожизненном в адском ИУМ-Уолпол, не оспаривающих, что виновны в том, что они совершили, тем не менее не помнят, чтобы совершали то, в чем они виновны. Пожизненно. Ничего. Гейтли попросил повторить еще пару раз, чтобы понять, о чем речь. У них были провалы в памяти. Пэт сказала, что провал – это когда продолжаешь функционировать, иногда с катастрофическими последствиями, но позже не помнишь, что делал. Как будто разум теряет контроль над телом, и это обычно происходит из-за алкоголя, но можно достичь и через хроническое злоупотребление другими Веществами, в том числе синтетическими наркотиками. Гейтли сказал, что даже не помнит, чтобы у него был настоящий провал в памяти, и до Пэт М. дошло, но она не посмеялась. Пес тяжело дышал и трясся, раскинув ноги по всем сторонам компаса, и словно дергался в конвульсиях, и Гейтли не знал, чесать пузо дальше или хватит. Если честно, он не знал, и что это за фигня – эпилепсия, но подозревал, Пэт говорила не о таких штуках для бритья женских ног, из-за которых так кричала в ванной его прошлая подружка – настоящая алкоголичка Памела Хоффман-Джип. Хорошо за половину первого года трезвости все мысленные процессы Гейтли были затуманенными и склонными к укрывательству.

Пэт Монтесян одновременно и красива, и нет. Было ей, наверное, под сорок. Предположительно, она была молодой, богатой и красивой светской львицей на Кейпе, пока муж с ней не развелся, потому что она оказалась почти беспробудным алкоголиком, – его поступок скорее напоминал бегство и ни на йоту не приостановил ее последующее пьянство. До тридцати она обошла множество клиник и «домов на полпути», но только когда одним прекрасным утром едва не умерла от инфаркта во время белой горячки, смогла Смириться и Прийти с обязательным безнадежным отчаянием и т. д. Гейтли даже не поморщился, услышав про инфаркт Пэт, потому что у его мамы не было белой горячки или классического инфаркта, а было кровоизлияние при циррозе, из-за которого она захлебнулась кровью, мозг лишился кислорода и непоправимо овощезировался. Эти два случая в его уме как бы были полностью разведены. Пэт М. вообще ни в коем разе не стала для Гейтли заменой матери. Пэт нравилось улыбаться и говорить, когда жильцы бесились и ныли про Утраты из-за своих аддикций во время еженедельного Общего собрания жильцов дома, – она тогда кивнет, и улыбнется, и скажет, что лично для нее инфаркт стал лучшим из всего, что случилось в ее жизни, вне конкуренции, он помог ей наконец Смириться. Она попала в Эннет-Хаус на электрической инвалидной коляске в тридцать два и первые шесть месяцев не могла общаться никак, разве что моргая морзянкой или что-то в этом роде 193, но даже без рук изъявила готовность попробовать пожевать камень, когда ей так велел Мужик, Который Не Пользовался Даже Именем, при помощи торса и шеи попытавшись как бы надкусить камень сверху и поцарапав оба резца (на их уголках до сих пор видны коронки), и стала трезвой, и вновь вышла замуж, за какого-то другого, постарше, типа триллионера с Южного побережья с какими-то, судя по рассказам, детьмипсихопатами, и но еще восстановила неожиданно многие утерянные функции тела и с тех пор работала в Эннет-Хаусе. Правая сторона ее лица до сих пор была перекошена из-за какого-то паралича, и к речи Пэт Гейтли привык не сразу – казалось, будто она все время поддатая, говорила с нечленораздельной старательностью. Непарализованная половина лица была очень красивая, и у нее были длинные красивые рыжие волосы, и сексуально достойное тело, хотя правая рука атрофировалась в этакую полуклешню 194 и всегда находилась в таком черном пластмассовом ортезе, чтобы пальцы с наращенными ногтями не сворачивались и не вонзались в ладонь; и походка Пэт была полна достоинства, но смотреть на нее было больно: она подволакивала ужаснотонкую правую ногу в черных кожаных брюках так, будто в нее что-то вцепилось, а Пэт пыталась вырваться.

Когда Гейтли был жильцом, она лично выезжала с ним на большинство важных судебных заседаний, подвозя до Северного побережья на своей убийственной «Авентуре» с номерами для инвалидов, – из-за неврологической темы с правой ногой она буквально топила педаль в пол и водила всегда как маньячка, и Гейтли на шоссе N 1 обычно чуть не писался, – и придавала ему значительные эннетхаусовские уважение и солидность перед судьями и комиссиями, пока все до единого дела, какие можно было закрыть без решения, не отправились в «синие папки». Гейтли до сих пор не понял, чем заслужил столько личного дополнительного внимания и помощи. Как будто он был личным любимчиком Пэт среди жильцов прошлого года. Любимчики и нелюбимчики у нее были; наверное, это неизбежно. Правда, у Энни Пэррот, консультантов и управдома тоже были свои любимчики, так что выходило обычно то на то.

Где-то через четыре месяца после проживания в Эннет-Хаусе страшное желание употребить синтетические наркотики у Дона Гейтли исчезло, как по волшебству, прямо как и обещали сотрудники Хауса, Крокодилы и Группа «Белый флаг» в случае, если он будет просиживать ежевечерние собрания от звонка до звонка, оставаться хотя бы минимально открытым и готовым настойчиво просить какую-то крайне непонятную Высшую силу его забрать. Желание. Ему говорили вставать со скрипом на гигантские колени каждый день по утрам и просить Бога, Как Он Его Понимает, забрать страшное желание, и снова бухаться на колени еще по вечерам перед сном и благодарить свое божество за прошедший безВещественный день, если так и было. Чтобы не забывать вставать на колени, ему советовали держать ботинки и ключи под кроватью. Раньше Гейтли вставал на колени, только когда его тошнило, во время секса или когда замыкал низко установленную сигнализацию, или если кому-то везло в махаче и Гейтли прилетало в пах. У него не было какого-либо божественного или иисусовского бэкграунда, и все это коленопреклонство казалось просто самой наилевейшей чушью для слабаков, он чувствовал себя настоящим лицемером, честно вставая на колени каждые утро и вечер, без обмана, мотивированный таким ужасным желанием кайфануть, что часто замечал, что на деле молится, чтобы у него наконец взорвалась башка и все это кончилось. По словам Пэт сейчас было не важно, что он думает, во что верит и даже что говорит. Важно только то, что он делает. Если все делать правильно, и долго, то заодно как по волшебству изменится и то, что он думает и во что верит. Даже что говорит. Она видела такое не раз и не два, причем с самыми маловероятными кандидатами. Это случилось и с ней, говорила она. Левая половина ее лица была очень живой и доброй. А консультант Гейтли, бывший кокаинист и телефонный мошенник, у которого одной из Утрат оказалось левое ухо, довольно рано предложил Гейтли пресловутую аналогию бостонских АА с тортом. Сварливый филиппинец встречался с жильцом Доном Г. раз в неделю, катал Гейтли по Брайтону-Оллстону бесцельными кругами на кастомизированном внедорожнике «Субару», из тех, что Гейтли когда-то ломал и угонял для ограблений. У Эухенио Мартинеза был эксцентричный бзик: он утверждал, что мог общаться с Высшей силой только в машине на ходу. Однажды вечером у доков барж ЭВД за Оллстонским Отшибом он предложил Гейтли представить бостонских АА как коробку полуфабриката для торта «Бетти Крокер». Услышав очередную левую расплывчатую аналогию, Гейтли шлепнул себя по лбу – Эухенио и так уже завалил его инсектильными тропами для Болезни. Консультант дал ему выпустить пар, закурил, проползая мимо выстроившихся для разгрузки сухопутных барж. Он сказал Гейтли просто на секунду представить, что у него в руках коробка с полуфабрикатом для торта «Бетти Крокер», которая представляет бостонских АА. У коробки на боку инструкции, их может прочитать даже восьмилетний. Гейтли сказал, что все ждет, когда же в полуфабрикате для торта окажется какое-нибудь гребаное насекомое. Эухенио М. сказал, что Гейтли надо на секунду, сука, расслабиться, заткнуться разок и просто следовать инструкциям на сраной коробке. И ни на хренайоту неважно, типа, верит ли Гейтли, что торт получится, или понимает ли он, сука, всю эту пекарную химию, из-за которой получится торт: если он просто последует гребаным инструкциям, не будет тупить и послушается пекарей помастеровитей, как все не запороть, если он не допер до чего-то в инструкциях, – но, короче говоря, суть в том, что если он последует этим детсадовским инструкциям, то получится торт. У него будет торт. Гейтли знал о тортах лишь одно: что глазурь – это самое вкусное, и лично он считал Эухенио Мартинеза самодовольным и заносчивым снобом, – плюс никогда не доверял азиатам и латиносам, а Эухенио М. умудрялся быть похожим на всех сразу, – но все же он не свалил из Хауса и даже не сделал ничего, за что его могли бы Выселить, и ежевечерне ходил на собрания, и говорил более-менее правду, и каждые утро/вечер 24/7 вставал на колени «искать ботинки под кроватью», и последовал советам вступить в Группу, проявлять бешеную Активность, вычищать пепельницы и выступать как спикер на Служениях. У него было по нулям в плане концепта Бога, и на тот момент даже меньше чем по нулям относительно интереса ко всей этой фигне;

молитву он рассматривал как установку нужной температуры в духовке согласно инструкциям на коробке. Представлять, что он говорит с потолком, казалось все же предпочтительней, чем говорить с Ничем. И еще он находил унизительным вставать на колени в трусах, и, как остальные мужики в комнате, всегда делал вид, что у него, типа, кроссовки забились под кровать, и нужно постоять так на полу, чтобы их найти и достать, когда он молился, но все же молился, и взывал к потолку, и благодарил потолок, и спустя где-то пять месяцев Гейтли ехал по зеленой в 04:30 убирать человеческие какашки из шаттакского душа и внезапно осознал, что прошло уже нехило так дней с тех пор, когда он хотя бы вспоминал о Демероле, Талвине или даже травке. В эти последние дни он уже не просто тянул лямку – Вещества просто даже на ум не приходили. Т. е. Желание и Влечение Забрали. Шли еще недели, суп из Служений, собраний, дыма сигарет и клише, а он по-прежнему не чувствовал ничего вроде старого желания кайфануть. Он стал, в каком-то смысле, Свободен. Впервые, наверное, лет с десяти выбрался из подобной ментальной клетки. Он поверить в это не мог. Чувствовал не столько Благодарность, сколько недоверчивость, насчет того, как у него их Забрали. Каким это образом какая-то Высшая сила, в которую он даже не верил, когда лицемерно просил о помощи, как по волшебству освободила его из клетки, из которой он даже не надеялся выбраться? Если он вообще мог встать на колени ради молитвы, только сделав вид, что ищет ботинки? Ну хоть убей, он не мог допереть, как же эта фигня, которая явно помогает, собственно, помогает. Просто с ума сойти. Где-то через семь месяцев, на небольшом Воскресном собрании новичков, он даже реально оставил трещину в столе «Провидента», пока бился о столешницу большой квадратной головой 195.

У белофлаговца («Грозного») Фрэнсиса Гехани, одного из самых древних и заскорузлых Крокодилов, были белый ежик, ирландская кепка и подтяжки поверх фланелевой рубашки, обрамляющие брюхо, и огромный красный шнобель огурцом, под кожей которого даже можно было разглядеть артерии, и бурые пеньки зубов, и эмфизема, и маленькая переносная штука с кислородом, голубая трубочка которой держалась под шнобелем на белом пластыре, и очень чистые яркие белки глаз, которые вкупе с крайне низким пульсом в покое были обязательными чертами мужика с геологическими эпохами трезвой жизни в АА. Грозный Фрэнсис Г., во рту которого всегда торчала зубочистка, а на правой руке красовалась поблекшая винтажная татуировка времен Корейской войны с голой дамочкой в бокале мартини, бросивший пить при Никсоне и говоривший неприличными, но древними эпиграммами 196, которыми пользовались все Кроки, – Г. Г. после инцидента со столом и головой взял

Гейтли распивать потрясающие количества кофе. С легкой скукой отстраненной Идентификации он выслушивал жалобы Гейтли: по словам Дона, нечто, которое он не понимал, не говоря о том, чтобы даже начать в него верить, в ответ никогда бы всерьез не захотело спасти его задницу, даже если Он/Она/Оно в каком-то смысле и существует. Гейтли до сих пор не понимает, почему оно помогло, – но зато как-то помогли слова Грозного Фрэнсиса, когда тот предположил, что вряд ли какая-нибудь фигня из младшей лиги, которую Дон Гейтли понять в состоянии, спасла бы его жалкую задницу от такой хреновины из старшей лиги, как держиморда в приличном прикиде, а, ек-макарек?

Это было давно, много месяцев назад. Теперь Гейтли обычно не переживает, что он там понимает, а что нет. Дважды в день молится на коленях потолку, и вычищает говно, прислушивается к снам, и проявляет Активность, и говорит правду жильцам Эннет-Хауса, и пытается помочь тем из них, кто подойдет и попросит о помощи. И когда Грозный Фрэнсис Г. и белофлаговцы подарили ему в сентябрьское воскресенье, обозначившее его первый год трезвости, безупречно испеченный торт с одной свечкой и толстым слоем глазури, Дон Гейтли впервые в жизни расплакался перед неродными людьми. Теперь-то он отрицает, что понастоящему плакал, говорит, дым от свечки в глаза попал. Но он плакал.

Гейтли – странный выбор на должность повара Эннет-Хауса, ведь сам он большую часть последних двенадцати лет питался бутерами из бутербродных и снеками в пакетиках на ходу во время какой-либо деятельности. Его рост 188 см, вес 128 кг, и до прошлого года он в рот не брал брокколи или груши. В плане стряпни он предлагает следующее неизменное меню: хот-доги с вареной сосиской; жесткий мокрый мясной рулет с кусочками американского сыра и половиной пачки кукурузных хлопьев сверху, для текстуры; куриный крем-суп с лапшой в форме спирохет; зловеще темные, напоминающие подошву куриные ножки «Шейк-н-Бейк»; тошнотворно недожаренные бифштексы погамбургски; и спагетти с подливой от бифштексов – пасту для этого он варит почти час 197. Только самые закаленные улицей жильцы Эннета отважатся что-нибудь ляпнуть про еду, которая каждый вечер появляется на длинном столе в широких дымящихся скороводках, где и готовилась, и над которой, словно луна, плывет большое лицо Гейтли, раскрасневшееся и вспотевшее, под обмякшим поварским колпаком, подаренным Энни Пэррот ради злого прикола – хотя до него так и не дошло, – с глазами, полными тревог и надежд на всеобщее удовлетворение, – по сути, напоминая нервную невесту, сервирующую первый брачный стол, вот только у этой невесты лапищи размером с сами тарелки Хауса и оббиты тюремными партаками, и невеста эта спокойно обходится без прихваток, когда ставит здоровые сковородки на полотенца, которые приходится подкладывать, чтобы пластиковая крышка стола не пузырилась от жара. Все кулинарные отзывы в высшей мере непрозрачны. Рэнди Ленц в своем северо-восточном углу любит поднять банку газировки и сказать, что благодаря еде Дона по-настоящему ценишь то, чем ее запиваешь. Джоффри Дэй вслух радуется, как приятно для разнообразия подняться из-за стола без полного живота. Уэйд Макдэйд, молодой хардкорный фляжечный алкаш из Эшлэнда, Кентукки, и Дуни Глинн, все еще контуженный и нетвердо стоящий на ногах после какой-то пошедшей наперекосяк аферы с компенсациями работникам в прошлом году, вечно больной, его наверняка скоро Выселят за то, что он потерял черную работу в брайтонских «Заборах и ограждениях» и даже не прикидывается, что ищет новую, – у этих двоих есть целый номер на вечер со спагетти, где Макдэйд входит в гостиную прямо перед жрачкой и говорит: «Сегодня снова подают великолепные спагетины, Дунстер», и Дуни Глинн отвечает: «О-о-о, надеюсь, мягкие и размокшие?», а Макдэйд добивает голосом кентуккийского шерифа: «Можешь оставить зубы на полке, сынок», подводя Глинна к столу под руку, будто Глинн умственно отсталый ребенок. Этот номер они из самосохранения ставят только тогда, когда Гейтли еще на кухне, мешает салат и тревожится из-за презентации первой перемены блюд. Хотя вот Крошка Юэлл ни разу не забыл поблагодарить Гейтли за стряпню, и Эйприл Кортелю рассыпается в похвалах, а Берт Ф. Смит всегда закатывает глаза от удовольствия и причмокивает губами, когда получается донести вилку до рта.

Перед рассветом, 1 мая – ГВБВД Выступ породы к северо-западу от Тусона, штат Аризона, США, все еще

– Ты, может, слышал, – сказал Хью Стипли от ДНССША, – в твоей же стране, в конце, кажется, 70-х до э. с., об экспериментальной программе, биомедицинском эксперименте на тему электроимплантатов в человеческом мозгу? – Стипли, на окраине утеса, обернулся взглянуть на него. Марат в ответ почти не удостоил взглядом. Стипли спросил: – Не слышал? Какой-то радикальный прорыв. Стереотаксия. Лечение эпилепсии. Там предлагали имплантировать крохотные, с волосок, электроды в мозг. Какой-то ведущий канадский невролог – Элдер, Элдерс, как-то так – в то время открыл, что стимуляции в некоторых областях мозга могут предотвратить припадки. То есть эпилептические припадки. Там имплантировали электроды – с волосок, всего пара милливольт или…

– Электроды Бриггса.

– Прошу прощения?

Марат слегка кашлянул.

– Такой же тип применяется в кардиостимуляторах.

Стипли пощупал губу.


– Кажется, припоминаю смутное упоминание в твоем досье про то, что у твоего отца был кардиостимулятор.

Марат рассеянно потрогал свое личное лицо.

– Батарейка на плутонии-239. Электрод Бриггса. Схема «Кенбек DC». Помню правила и инструкции. Избегать печей с микроволной и многих передатчиков. Запрещена кремация для похорон – поскольку плутоний-239.

– Ну короче, ты знаешь об этой старой программе для эпилептиков? Экспериментах, которые помогли бы избежать абляционной хирургии в тяжелых случаях эпилепсии?

Марат сказал ничего и изобразил то, что могло бы показаться слегка покачавшейся головой.

Стипли обернулся обратно к востоку, сомкнув руки за спиной, так или иначе желая об этом говорить, насколько видел Марат.

– Не помню, читал я, или лекцию слышал, или чего. Имплантация тогда была довольно неточной наукой. Все наугад. Приходилось всадить целую кучу электродов в невероятно маленькую область височной доли в надежде отыскать нервные окончания, которые отвечают за эпилептические припадки, все методом проб и ошибок, стимулируя каждый электрод и наблюдая за реакцией.

– Височные доли в мозгу, – сказал Марат.

– А в итоге Олдерс и канадские нейробиологи открыли, методом проб и ошибок, что если врубать конкретные электроды в конкретных частях долей, то мозг ощущает интенсивное удовольствие, – Стипли обернулся через плечо на Марата. – В смысле, реальное интенсивное удовольствие, Реми. Помню, Олдерс назвал эти лоскутки стимулируемой ткани центрами-У.

– «У» желает значить «удовольствие».

– И что их местонахождение было раздражающе неточным и непредсказуемым, даже в мозгах одного вида, – центр-У оказался прямо по соседству с каким-то другим нейроном, стимуляция которого вызывала то ли боль, то ли голод, то ли бог знает что.

– Человеческий мозг очень дремучий; это правда.

– Суть, в общем, в том, что на людях они опытов еще не проводили. Это считалось радикально экспериментальным. Исследовали животных и животные доли. Но скоро феномен стимуляции удовольствия стал отдельным радикальным экспериментом, а бить током зверей-эпилептиков продолжала второстепенная нейрокоманда. Олдер – или Элдер, какаято англо-канадская фамилия – возглавил команду, чтобы найти эти, как он говорил, «реки вознаграждения» в кавычках, центры-У в долях.

Марат в скуке перебирал шарики из хлопка в карманах из хлопка своей ветровки, кивая головой.

– Экспериментальная программа Канады, как ты констатировал.

– А я даже помню. Психиатрический центр Брэндона.

Марат притворился, что покашлял, в знак узнавания.

– Это госпиталь психиатрии. Далеко на север от Манитобы. Запретные пустоши. Посреди ничего.

– Потому что они выдвинули гипотезу, что эти так называемые реки, или центры, также являются рецепторами для всяких там бета-эндорфинов, леводоп, праводоп, серотонина, – всяческих нейромедиаторов удовольствия.

– Управление Эйфории, так сказать, внутри человеческого мозга, – на горизонте не было ни намека, ни гипотезы рассвета или солнца.

– Но еще не с людьми, – сказал Стипли, – Первыми подопытными Олдера стали крысы, и результаты оказались отрезвляющими. Канаш… Канадцы выяснили, что если сделать рычаг для автостимуляции, то крыса будет жать на рычаг и без конца стимулировать свой центр-У, тысячу раз в час, без конца, забыв про еду и самок в течке, полностью подсев на стимуляцию посредством рычага, днем и ночью, и прекратит, только подохнув от обезвоживания или обычной усталости.

Марат сказал:

– Однако не от самого удовольствия.

– По-моему, обезвоживания. Уже из головы вылетело, от чего там крысы подыхали.

Марат пожал плечи.

– Но эта крыса, я думаю, тем не менее зависть прочих опытных крыс.

– Потом были аналогичные имплантаты и рычаги для кошек, собак, свиней, приматов, даже для дельфина.

– Ввысь по шкале эволюции, центры-У у всех. Все умерли?

– В итоге да, – сказал Стипли, – либо пришлось делать им лоботомию. Потому что, насколько помню, даже если электрод удовольствия убирали, рычаг стимуляции убирали, подопытный только бегал и жал все вокруг, что можно нажать или повернуть, лишь бы получить еще разряд.

– Дельфин, наверное, он плавал и жал, я думаю.

– Тебе как будто смешно, Реми. А ведь это был чисто канадский цирк, это нейроэлектрическое приключеньице.

– Мне смешно, потому как ты очень медленно подводишь к чему-то.

– Потому что в итоге Элдер со товарищи, понятно, захотели ставить опыты над людьми, посмотреть, есть ли центры-У в человеческих долях и все такое; и так как из-за отрезвляющих последствий у подопытных животных в программе по закону нельзя было использовать заключенных или пациентов, пришлось искать добровольцев.

– Поскольку риск, – сказал Марат.

– Все это, похоже, оказалось настоящим кошмаром канадских законов и норм.

Марат скуксил губы:

– В моей душе сомнения: Оттава могла легко попросить ваши ЦРУ из тогда, чтобы дали – какое же слово – «расхожих людей» из Юго-Восточной Азии или негров: опытных, расхожих людей из вашего воодушевляющего американового «МК Ультра» 198.