Бесконечная шутка

Стипли отдал предпочтение пропуску этих слов мимо своих ушей, копаясь в сумочке.

– Но вышло так, что слухи об открытии центров-У и экспериментах как-то просочились в Манитобу – какой-то работник низшего уровня нарушил подписку и допустил утечку.

– В северной Манитобе очень мало занятий, чтобы не заниматься утечками и сплетнями.

– …И вот нейробригада приезжает утречком на работу в Брэндон, а там очередь добровольцев буквально на целый квартал, здоровые и – нельзя не упомянуть – в основном молодые канадцы, в очереди и буквально идут по головам, чтобы первыми записаться добровольцами на имплантацию и стимуляцию электрода в центр-У.

– Будучи в известности о крысиной и дельфиньей гибели через рычаг.

Отец Марата всегда поручал Реми, своему младшему, войти первым

в какой-либо публичный ресторан или лавку, чтобы найти присутствие микроволн или излучающих передатчиков. Особую опасность представляли магазины с инструментами для ловли воров – кричащими инструментами у выхода.

Стипли сказал:

– И, понятно, такая готовность на имплантацию добавила целую палитру тревожных оттенков в исследования человеческих удовольствия и поведения, и в Брэндоновской больнице на скорую руку собрали новую команду, чтобы профилировать всех тех, кто готов затоптать друг друга, лишь бы попасть на опасную операцию на мозге с имплантацией чужеродного объекта…

– …И стать сумасшедшей крысою.

– … И все ради шанса на такое удовольствие, и эти орды потенциальных добровольцев прогнали по миннесотским многоаспектным, миллонским опросникам и апперцептивным тестам, – ордам сказали, что это часть собеседования, – и результаты оказались поразительно, ужасающе среднестатистическими, нормальными.

– В других словах, ни единого девианта.

– Неаномальные по всем осям. Просто обычная молодежь – канадская молодежь.

– В доброй воле готовая на роковую зависимость от электрического удовольствия.

– Но Реми – оказывается, удовольствие беспримесное, самое чистое на свете. Нейронный дистиллят, скажем, оргазма, религиозного экстаза, соответствующих наркотиков, шиацу, потрескивающего камелька в зимнюю ночь – сумма всевозможных удовольствий, очищенная в беспримесный поток и доступная по нажатию рычажка. Тысяча раз в час, по желанию.

Марат пусто посмотрел в ответ.

Стипли изучил заусеницу.

– Разумеется, по свободному выбору.

Марат изобразил лицом карикатуру на грузные думы олуха.

– Так, но через недолгое время эти утечки и слухи о центрах-У достигли ушей правительства в Оттаве и общественности, и канадское правительство отреагировало в ужасе.

– О, Оттава – еще ладно, – сказал Стипли, – Ты же понимаешь последствия, если бы элдерсовская технология вышла в свет. Я знаю, что Оттава проинформировала Тернера, Буша, Кейси – кто там у нас был в то время, – и все в Лэнгли хором закусили в ужасе кулаки.

– ЦРУ жевало руки?

– Потому что уж наверное ты понимаешь последствия такого открытия для любого индустриального, рыночного общества с высокими дискреционными расходами.

– Но это стало бы нелегально, – сказал Марат, отмечая для себя помнить различные привычки движений Стипли для согревания.

– Хватит под дурачка косить, – сказал Стипли. – Все равно существовала перспектива черного рынка, куда пагубнее, чем наркотики или ЛСД. Технология электрода-и-рычага в то время казалась недешевой, но легко было предугадать, как гигантский широкий спрос сведет ее до уровня, где электроды будут не экзотичней шприцов.

– Но да, но хирургия – имплантировать очень трудоемко.

– Подпольных хирургов и так за глаза хватало. Аборты. Электрические половые импланты.

– Операции «МК Ультра».

Стипли невесело усмехнулся:

– Или тайные ампутации для молодых отважных поездовых сектантов, а?

Марат высморкал лишь одну ноздрю носа. Это был квебекский манер: одна ноздря за один раз. Поколение отца Марата, оно обычно нагибалось и высмаркивало одну ноздрю в канаву подле улицы.

Стипли сказал:

– Вообрази миллионы среднестатистических неаномальных североамериканцев – все с электродами Бриггса, все с электронным доступом к личным центрам-У, не выходят из дома, без конца тычут в свои личные рычаги стимуляций.

– Лежа поверх диванов. Игнорируя женщин в течке. Получая реки вознаграждения, не заслужив вознаграждения.

– Лупоглазые, слюнявые, стонущие, трясущиеся, с недержанием, дегидратацией. Не работают, не потребляют, не разговаривают и не участвуют в общественной жизни. И, наконец, откидываются от чистого…

Марат сказал:

– Отдают свои духи и жизни за стимуляцию центров-У, желаешь сказать ты.

– Нигде не видишь аналогии? – сказал Стипли через плечо с улыбкой в кривой манере. – И было это, друже, в Канаде.


Марат произвел очень легкую вариацию кругового жеста нетерпения.

– Из 1970-го года н. э. времени. Этого так и не стало. Иначе не могло быть развития новых «Веселых пластырей»…

– Мы все вмешались. Обе наши страны.

– Втайне.

– Сперва Оттава урезала финансирование программы Брэндона, отчего Тернер, или Кейси, или кто там был, взвыли – наше старое доброе ЦРУ хотело эту процедуру развить и отточить, а потом засекретить – для военных целей или чего-то такого.

Марат сказал:

– Но гражданские блюстители здоровья общественности решили иначе.

– По-моему, президентом был Картер. Обе наши страны сделали проект приоритетом нацбезопасности, прикрыли лавочку. Наше старое доброе АНБ, ваши старые добрые С7 на пару с КККП.

– Ярко-алые камзолы и шляпы с широкими полями. В 1970-х – все еще на лошадях.

Стипли подставил открытую сумочку слабому свету Тусона, что-то высматривая.

– Помнится, они пришли во всеоружии. С шашками наголо. Вышибли двери. Вырубили лаборатории. Добили из милосердия дельфинов и коз. Олдерс куда-то пропал.

Медленный циркулярный жест Марата.

– Твоя суть, наконец, та, что канадцы также, мы выбирали умереть за это – тотальное удовольствие пассивного козла.

Стипли обернулся, почесывая ногти пилочкой.

– Но ты не видишь более конкретной аналогии с Развлечением?

Марат потрогал языком внутри щеки.

– Ты говоришь, что Развлечение, оно какая-либо стимуляция центра-У? Путь обойтись без электродов Бриггса для удовольствий оргазма-и-наслаждений?

Сухой шорох пиления ногтя.

– Я только говорю, что это аналогия. Прецедент в твоей стране.

– Мы, наша страна – страна Квебек. Манитоба же…

– Я только говорю, что если бы твой мсье Фортье сумел отложить на секундочку слепое желание причинить зло Соединенным Штатам, то он увидел бы, что хочет выпустить из клетки на самом деле, – его тренировка находилась на таком уровне, что он мог пилить ногти без пригляда. Для Стипли самая эффективная тактика допроса была долго глядеть в лицо без какой-либо эмоции. Ибо Марату было неудобнее не знать, верит ли Стипли во что-либо, чем если эмоция лица Стипли показывала, что он не верит ни во что.

А сегодня, узнав про хот-доги с вареными сосисками на ужин, два самых новеньких жильца выкинули типично стандартные диетические коленца новеньких жильцов в духе «принцессы на горошине»: сегодняшнее поступление Эми Дж., которая просто сидит на виниловом диване, трясется как осинка и просит принести ей кофе и сигареты, разве что без знака на шее «Беспомощная жертва: ищу няньку», теперь, значит, заявляет, что от красного красителя N 4 у нее «пучковые мигрени» (Гейтли дает девчонке где-то не больше недели, прежде чем ее снова затянет Ксанакс 199; вид у нее такой), и Джоэль ван Д. со странно-знакомым-нокаким-то-что-ли-южным голосом, крышесносящими формами и лицом за тряпочкой, значит, сообщает, что была вегетарианкой и скорее «жука съест», чем падет до вареной сосиски. И но в невероятном желании пойти Джоэль навстречу Пэт М. просит Гейтли, где-то в 18:00, слетать до «Пьюрити Суприма» в Оллстоне и купить яиц и перца, чтобы две новоиспеченных жилицы с деликатными кишечниками состряпали себе квише, или чего они там едят. По мнению Гейтли, это выглядело как потакание именно тому классическому наркоманскому ощущению своей исключительности, которое Пэт, по идее, должна ломать. Эта самая Джоэль в. Д., похоже, приобрела, типа, как бы немедленный незаслуженный вес и статус любимчика в глазах Пэт, которая уже поговаривает об освобождении девушки от требований искать работу и просит Гейтли поискать ей какую-то особенную «Большую красную газировку», потому что она, видите ли, все еще страдает от обезвоживания. Далеко же Эннет-Хаус ушел от перекуса шпатом. Гейтли давно уже бросил пытаться понять, что у Пэт Монтесян на уме.

Погода вечером странная – и гром, и мокрый снег. Гейтли наконец научился отличать настоящий гром от вентиляторов ATHSCME и катапульт ЭВД – это после того, как он в дождевике из «Гудвила» девять месяцев каждое утро садился на поезд на зеленой ветке в 04:30.

Одно из возможных слабых мест в несгибаемой личной честности Гейтли, которую требует реабилитационная программа АА, – стоит ему впихнуться в черную как вода «Авентуру» и увидеть, как дрожит воздухозаборник, когда заводится плотоядный двигатель, и т. д., как Дон выбирает все менее и менее прямой маршрут до локации, необходимой для дел Эннет-Хауса, чем, наверное, мог бы. Если говорить без обиняков – ему просто нравится гонять по городу на тачке Пэт. Подозрительные задержки по времени он минимизирует благодаря тому, что водит как псих: плюет на светофоры, подрезает, смеется в лицо знакам «Одностороннее движение», визжит шинами, пугает пешеходов, из-за чего те бросают вещи и отскакивают в сторону, давит на гудок так, что тот скорее орет как сирена воздушного налета. Можно подумать, это юридически неразумно, при отсутствии прав и нависшей угрозе отсидки из-за вождения, но дело в том, что при виде подобного стиля вождения «у-меня-женщина-рожает-дарогу» бостонские Органы даже бровью не поведут, потому как у них и без того дел хватает в наше непростое время и потому, что в метрополии Бостона в такой социопатической манере водят все, включая сами Органы, так что все, чем Гейтли реально рискует, – его собственное чувство несгибаемой личной честности. Клише, которое он находит особенно полезным в случае с «Авентурой», – что в Реабилитации важен Прогресс, а не Совершенство. Он любит чинно съезжать налево на Содружества, отъезжать подальше от эркеров Хауса, а затем издавать то, что про себя воображает боевым кличем, и газовать по засаженному деревьями змеящемуся бульвару авеню, ползущему мимо мрачных районов Брайтона и Оллстона и мимо Бостонского университета к большому треугольному неоновому знаку CITGO [144] и Бэк-Бэй. Он проезжает клуб «Неисследованная жизнь», куда больше не ходит, в 18:00 уже дрожащий от голосов и басов под бездонной неоновой бутылкой, а затем высокие серые пронумерованные башни Брайтон Проджектс, куда больше не ходит тем более. На 70 км/ч пейзаж начинает расплываться и растягиваться. Содружка отбивает Энфилд-БрайтонОллстон от северного дешевого края Бруклайна справа. Он проезжает мясного цвета фасады безликих бруклайнских многоквартирников, «Отец & Сын Маркет», мусорные контейнеры, «Бургер Кинги», «Бланшардс Ликерс», аутлет «ИнтерЛейса», сухопутную баржу рядом с очередным контейнером, угловые бары и клубы – «Сыграй еще раз, Сэм», «Харперс Ферри», «У Бунратти», «Ратскеллер», первый и второй «Первый Папашин», – аптеку CVS, два аутлета «ИнтерЛейса» по соседству друг с другом, знак «Сход-развал Эллиса», алкогольный магазин «Мартис Ликерс», который рабочие перестроили, как муравьи, через неделю после того, как он сгорел. Проезжает мерзкие «Ростбифы Райли», где собирается вдарить по кофе «Оллстонская Группа» перед Служением. Гигантский далекий знак CITGO – как треугольная звезда, по которой можно править путь. Он несется на 75 км, наравне с поездом зеленой ветки, катящимся в город с холма по слегка приподнятым путям, которые разбивают полосы Содружки на две и две. Ему нравится ехать наперегонки с поездом на 75 км до самой конечной с авеню Содружества и проскакивать перед ним по переезду на Брайтон-авеню. Это пережиток. Он сам признает, что это темный пережиток его прошлого адреналиново-суицидального поведения от низкой самооценки. У него нет прав, машина не его, это бесценный шедевр на колесах, это машина начальницы, которой он обязан жизнью и вроде как любит, он выбрался за овощами для жалких теней-новичков только после отходняка, у которых глаза до сих пор так и мечутся. А кто-нибудь уже говорил, что у Гейтли квадратная голова? Почти идеально квадратная, массивная, угловатая и мистицетно тупая: голова человека, который будто любит пригнуться и ринуться вперед. Раньше он разрешал закрывать двери лифта о свою голову, ломать об нее что-нибудь. Слово «бронированный» в его детском когномене относилось к голове. Левое ухо у него как у рестлера. Голова почти плоская, так что волосы – длинные позади, но с пажескими завитушками на челке – выглядят так, будто кто-то набросил на голову обрезок ковра, тот немного сполз, да так и остался 200. Никогда не видно, чтобы кто-то заходил или выходил из этих заляпанных гуано древних коричневых домов вдоль Содружки с решетками на окнах первых этажей 201. Даже в грозу или когда метут астериски снега на каждом углу торчат всякие оливковые латиноамериканцы и белые как смерть ирландцы, борзо делают вид, будто они тут по делу, прихлебывая из пивных банок в коричневых пакетах. Та еще маскировка, эти пакеты: так затянуты, что очертания невозможно не разглядеть. Сам Гейтли с Побережья и на улице не привык прятать банки в пакеты: это как бы городская фишка. «Авентура» на третьей передаче делает 80 км/ч. Движок не напрягается и не завывает, просто в какой-то момент начинает звучать злобно – так и понимаешь, когда пора прищемить бедро и переключиться. Приборная доска «Авентуры» больше похожа на кокпит военного самолета. Вечно что-то мигает и обозначает; один из Индикаторов, предположительно, показывает, когда переключать передачу; Пэт велела игнорировать доску. Гейтли обожает опускать стекло и свешивать левый локоть наружу, как таксист.

Но вот он застрял за автобусом, который своей большой квадратной задницей занимает обе полосы, так что не успевает его объехать и проскочить перед носом поезда, и тот проносится перед автобусом с ревом пердящего гудка и, как кажется Гейтли, наглой припрыжкой на стыке путей. Он видит, как внутри поезда подбрасывает пассажиров, которые держатся за поручни и ремни. За съездом с Содружки дальше Бостонский университет, Кенмор и Фенуэй, Музыкальная школа Беркли. Знак CITGO так и горит где-то впереди. Чтобы добраться до большого знака, придется ехать обалдеть как долго, а сам он, как говорят, полый, и в него можно залезть и высунуть голову в пульсирующем море неона, но лично никто туда не лазил.

С рукой снаружи – на манер матерого бомбилы – Гейтли пролетает край БУ. То есть край рюкзаков, плееров и дизайнерских шмоток. Мальчики с мягкими лицами, рюкзаками, высокими жесткими прическами и гладкими лбами. Без единой морщины, не потревоженные никакими бедами лбы, как творожный сыр или выглаженные простыни. Здесь во всех витринах либо одежда, либо ТП-картриджи, либо постеры. У Гейтли морщины на широком лбу уже с двенадцати. Здесь ему особенно нравится наблюдать, как люди бросают сумки и прыгают на обочину. Девчонки из БУ, которые выглядят так, будто всю жизнь не ели ничего, кроме молочных продуктов. Девчонки, которые занимаются степаэробикой. Девчонки с длинными причесанными чистыми волосами. Девчонки-ненаркоманки. Странная безнадега в сердце похоти. Гейтли не занимался сексом почти два года. Под конец демероловой жизни он и физически не смог бы. А потом бостонские АА не советуют, не в первый год сухости, если точно хочешь Держаться. Но только они забывают упомянуть, что через год ты уже забудешь, как вообще разговаривать с девушкой, кроме как о Смирении и Отрицании, и каково было раньше Там, в клетке. Гейтли в трезвой жизни еще ни разу не занимался сексом, не танцевал, не держал кого-нибудь за руку, кроме как чтобы произнести «Отче наш» в большом кругу. В двадцать девять лет к нему вернулись поллюции.

Гейтли обнаружил, что в «Авентуре» можно курить без последствий, если открыть пассажирское окно и нигде не просыпать пепел. Хлещущий в окна ветер брутален. Курит Гейтли ментоловые. Переключился на четвертом месяце трезвости потому, что не выносил их и единственные, кто их курил на его памяти, – ниггеры, и он решил, что если перейдет на одни ментоловые, то вернее бросит курить. А теперь он не может курить ничего, кроме ментоловых, которые, как говорит Кельвин В., даже еще вреднее, потому что у них в фильтрах какая-то асбестовая херня и все такое. Но Гейтли два месяца прожил в подвальной комнатке сотрудника с проживанием у аудиотаксофона и аппаратов с водой, прежде чем пришел санинспектор, проинспектировал и сказал, что все большие трубы в потолке комнаты утеплены древним асбестом, который крошится и асбестизирует комнату, и Гейтли пришлось вынести все свое барахло и мебель в просторный подвал, а внутрь зашли мужики в белой химзе с кислородными баками, ободрали все трубы и прошлись по комнате с чем-то, что по запаху напоминало огнемет. Потом в заваренном баке с черепом отвезли осколки асбеста в ЭВД. Так что Гейтли пришел к выводу, что на данный момент, наверное, ментоловые сигареты – наименьшая из его проблем для легких.

С Содружки на Сторроу 500 202 выехать можно под Кенмором по длинной двухполосной посеченной тенями эстакад дороге, которая прорезает Фенс. По сути, Сторроу 500 – городской экспресс-маршрут, который пролегает вдоль ярко-синей Чак до самого Кембриджа. Чарльз ослепительна даже под угрюмыми грохочущими небесами. Гейтли решил купить новичкам шнягу для омлета в «Хлебе & Зрелищах» на площади Инмана, Кембридж. Это и задержку объяснит, и станет тонким невербальным намеком относительно уникальных диетических запросов. «Хлеб & Зрелища» – социально гиперответственный магазин с завышенными ценами, вечно полный веганов из Кембриджских Зеленых, и тут все типа микробиотическое, выращенное исключительно на органическом навозе лам и т. д. Низкое водительское сиденье «Авентуры» и широкая лобовуха открывают, пожалуй, бо'льший вид на небо, чем требуется обычному здравомыслящему человеку. Оно низкое, серое, обмякшее и как будто свисает. Есть в нем что-то мешковатое. Невозможно понять, то ли падает снег, то ли это ветер носит то, что уже выпало. Чтобы попасть на площадь Инмана, сворачиваешь через три полосы со Сторроу 500 по Съезду Смерти на Проспект-стрит, а там слаломом между ямами двигаешься направо, на север, потом по Проспект через Центральную площадь и дальше прямо на север, через этнические районы, почти до самого Сомервилля.

Площадь Инмана – тоже место, куда Гейтли теперь ходит редко, потому что это в кембрижском Маленьком Лиссабоне, населенном португальцами, а значит, и бразильцами в старомодных клешах и костюмах с яркими воротниками из 70-х, которые они так и не смогли забыть, а где дискоизированные бразильцы – там и кокаин, и наркотики. Бразильцы в этом районе – очередной уважительный и рациональный довод ехать с превышением, для Гейтли. Плюс Гейтли ура-патриот, а северная мешанина Центральной площади и забитая Проспект-стрит – поездочка через чужеземные края без единого копа на виду: билборды на испанском, гипсовые мадонны в огороженных дворах, сложно плетенные виноградные беседки, которые сейчас захватили и захватали сети голых древесных лоз в палец толщиной; рекламы лотерейных билетов на каком-то недоиспанском, все дома – серые, еще больше ярких пластмассовых мадонн в монашеских прикидах на облезших передних крылечках, лавки и бодеги, тачки с низкой посадкой, припаркованные в три ряда, и свешенная с балкона второго этажа сцена поклонения волхвов в полном составе, бельевые веревки между зданиями, теснящиеся серые дома в длинных рядах с крошечными засыпанными игрушками двориками, и при этом высокие, дома, словно вытянулись от того, что их сдавили с боков. Между испанскими трехэтажками-близнецами тут и там влеплены пара канадских и принадлежащих канашкам магазинчиков, которые здесь кажутся угнетенными, одинокими и т. д. Вся улица – помойка с колдобинами. Бесполезные ливнестоки. Толстозадые телки с ногами, втиснутыми, как сардельки, в дудочки, и всегда в сумерках по трое, с волосами странного светло-каштанового цвета, в который обычно красятся португалки. Вывеска на лавке, которая на старом добром английском радует: «Забиваем куру ежедневно». Дорогой бар пабного типа «Джаз у Райла», мужики в твидовых кепках с торчащими под разными углами вересковыми трубками во рту, беседующие дни напролет за пинтой теплого стаута. Гейтли всегда казалось, что темное пиво на вкус как пробка. Интригующее одноэтажное здание медицинского вида с этаким тимпаном над дверью из тонированного стекла с табличкой, гласящей «Полное уничтожение конфиденциальных материалов», куда Гейтли всегда хотелось заглянуть, чем же таким там занимаются. Маленькие португальские рыночки с такой едой на лотках, что даже непонятно, какой вид животных это был при жизни. Как-то раз в португальской забегаловке на восточном конце площади Инмана кокаиновая шлюха убеждала Гейтли попробовать нечто с щупальцами. Он обошелся бутербродом. Теперь Гейтли просто проносится через Инмана, не глядя, направляясь к «Х & З» на приличной северо-западной стороне, что ближе к Гарварду, – все светофоры вдруг зелены и приветливы, в десятицилиндровом кильватере «Авентуры» всплескивается поземка из брошенных флаеров, целлофановых пакетиков, пачек из-под снеков, шелухи шприцов, бычков без фильтра, в общем мути, и расплющенного стаканчика «Миллениал Физзи», как из киоска, и она крутится в выхлопах, поземка, движется за ним, пока последний жемчужный краешек солнца за мешковатыми тучами проглатывают несметные Санкта-сан-чего-то-там и потом флероны белых протестантских церквей дальше к западу, ближе к Гарварду, стойкая в своем кружении даже на 60 км/ч благодаря сильному западному ветру, пока солнце не заходит и каньон Проспект-стрит, фонари на которой не работают по тем же муниципальным причинам, по которым она в таком заброшенном состоянии, не заполняет тихо сине-черная тень; кое-что из мусора, поднятого и вскруженного Гейтли, плотный расплющенный стаканчик «МФ», подхваченный в падении случайным порывом, вращаясь, пойман под каким-то аэродиновым углом и, кружась, летит в витрину некоего «Антитуа Интертеймент» 203 на восточной стороне улицы, и врезается – с громким щелчком вощеного донышка – врезается в стекло запертой двери магазина со звуком, больше всего на свете напоминающим стук костяшками, так что через минуту из тусклого света задней комнаты появляется дюжая, бородатая, основательно канадская фигура в неизбежной канадской фланелевой рубашке в клетку, и вытирает рот сперва одним рукавом, потом другим, и открывает дверь с громким скрипом петель, и озирается, пытаясь понять, кто стучал, с далеким от приветливого видом из-за того, что ее потревожили, как выдают рукава, за ужином с иностранными блюдами, а также, вдобавок к раздраженному выражению, с нервным и эмоционально бледным видом, который могут объяснить «Х» мелкокалиберных патронташей на клетчатой груди и довольно абсурдно большой револьвер 44-го калибра, заткнутый за пояс и растягивающий джинсы. Равно дюжий партнер и брат Люсьена Антитуа Бертран – на данный момент все еще в задней комнате, где они ночуют на койках с серьезным арсеналом под ними, слушают радио CQBC, строят козни, курят убийственную американскую гидропонику, режут стекло, шьют флаги и готовят на «Стерно» [145] в дорогой туристической посуде из «Л. Л. Бин», едят там Habitant soupe aux pois, бутерброды с мелассой из «Хлеба & Зрелищ» и какие-то вытянутые синеватые котлеты из мяса, которое здравомыслящий американец даже не захочет рискнуть опознать, – Бертран всевечно хохочет на квебекском и говорит Люсьену, что с радостным нетерпением ожидает дня, когда Люсьен забудет проверить предохранитель кольта, прежде чем сунуть его за джинсы и пойти бродить по лавке в подбитых гвоздями башмаках, от которых позвякивает и подпрыгивает каждый товар из отражающего и дутого стекла. Неавтоматический револьвер, он сувенир сотрудничества. Раз-два работавшие в сотрудничестве с сепаратистской/антионанской FLQ, они в целом представляют из себя не самую устрашающую ячейку инсургентов, Антитуа, более-менее одиночки, самодостаточные, мономитотическая ячейка, эксцентричная и практически некомпетентная, нежно оберегаемая их покойным региональным патроном мсье Гийомом Дюплесси с полуострова Гаспе, отвергнутая FLQ после убийства Дюплесси и поднятая на смех другими, более зловещими антионанскими ячейками. Главный – Бертран Антитуа, мозг группы, просто по умолчанию, ведь Люсьен Антитуа – один из очень немногих уроженцев Notre Rai Pays, не знающий французского, так и не выучил, и потому обладает очень ограниченным правом вето, даже когда речь заходит о таких легкомысленных планах Бертрана, как повесить флаг с флер-де-лисом и рукояткой меча вместо стебля на нос памятника американовому герою Гражданинской войны на Бойлстон-ст., пусть его на следующее же утро срежут скучающие онанские жандармы – chiens-courants [146], или приклеить открытки с оплаченным наложенным платежом партии ЧПСША Sans-Christe Джентла к кирпичам, или украсить половички с астротерфным образом Sans-Christe Джентла и безвозмездно распространять их через инсургентскую сеть по хозяйственным магазинам, – ребяческие и в общем скорее жалкие жесты, которые мсье Дюплесси предотвращал бы с добрым смехом, дружелюбно похлопывая по шар-бабе плеча Бертрана. Но мсье Дюплесси стал мучеником – погиб, и лишь ОНАН может быть настолько тупым, чтобы верить, будто Командование настолько тупое, чтобы верить, типа это был несчастный случай с заложенным носом во время ограбления. И Бертран Антитуа, впервые после смерти Дюплесси и отвода FLQ предоставленный самому себе с тех пор, как братья забили свое вседорожное транспортное средство качественными экзотичными стеклянными товарами ван Баскирка из Монреаля и оборудованием для стеклодувов, метлой, оружием, туристической посудой, смешными открытками, мылом-приколом с черной пеной, старыми нелепыми никому не интересными картриджами 3-й Сетки «ИнтерЛейса», наручными шокерами и неработающими, но популярными рентгеновскими очками и отправились по остаткам Provincial Autoroute 55 / шоссе США 91 в защитном одеянии, которое они сбросили и закопали к югу от онанского КПП в Беллоус Фоллс, Вермонт, у Выпуклости, засланные как примитивный двуклеточный организм создать респектабельное прикрытие, содействовать другим ячейкам и инсургировать и терроризировать жалкими и никчемными антиэкспериалистскими способами, – теперь Бертран проявил во всей красоте ранее держимый Дюплесси в узде дар на бестолковую трату времени, включая выход на рынок вредных препаратов, чтобы сломить дух молодежи Новой Новой Англии – как будто бы американовая молодежь и без того не более чем бездуховная, по молчаливому мнению Люсьена. Бертрану даже хватило легковерия при общении с морщинистым длинноволосым человеком многих почтенных лет в пиджаке Неру, украшенном узором пейсли, равно немалых лет и непонятной кепке с вышитым скелетом, играющим на скрипке, спереди, а также в самых глупообразных видом маленьких круглых проволочных очках с розоватыми линзами, а также постоянно образовывавшим пальцами руки букву «V», направляя сию букву «V» в огород Бертрана и Люсьена, – Бертран считал жест скрытым подтверждением солидарности с патриотической Борьбой и означал «Victoire», но Люсьен подозревал американовую вульгарность, издевательски адресуемую человекам, которые не поймут элемент оскорбления, прямо как в оказии с садистским учителем Люсьена в ecole-speciale [147] Сент-Анн-де-Мона, который во Второй форме [148] многие недели учил Люсьена говорить «Va chier, putain!», что по его (учителя) заверениям означало «Смотри, maman, я научился говорить по-французски и, следовательно, могу наконец выразить свои любовь и преданность тебе», – Бертрану хватило простоты согласиться на бартер с этим человеком, в ходе которого за старинную голубую лава-лампу и аптекарское зеркало лавандового оттенка они обретали восемнадцать древних пастилок, заурядных видом, которые, по заверениям длинноволосого почтенного человека на исковерканном французском с западно-швейцарским акцентом, являли собой 650 мг trop formidable [149] вредного препарата, более недоступного рынком и гарантировавшего окунуть их в опыт, по сравнению с которым самый дикий психоделический трип будет денечком на массажных столах курорта с горячими источниками в Базеле, а также вдобавок к тому мусорный пакет для кухонной урны, полнящийся древними замшелыми картриджами «Только для чтения», sans каких-либо надписей, которые видом хранились на задах двора этого человека, а потом угодили в газовую сушилку одежды, словно бы у Люсьена и без того не было более чем много замшелых картриджей, которые Бертран добывал на помойках «Интер-Лейса» или получал из-за глупости на бартерах и приносил в лавку на обязанность Люсьена просматривать, надписывать и организовывать для продажи, и которые никто не покупал, за исключением случайного картриджа на португальском языке, или же порнографического содержанием. И престарелый человек откланялся и ушлепал в кепке и сандалиях при лампе и аптекарском зеркале, к которым Люсьен был лично очень привязан, в особенности к лавандовому зеркалу, показав напоследок скрытую вульгарность «V» и, рассыпаясь в улыбках, рекомендовал братьям надписать свое имя и адрес на ладони рук устойчивыми к поту чернилами, прежде чем принять так называемые tu-sais-quoi [150], если они сами решат употребить пастилки внутрь.

Передняя дверь громко скрипит петлей, и Люсьен возвращает ее на место и задвигает защелку до упора: скрип. Наивысшая петля скрипит вне зависимости от смазки, всякий раз после того, как лавка сводит Люсьена с ума, запыляясь, когда дверь открывается всей уличной грязи, и от пыли переулка с большой суммой помоек за задней комнатой, железную служебную дверь которой Бертран наотрез отказывается не открывать, чтобы харкнуть. Однако скрип замещает собой колокольчик над дверью. Стук по закрытой двери – очевидно, снова незабавные потехи большезадых бразильских ребенков. Люсьен не поднимает жалюзи, однако хватает крепкую верную кустарную метлу, коей каждый день метет полы, и стоит, в нервах жуя ноготь большого пальца, выглядывая. Люсьену Антитуа прельстиво стоять у стеклянного окна двери и пустым взглядом зреть легкий снежок пыли, яркий на фоне темно-синих сумерек, поедающих американовую улицу. Дверь продолжает слабый скрип, даже по закрывании защелки до упора. Так он может счастливо стоять часы напролет, облокотясь на прочную метлу, каковую вырезал из сломавшейся под снежным сугробом ветви в детстве во время ужасных метелей на Гаспе в Квебеке 1993 года н. э., на каковую также насадил веник и у каковой заострил окончание, в роли бытового оружия, еще давно, прежде того, как экспериалистская онанская атака сделала борьбу или самопожертвование хотя бы отдаленно необходимыми, будучи молчаливым мальчиком с великим интересом к оружию и амуниции всяческого вида. Что в совокупности с размером играло на руку дразнилкам. Он мог и стоял так часы напролет, хитросплетенно подсвеченный, прозрачно отраженный, наблюдая чужеродные движение и торговлю. Он обладал редким спинномозговым наметанным глазом на красоту в обыденном, которым природа наделяет тех, кто не имеет личных слов для того, что они видят. «Скрип». Визуальная львиная доля торгового пространства «Антитуа Интертейнент» посвящена стеклу: они расставили изогнутые и плоскостные зеркала под продуманными углами, чтобы каждая часть комнаты отражалась в каждой другой части, и это захватывает под дых, и дезориентирует покупателей, и утихомиривает торги до минимума. В узком коридоре за одним рядом наклонного стекла – их наличие приколов, пустяков, ироничных открыток и также неироничных сентиментальных поздравительных открыток 204. С другого бока – полка за полкой б/у цифровых развлекательных картриджей интерлейсовского, независимого и даже домашнего производства, вне очевидного порядка по той причине, что приобретением занимается Бертран, а инвентаризацией и порядком заведует Люсьен. Тем не менее если он хоть раз отсмотрел картридж, то всегда может опознать его среди других б/у картриджей в наличии и указать на него редкому покупателю заостренным белым концом деревянной кустарной метлы. Некоторые картриджи даже не надписаны, столь они неизвестны или противоправны. Дабы попадать в темп Бертрана, Люсьену приходится смотреть новые обретения по маленькому дешевенькому экрану позади ручной кассы для денег, метя лавку грозной метлой, которую любил, острил, полировал и чистил от пыли с отрочества, и с которой иногда представляет, что беседует, очень тихо, шепча ей «va chier putain» удивительно нежным и добрым голосом для столь большого террориста. У экрана что-то не так с разрешением и оттого зыбь, от которой все исполнители картриджа на левой половине словно бы больны синдромом Туретта. Порнографические картриджи Люсьен полагает несуразными и просматривает их на промотке, чтобы покончить как можно скорее. В общем, он знает наперечет все цвета и визуальные сюжеты обретений, кроме самых последних, но некоторые досель не надписаны. Он еще не смотрел и не поместил на полки многое из великого ассортимента, который Бертран приволок домой из вседорожного транспортного средства в зябком дожде субботы – несколько старых картриджей с кино и физическими упражнениями, которые аутлет «ТелИнтертейнмент» в Бэк-Бэй изверг как устаревшие. Также имелись один или два картриджа, которые Бертран, по его словам, нашел буквально на улице в центре города, рядом с драпированным флагом памятником Шоу, у рекламных картонных фигур без присмотра, те по глупости содержали незакрепленные картриджи, какие всяк мог открепить и уволочь домой в дожде. Картриджи из фигур он просмотрел незамедлительно, ибо, хотя на них не было ярлыков, не считая коммерческого слогана выступающими буковками «Il ne faut plus qu'on pursuive le bonheur» [151],– что для Люсьена Антитуа значило ровно ничего, – каждый также был штампован кругом и дугой, напоминающими бестелесную улыбку, отчего Люсьен самолично улыбнулся и тут же их зарядил, чтобы к своему разочарованию и раздражению братом Бертраном найти, что они пусты, даже без HD-мороза, в точности каким себя показали и выбартеренные записи грубого почтенного человека, извлеченные из мусорного мешка их склада, безморозно пустые, к вящему удовлетворению отвращения Люсьена 205. За окном двери проезжие фары иллюминируют инвалида в коляске, который мучается в колеях тротуара у португальской бакалеи напротив витрины «Антитуа Интертейнент». Люсьен забывает, что ел хлеб с фешенебельной мелассой и soupe aux pois; он всегда забывает, что ел, лишь только вкус еды покидает рот. Обычно его разум чист и прозрачен, как что угодно в лавке. Он понемногу метет, отрешенно, перед окном, пока отражение его лица покачивается на фоне чернеющей ночи. Легкий снежок почти рикошетит между стенами каньона Проспект-стрит. Веник метлы говорит: «Тишь, тишь». Трескучий звук CQBC приглушен, он слышит, как Бертран звенит сковородками и роняет одну, и Люсьен чистит остроконечной метлой покоцанную португальскую плитку недеревянного пола. Он домохозяин от бога, лучший 125-килограммовый домохозяин, когда-либо носивший бороду и подтяжки из малокалиберной амуниции. Лавка, забитая до акустического потолка и незапыленная, напоминает свалку педантов. Он качает головой и метет, и покачивающиеся столбы отзеркаленного света блестят и танцуют, перед ночью в окне запертой двери. Человек в коляске по-прежнему мучается с колесами, но остается, как ни странно, там же, где был, – перед португальской бакалеей. Подойдя ближе к окну, так, что прозрачный образ его лица заполняет стекло и ему ясно видно улицу, Люсьен видит, что это не тот инвалид не в той коляске, что раньше, но лицо калеки тоже обращено вниз и в странной маске, он тоже мучается у придорожных кривых ям; и что неподалеку от этого инвалида – еще инвалид в коляске, направляющийся сюда; и когда Люсьен Антитуа выворачивает голову и прижимает небритую щеку к стеклу скрипящей двери – хотя как наивысшая петля двери может громко скрипеть, если дверь накрепко заперта, а защелка задвинута до упора с солидным щелчком патрона 44-го калибра, вставленного в камору револьвера? – глядя на юго-восток по Проспект, Люсьен видит разнообразные отблески проезжающих фар на целой длинной колонне отполированных железных флегматично вращаемых колес, вращаемых смуглыми руками в беспалых перчатках для инвалидов. «Скрип». «Скрип». Люсьен уже несколько минут слышал скрип, как он наивно, по-детски, думал, наивысшей петли двери. Эта петля поистине скрипит 206. Но теперь Люсьен слышит целую серию скрипов – медленные и мягкие, но не таящиеся скрипы, скрипы тяжелых колясок на маленькой скорости, неумолимых, спокойных, деловитых и все же страшных, двигающихся с безразличием существ на самой верхушке пищевой цепочки; и теперь, обернувшись, с отдающимся в голове сердцем, Люсьен видит в аккуратно выверенных ракурсах выставленных зеркал спицы света от вращающегося металла на высоте приблизительно талии великана с метлой, прижатой к широкой груди, в комнате с ним великое число человеков в колясках, в лавке, закатывающихся за стеклянные витрины по пояс, полные прикольных безделушек. Обоими тротуарами улицы снаружи выстроились парады колесных инвалидов с пледами, лица их закрыты какими-то большими и заснеженными листьями, и жалюзи португальской бакалеи закрыты, на циркумфлексе бечевки в ее передних дверях висит «ROPAS» [152]. Убийцы-колясочники. Люсьен наизусть выучил рисунок профиля коляски с огромным черепом и костями под. Самый худший сценарий; намного хуже, чем онанские жандармы: AFR. Заскулив в метлу, Люсьен извлекает огромный кольт из штанов и обнаруживает, что длина черной нити из секции денима, окружающей его ширинку, завязалась на мушку ствола, и вырывается с пронзительным скрипом порывистой силой извлечения оружия, так что штаны расползаются вдоль ширинки, а сила огромного канадского брюха ширит разрыв переда, и резинка лопается, и джинсы рвутся и немедленно падают к его лодыжкам, копясь вокруг подкованных башмаков, обнажая красные подштанники и вынуждая Люсьена панически отступать к задней комнате неблагородными шаркающими шажочками, целясь украшенным нитками кольтом в каждый фрагмент движения в лавке выше талии, которое обнажают осколки света из зеркал, удирая так быстро, как только позволяли павшие джинсы, в заднюю комнату, чтобы предупредить – не вербально, но лишь выражением демонических глаз, высунутого языка, вздыбившихся связок шеи, корч, оцепенения и выпученных глаз, выражением, какое нацепляет ребенок, играя в Le Monstre, – предупредить Бертрана, что пришли Они – не бостонианские жандармы или онанские chiens в белых формах, но Они, Те Самые, Les Assassins des Fauteuils Rollents, AFR, те, что всегда приходят в сумерки, неумолимо скрипя, и с кем нельзя договориться или сторговаться, кто не знает жалости или пощады, или страха (за исключением, по слухам, страха перед крутыми склонами), и теперь они здесь, по всей лавке, как безликие крысы, хомяки самого дьявола, благодушно скрипят на периферии отражений, по-королевски бесстрастные; и Люсьен, с большой метлой в одной руке и завешанным нитками кольтом в другой, прикрывает свое бегство маленькими шажками гремящим выстрелом, но целится слишком высоко, разбивает наклоненное ростовое плоскостное дверное зеркало, разбрызгивая анодированное стекло и сменяя отражение AFR с пледом на коленях и в пластиковой маске мечехвостым флер-де-лисом на лице зазубренной звездообразной дырой, и в воздухе разливаются блестящие осколки и стеклянная пыль, и невозмутимые скрипы – «скрип-скрип-скрип-скрип», ужасно, – заглушают грохот, звон и панический стук подкованных башмаков, и в парящем стекле, целя оружие за себя, Люсьен едва не падает сквозь занавески, пучеглазый, вздыбившийся и опутанный нитками, чтобы лицом предупредить Бертрана, что выстрел значил AFR и время раскрывать подкоечный арсенал и готовиться к осаде, но лишь ужасается взором, ведь задняя служебная дверь лавки распахнута на песчаном ветру, а Бертран все еще за карточным столом, за которым они ужинают, – ужинали, – с гороховым супом и котлеткой из подозрительного мяса на подносе, сидит, пиратски щурясь пред собой, с железнодорожным костылем в глазу. Костыль, его конец одновременно округл и квадратен, также ржав, и он торчит из глазницы бывшего голубым правого глаза его брата. В сквозистой комнате зада лавки еще шесть или девять AFR, как всегда молчаливых, на неподвижных колесах, фланелевые пледы таят отсутствие ног, также, само себя разумеет, во фланелевых рубахах, в полусинтетических геральдических лилиях-личинах с пылающими transperqant [153] стеблями у подбородка, щелками для глаз и круглыми оральными дырками для слов – все, кроме одного особенного AFR, в непретенциозном пиджаке, галстуке и самой страшной маске – обычном желтом полирезиновом круге с неприлично простой улыбающейся рожицей тонкими черными линиями, который пробно окунает горбушку багета в железную кружку с супом Бертрана и помещает хлеб в приветливую дырку рта элегантно светло-вишневой перчаткой. Люсьен, вылупив глаза на единственного брата всей своей жизни, стоит очень смирно, его лицо по-прежнему невольно монструозно, метла в руках под углом, кольт бессильно повис у бока, а длинная черная ширинковая нитка, которую он выдернул из ширинки, как-то завязалась вокруг большого пальца и свисает на чистый пол между пистолетом и пальцем, его штаны взбучены вокруг красных косматых лодыжек, как вдруг он слышит позади своей спины быстрый умелый скрип и чувствует могучую силу на донышках колен, которая обрушивает его на пол чашками колен, 44-й подпрыгивает, разрядившись в португальскую плитку с узором древа, так что теперь он в позе мольбы на своих красных коленях, обрамленный fauteuils des rollents, крепко сжимает метлу, но уже ближе к привязанному венику; его лицо ныне равной выси с желтой пустой улыбающейся жующей рожицей AFR, между тем как лидер – а все в нем излучает безжалостное и беспощадное повеление – вращает правое колесо, чтобы сменить положение, и тремя бесскриповыми вращениями оказывается ужасной пустой черной улыбкой в сантиметрах от лица Люсьена Антитуа. AFR желает ему «'n soir, 'sieur» [154], что ничего не означает Люсьену Антитуа, чей подбородок поджат, а губы дрожат, хотя его глаза неверно было бы назвать кроличьими или перепуганными. Пронзенный и недвижный профиль брата Люсьена видим за левым плечом лидера. В перчатке левой руки того поныне промокашка хлеба в супе.

– Malheureusement, ton collegue est decede. Il faisait une excellente soupe aux pois, – он кажется веселым. – Non? Ou c'etait toi, faisaitelle? [155] – лидер наклоняется вперед по-грациозному, как умеют наклоняться всегда сидящие люди, обнажая водянистые волосы и маленькую, странно банальную плешку, и мягко отнимает горячий револьвер от руки Люсьена. Он ставит предохранитель без нужды взгляда на револьвер. Откуда-то дальше по переулку тонко доносится испаноязычная музыка. AFR тепло заглядывает в глаза Люсьена, затем с профессионально жестоким обратным движением руки отбрасывает пистолет в профиль головы Бертрана, задев того по одной стороне головы; и Бертран сначала качается взад, а потом вперед, выскальзывает вперед-влево с шаткого туристического стула и с мерзким, влажным стуком застывает бесстульно, но прямо, левым бедром о пол, зацепившись толстым концом крепкого железнодорожного костыля за край карточного стола, склонившись, когда склоняется столик и стряпня мореходно сползает с края на плитку под весом огромного тела Бертрана, каким-то образом повисшего на костыле и склоненном столике. Лицо брата теперь отвращено от Люсьена, и его общая поза напоминает человека, которого охватили хохот или раскаяние, может, пиво, – повергнутого человека. Люсьен, который так и не взял в голову, что такое предохранитель и где он, принимает как чудо, что кольт 44-го калибра с хвостом из ниток не разряжается вновь, отлетев от виска Бертрана, упав на скользкую плитку и проскользнув под койку. Где-то в высоком доме в соседстве смывают туалет, и трубы задней комнаты поют. Черная нитка осталась в зацепе с мушкой кольта и в середине пути захватилась ухом Бертрана; прочие ее останки завязались об упрямый ноготь пожеванного правого большого пальца, так что черная прядь поныне связывает Люсьена с пропавшим револьвером, сделав сюрреалистический крюк в пути на ухе его повергнутого frere.

Лидер AFR с улыбчивой маской, вежливо не замечая, что сфинктер Люсьена подвел всех в маленькой комнатке, отметив обоих хозяев комплиментом о мастерстве некоторых стеклянных безделушек лавки, натягивает бархатные перчатки туже и сообщает Люсьену, что ему, Люсьену, выпала честь без промедления обратить их внимание к образчику развлечения, который они пришли ревизировать. И реквизировать, этот доступный для копирования образчик. Они здесь по делу, ne pas plaisanter [156], это не дружеский визит. Они реквизируют образчик и затем iront paitre [157]. Они не желают прерывать чью-либо трапезу, но AFR опасается, что это страшно срочно и критически – этот Мастер-образчик, который они в желании реквизировать без промедления или препятствования от Люсьена – entend-il? [158]

Наверное, живость, с которой Люсьен мотает в стороны головой в ответ на бессмысленные звуки лидера, не может не быть неверно трактована.

В этой лавчонке наличествует ли где-либо поблизости ТП с приводом о 585 об./мин, для Мастеров?

То же живое, негативное видом отрицание понимания.

Может ли шириться нарисованная улыбка маски?

Из передней комнаты лавки доносятся целые симфонии скрипов, грассирования и шумов быстрого разбора и обыска заставленного помещения. Несколько безногих, но могучих руками мужчин взбираются по полкам и повисают у навесного потолка посредством специальной скалолазной экипировки и присосок, коими оснащены культи, карие руки хлопочут в верхних полках, разбирая и обыскивая с верха по низ, словно неприличные трудолюбивые жуки. Огромный AFR в иезуитском воротнике обводит очертания дрожащих губ Люсьена, перевернув тормашками верную метлу Люсьена в руках и наклоняясь в кресле, дабы приласкать полные провинциальные гаспеанские губы Люсьена (губы дрожат) колким концом рукояти, который остро-бел, обтесан от сиенового метлового лака, который обливает патиной всю длину большой палки. Губы Люсьена дрожат не столь в страхе – хотя страх, определенно, имеет место быть, – но не столь в страхе, сколь в тщете молвить слова 207. Слова, которые не могут быть и не будут словами, искомы Люсьеном в челюстно-лицевых движениях речи, и в этих движениях детский пафос, который, наверное, чует лидер AFR с застывшей улыбкой, потому его вздох искренний, его жалоба искренняя, когда он жалуется, что все последующее будет inutile [159], неспособность Люсьена помочь будет inutile, ничто этим не будет достигнуто, здесь несколько дюжин тренированного и мотивированного колесного персонала, который разыщет искомое, и еще вдобавок больше, так или иначе, и, наверное, искренне галльское пожатие плеч и усталость голоса сквозь дырку в маске лидера, когда львиную голову Люсьена отклоняют рукой за волоса вспять и его рот широко распахивают мозолистыми пальцами, появившимися поверх и по бокам от головы, и раздергивают корчащийся рот так широко, что связки в челюсти слышно рвутся, и первые звуки Люсьена низводятся из воя в натальный бульк, стоит вставить бледный колкий конец его возлюбленной метлы, сперва с деревянным вкусом сосны, затем с белой безвкусной болью, когда метла впихивается большим AFR о воротничке внутрь и резко вниз, внедряется все глубже в ритмических толчках, сопровождающих каждый слог в устало повторяемом «Ин-У-Тиль» технического допрошателя, в глубь широкой глотки Люсьена и глубже, пока повдоль лакированного коричневым стержня рвутся натальные стоны, задушенные затрудненные звуки абсолютной афонии, вздохи рыбы на суше, которые сопровождают немоту во сне, и теперь AFR о проповедном воротничке вставляет метлу до упора наполовину, привстает на культи, чтобы сменить точку опоры, тогда как ткани, защищающие пищеводную вершину, сопротивляются, а затем поддаются с хрустом и плеском красного, который омывает зубы и язык Люсьена и плещет фонтанчиком в воздухе, а задушенные стоны того теперь затопленные; и позади трепещущих век афразичный полклеточный инсургент, который всего лишь любил мести и танцевать в чистом стекле, видит снег на округлых холмах родного Гаспе, завитки дымка из каминов, льняной фартук матери, ее доброе красное лицо над колыбелью, самодельные коньки и пар сидра, озера Чик-Чок, что тянутся от склона Кап-Шата, по которому они на лыжах катались на службу религии, нежные, как он чувствует по интонации, звуки красного лица, за колыбелью и рамой окна – гаспийские озеро за озером, озеро за озером, залитые почти арктическим солнцем и тянущиеся на юго-восток, как осколки разбитого стекла, разбросанные блестеть по белизне края Чик-Чок, и реку Сент-Анн – ленту света, невыразимо чистую; и когда внедряемая рукоятка со странной жаркой глубокой щекоткой достигает пахового канала и сигмовидную кишку, с уханьем и толчком завершает свой путь и образовывает неприличный эректильный выступ в задней части промокших докрасна панталонов, затем прорывает сквозь шерсть и протыкает плитку и пол под наклонным углом полицейского замка, чтобы держать Люсьена на коленях прямым, целиком насаженным, и когда внимание AFR в комнатушке обращается от него к полкам и рундукам жалких инсургентских жизней Антитуа, и Люсьен наконец умирает, или, вернее, перестает немалое время содрогаться, как забитый маскинонг, и кажется им мертвым, когда он наконец сбрасывает оковы своего тела, Люсьен обнаруживает, что его брюхо и глотка целехоньки как новенькие, чисты и не пронзены, и он свободен, катапультированный на отчаянной скорости домой над вентиляторами и блестящими ограждениями Выпуклости, несется на север, звеня набатно-прозрачным и почти по-матерински тревожным зовом к оружию на всех хорошо известных языках мира.