Бесконечная шутка

Это был двуспальный матрас «королевского» размера. Он был массивен, но не мог похвастаться структурной жесткостью. Он все сгибался, сминался и колебался. Отец всячески подбадривал меня и матрас. Последний трудно было тащить из-за вялости и дряблости. Отцу было особенно тяжело с его половиной вертикального матраса из-за старой теннисной травмы.

Пока мы стаскивали груз с кровати, матрас со стороны отца выскользнул, обвис и задел пару стальных ламп для чтения – подвижные кубы матовой стали, присоединенные на кронштейнах к белой стене над изголовьем кровати. Лампы приняли на себя солидный удар, и один куб свернуло на кронштейне так, что теперь открытая часть абажура и лампочка смотрели в потолок. Крепление и кронштейн болезненно заскрипели, когда куб вывернулся вверх ногами. Также именно тогда я осознал, что в залитой солнцем комнате были включены даже лампы для чтения, поскольку на белом потолке над сбитым кубом возник слабый квадрат прямого света лампы с четырьмя слегка вогнутыми сторонами из-за искажения проекции. Но лампы не отвалились. Они остались на стене.

– Да чтоб тебя черти драли, – произнес отец, восстановив контроль над своим концом матраса.

Также он произнес: «Ах ты ж сраный сукин…», когда из-за толщины матраса ему было сложно протиснуться в дверь, не выпуская из рук свой конец.

Так или иначе, нам удалось вынести гигантский матрас родителей в узкий коридор, соединявший спальню и кухню. Я услышал еще один ужасный скрип из спальни, когда мать попыталась вернуть перевернутый куб лампы на место. С лица отца на его сторону матраса падали капли пота, оставляя темные пятна на ткани наматрасника. Мы попробовали прислонить матрас под небольшим опорным углом к одной из стен коридора, но пол не был застелен ковром и не давал нужного трения, и потому матрас не желал стоять на месте. Его нижний край соскользнул от стены через весь коридор до плинтуса стены противоположной, и верхний край сполз вниз, пока весь матрас не осел под крайне вогнутым углом, и верхняя часть наматрасника с лесными цветами туго натянулась над впадиной, которая наверняка повредила пружины.

Отец посмотрел на расползшийся на весь коридор вогнутый матрас, потрогал край носком туфли, посмотрел на меня и произнес:

– Ну и на хер.

Моя бабочка смялась и сбилась.

Отцу пришлось, пошатываясь, перейти в белых туфлях по матрасу, чтобы попасть на мою сторону и в спальню за моей спиной. По дороге он остановился и задумчиво пощупал подбородок, его туфли глубоко просели в цветочной ткани. Он снова произнес «На хер», и я помню, как не мог понять, что конкретно он имеет в виду. Затем отец повернулся и, пошатываясь, двинулся по матрасу в обратную сторону, одной рукой опираясь о стену. Мне он велел оставаться на месте, пока он сбегает на кухню на другом конце всего на одну минутку. Его опорная рука оставила на белой краске стены четыре слабых размазанных отпечатка.

В пружинном матрасе из кровати родителей, тоже «королевского» размера и тяжелом, под синтетической обшивкой находилась деревянная рама, которая придавала ему структурную жесткость, благодаря чему он не обвисал и не изменял форму, и после очередных затруднений отца – который был довольно толст, несмотря на профессиональный корсет под костюмом «Радости», – так вот, после очередных затруднений отца, когда он протискивался через дверь спальни со своим концом пружинного матраса, мы сумели вытащить его в коридор и прислонить к стене вертикально под углом где-то чуть больше 70°, где он без всяких проблем остался в нужном положении.

– Вот как с ними надо, Джим, – произнес отец, хлопнув меня по спине ровно на тот энергичный манер, из-за которого мне пришлось просить мать купить эластичную спортивную головную ленту для дужек очков. Я сказал матери, что лента мне нужна для игры в теннис, и она не задавала вопросов.

Отец снял руку с моей спины, только когда мы вернулись в спальню. «Ну ладно!» – произнес отец. Теперь он находился в приподнятом настроении. У дверей произошла заминка из-за того, что каждый из нас уступил второму дорогу.

Теперь на месте, где раньше была кровать, не осталось ничего, кроме искомой рамы. В ней было что-то экзоскелетное и хрупкое – простой и экономный прямоугольник из черной стали. На каждом углу прямоугольника был ролик. Колесики роликов утонули в ковре под весом кровати и родителей и почти полностью скрылись в ворсе. На каждой стороне рамы у основания под углом в 90° была приварена стальная полочка, так, что эта единая прямоугольная узкая полка, перпендикулярная прямоугольнику рамы, обходила весь внутренний периметр. Полка, очевидно, поддерживала пользователей кровати и «королевские» пружинный и обычный матрасы.

Отец стоял как вкопанный. Не помню, что делала мать. Казалось, в течение долгого периода времени отец всматривался в раскрытую раму. Период характеризовался тишиной и неподвижностью пыльных комнат, омытых солнечным светом. Я на секунду представил, как каждый предмет мебели в спальне накрыт тканью и комнатой не пользуются годами, пока солнце встает, плывет и заходит за окном, и дневной свет в комнате становится все более и более спертым. Я слышал слегка разнящиеся подвывания двух электрических газонокосилок дальше по улице нашего микрорайона. В прямом свете, льющемся из окна главной спальни, плыли подвижные колонны поднятой пыли. Я помню, мне казалось, что это идеальный момент, чтобы чихнуть.

На раме толстым слоем лежала пыль и даже свешивалась серой бахромой с опорной полки внутри рамы. Разглядеть болты на раме было невозможно.

Отец промокнул пот и влажный грим на лбу рукавом, который стал темно-оранжевым от грима.

– Господи, вы гляньте на эту жуть, – произнес он. Посмотрел на мать. – Господи.

Ковровое покрытие в спальне родителей было с глубоким ворсом и синего цвета – оттенка темнее, чем бледно-синий общего декора спальни. Я помню, ковер был скорее королевского синего, с уровнем насыщения где-то между средним и сильным. Прямоугольник ковра королевского синего цвета, который скрывался под кроватью, также был покрыт толстым слоем свалявшейся пыли. Прямоугольник пыли был серо-белым, толстым и неровным, и единственным свидетельством того, что под ним скрывался ковер, был слабый болезненный голубоватый оттенок пыльного слоя. Казалось, пыль не просто попадала под кровать и стелилась по ковру в пределах рамы, но что она, скорее, каким-то образом пустила корни и выросла на нем, поверх него, как пускает корни и постепенно покрывает испорченную еду плесень. Слой пыли и сам был похож на испорченную еду – просроченный творог. Зрелище было тошнотворным. Кое-где причиной неровной топографии слоя служили предметы мусорного и потерянного типа, которые оказались под кроватью, – мухобойка, журнал приблизительно формата Variety, несколько бутылочных крышек, три скомканных «Клинекса» и, кажется, носок, – и затем покрылись пылью, придав ей новые формы.

Также стоял слабый запашок, кислый и грибной, как от старого коврика для ванной.

– Господи, даже воняет, – сказал отец. Он театрально вдохнул через нос и скривил лицо. – Даже воняет, вашу ж мать, – он промокнул лоб, пощупал подбородок и сердито посмотрел на мать. Его приподнятое настроение испарилось. Настроение всегда окружало отца, как силовое поле, и меняло любое помещение, где он находился, как запах или определенный оттенок освещения.

– Когда здесь в последний раз чистили? – спросил отец.

Мать ничего не ответила. Она смотрела на него, пока он подвигал стальную раму ботинком, отчего в солнечный свет из окна поднялось еще больше пыли. Кроватная рама казалась очень легкой, бесшумно двигалась на погруженных колесиках в роликах. Отец часто рассеянно двигал легкие предметы ногой, как иные рисуют каракули или изучают заусенцы. Коврики, журналы, телефонные и электрические провода, собственный снятый ботинок. Это был один из способов отца размышлять, собраться с мыслями или взять свое настроение под конт роль.

– Под чьей администрацией в этой комнате последний раз проводили гребаную генеральную уборку, я стесняюсь, блин, спросить, – произнес отец.

Я посмотрел на мать в ожидании, скажет ли она что-нибудь в ответ.

– Знаешь, раз мы заговорили о скрипящих кроватях – моя тоже скрипит, – сказал я отцу.

Тот пытался присесть, чтобы поискать болты на раме, бормоча что-то себе под нос. Для равновесия он взялся за раму и едва не завалился ничком, когда рама откатилась под его весом.

– Но, кажется, я даже этого не замечал, пока мы не подняли эту тему, – сказал я. Посмотрел на мать. – Кажется, меня это не беспокоит, – сказал я. – На самом деле, кажется, мне это даже нравится. Кажется, я постепенно привык к скрипу, так что он стал даже уютным. На данный момент, – сказал я.

Мать посмотрела на меня.

– Я не жалуюсь, – сказал я. – Вспомнил об этом только из-за поднятой темы.

– О, да слышим мы твою кровать, – произнес отец. Он все еще пытался присесть, из-за чего корсет и край пиджака задрались и из-под белых брюк показалась верхняя часть ягодиц. Он слегка перенес вес, чтобы показать на потолок главной спальни. – Стоит тебе хоть чуть-чуть повернуться. Нам тут все слышно, – он взялся за свою сторону стального прямоугольника и энергично потряс раму, подняв пелену пыли. Кроватная рама в его руках словно ничего не весила. Мать поднесла палец к носу, словно изображая усы, чтобы удержаться от чиха.

Он снова потряс раму.

– Но это нас не бесит, в отличие от этого крысиного сукина сына.

Я заметил вслух, что, кажется, ни разу не слышал, как скрипит их кровать, сверху. Отец повернул ко мне голову, потому что я стоял у него за спиной. Но я сказал, что определенно слышал и могу подтвердить наличие скрипа в момент, когда он надавил на матрас, и могу подтвердить, что этот скрип не был плодом чьего-то воображения.

Отец поднял руку, обозначая жестом, чтобы я, пожалуйста, замолчал. Он все еще сидел на корточках, слегка покачиваясь на пятках, поддерживая равновесие с помощью рамы на колесиках. Верх его ягодиц и область между ними выдавались над брюками. Также сзади на шее, под ровным париком, были заметны глубокие красные складки, потому что он смотрел вверх, на мать, сидевшую на подоконнике, все еще с неглубокой пепельницей в руках.

– Как, пылесос принести не хочется? – спросил он. Мать поставила пепельницу на подоконник, прошла между мной и комодом со стопкой белья и вышла из спальни. – Если помнишь… если помнишь, где он! – крикнул отец ей вслед.

Я слышал, как мать пытается перебраться через «королевский» матрас, диагонально просевший поперек коридора.

Отец раскачивался на пятках все неистовей, и качка теперь проходила по двум осям, как на корабле в океане. Он едва не потерял равновесие, когда наклонился вправо за платком в кармане брюк и потянулся с ним смахнуть пыль с угла рамы. Через какое-то время он показал на что-то рядом с роликом.

– Болт, – сказал он, указывая на ролик. – Вот он, болт, – я наклонился над ним. Капли пота отца оставляли в пыли внутри рамы темные пятачки. На гладкой легковесной черной стальной поверхности, где он показывал, не было ничего, но слева от места, куда он показывал, я разглядел что-то вроде болта – небольшой сталактит свалявшейся пыли, свисающий с какой-то маленькой выпуклости. Руки у отца были широкие, а пальцы – толстые. Еще один возможный болт находился в нескольких дюймах справа от места, куда он показывал. Его палец сильно дрожал, и я уверен, причиной тому была нагрузка на мышцы больных коленей, которые не выдерживали перераспределения веса в течение длительного времени. Я услышал, как два раза прозвенел телефон. Повисла длительная пауза, в течение которой отец показывал между выпуклостями, а я наклонялся над ним.


Затем, не вставая с пяток, отец положил обе руки на раму и наклонился над прямоугольником пыли внутри, и сперва издал звук, похожий на приступ кашля. Передо мной были сгорбившаяся спина и поднятый зад, и я ничего не видел. Я помню, как решил, что рама не укатилась под давлением его рук, потому что отец навалился на нее всем весом, и что, возможно, реакцией нервной системы отца на поднятую пыль был рефлекс кашля, а не рефлекс чиха. Но плеск какой-то жидкости, падающей на пыль внутри прямоугольника, плюс поднявшийся запах дали мне понять, что отца охватил не кашель, а тошнота. Из-за сопутствующих спазмов спина поднималась и опадала, а зад под белыми рекламными брюками дрожал. Для моего отца тошнота по возвращении домой на отдых была обычным делом, но этот случай казался серьезнее. Чтобы не тревожить его, я перешел к ближайшей к окну стороне рамы, где был прямой свет и не чувствовался запах, и изучил другой ролик рамы. Отец между припадками тошноты шептал себе под нос бранные слова. Я легко присел, стер пыль в одном месте на раме и смахнул пыль с ковра у ног. На каждом креплении ролика к раме был небольшой болт с круглой головкой. Я встал на колени и пощупал один из них. Из-за круглой гладкой головки его было невозможно ни ослабить, ни затянуть. Приложив щеку к ковру и изучив дно горизонтальной полочки, приваренной к раме, я увидел, что болт, казалось, сидел в гнезде плотно, без зазоров, отчего версия о том, что это болты на каких-либо креплениях роликов издавали звуки, напоминавшие отцу грызунов, казалась очень сомнительной.

Именно в этот момент, как я помню, раздался громкий треск и мой край рамы неистово подскочил, потому что из-за тошноты отец потерял сознание, затем равновесие, упал ничком и заснул на своей стороне кроватной рамы, которая, как я заметил, откатившись от нее и поднявшись на колени, либо сломалась, либо сильно погнулась. Отец лежал лицом в смеси толстой пыли прямоугольника и жидкости, которую изверг его желудок из-за расстройства. Из-за падения поднялась очень плотная завеса пыли, которая ослабила солнечный свет, как если бы туча заслонила солнце в окне. Профессиональный парик отца отвалился и лежал скальпом вверх в смеси пыли и желудочной жидкости. Сперва я принял жидкость за кровь из пищевода, но потом вспомнил, что отец пил томатный сок. Отец лежал ничком, высоко задрав зад, поперек рамы, проломленной под его весом. Так я нашел объяснение громкому треску.

Я отошел от пыли и пыльного света из окна, ощупывал подбородок и издали изучал тело отца. Помню, его дыхание было размеренным и влажным, а пыльная смесь даже побулькивала. Именно тогда я осознал, что, когда поддерживал поднятый с кровати матрас грудью и лицом на первой фазе его переноски из спальни, двугранный треугольник, который в моем воображении составили матрас с пружинным матрасом и моим телом, на деле не был замкнутой фигурой: пружинный матрас и пол, на котором я стоял, не представляли собой непрерывную плоскость.

Затем я услышал, как мать в коридоре пытается перетащить через наклоненный «Симмонс Бьюти Рест» тяжелый контейнерный пылесос, и отправился ей на помощь. Ноги отца вытянулись на чистом голубом ковре между его стороной рамы и белым комодом матери. Туфли на его ногах лежали пятками вместе, носками врозь, а ягодицы раскрылись теперь до самого ануса, потому что из-за падения брюки задрались еще сильнее. Я осторожно перешагнул через его ноги.

– Прошу прощения, – сказал я.

Я смог помочь матери, посоветовав ей разобрать пылесос и передавать его детали мне через расползшийся матрас по одной за раз. Производителем пылесоса была компания «Регина», и его контейнер, содержавший двигатель, мешок и вентилятор, был очень тяжелым. Я вновь собрал устройство и держал его, пока через матрас перебиралась мать, затем вернул пылесос ей, прижавшись к стене, чтобы дать пройти в главную спальню.

– Спасибо, – сказала мать, когда проходила мимо.

Я недолго стоял у просевшего матраса в тишине такой всеобъемлющей, что газонокосилки с улицы было слышно в самом коридоре, затем услышал, как мать извлекает провод пылесоса и втыкает в ту же прикроватную розетку, которая питала лампы для чтения.

Я быстро перебрался через наклоненный матрас в конец коридора, свернул вправо у кухни, пересек прихожую до лестницы и взбежал в свою комнату, перескакивая через несколько ступенек за раз, потому что меня пугал рев пылесоса, казалось, по той же иррациональной причине, по которой скрип кровати пугал моего отца.



Я взбежал наверх, развернулся налево на площадке и вошел в свою комнату. Там была моя кровать. Она была узкая, односпальная, с деревянным изголовьем и деревянными же рамой и ламелями. Я не знал, откуда она у нас. Пружинный и обычный матрасы лежали на раме куда выше, чем на родительской кровати. Кровать была старомодная, такая высокая, что для того, чтобы на нее залезть, требовалось либо сперва поставить колено на матрас и карабкаться, либо запрыгивать.

Так я и поступил. Впервые с тех пор, как я стал выше родителей, я вбежал в дверь, мимо полок с коллекцией призм, линз, теннисных наград и масштабной моделью магнето, мимо книжного шкафа, мимо постеров с кадрами из «Подглядывающего» Пауэлла, двери в чулан и прикроватного торшера высокой интенсивности, и запрыгнул, буквально нырнул в свою кровать. Всем весом я приземлился на грудь, раскидав руки и ноги, на одеяло цвета индиго, сминая бабочку и слегка погнув заушины очков. Я хотел, чтобы кровать произвела скрип, который в случае моей кровати, как я знал, вызывало трение между деревянными ламелями и внутренней полочкой-опорой для ламеля на раме.

Ближайший известный аналог, пришедший мне в голову в связи с фигурой, был циклоидой – решение Лопиталя знаменитой задачи о

Но в ходе прыжка и нырка своей слишком длинной рукой я задел тяжелую железную стойку торшера высокой интенсивности, стоявшего рядом. Торшер неистово закачался и завалился набок, в противоположную от кровати сторону. Он падал с величественной неторопливостью, напоминая срубленное дерево. В падении тяжелая железная стойка задела медную ручку двери в чулан, совершенно ее оторвав. Круглая ручка с половиной болта и шестигранной головкой внутри отвалилась, упала на деревянный пол с громким стуком и стала кататься в примечательной манере: оторванный конец болта оставался стационарным, а круглая ручка, кружась благодаря округлому периметру, также описывала сферическую орбиту вокруг болта, совершая два идеально круговых движения на двух различных осях – неевклидовская фигура на плоской поверхности, т. е. циклоида на сфере:





брахистохроне Бернулли: дуга, которую описывает известная точка на окружности, катящейся по непрерывной плоскости. Но т. к. здесь, на полу спальни, круг катился вдоль периметра другого круга, стандартные параметрические уравнения циклоиды были не применимы, тригонометрические выражения этих уравнений сами становились дифференциальными уравнениями первого порядка.

Из-за слабого сопротивления или трения голого пола ручка каталась очень долго, пока я наблюдал за ней над краем одеяла и матраса, придерживая очки, совершенно позабыв о ре-миноре пылесосного рева под полом. Мне пришло в голову, что движение ампутированной ручки идеально схематизирует, как кувыркается человек, одна рука которого прибита к полу. Так я впервые заинтересовался возможностями кольцевания.

Вечером после холодного и несколько неловкого общего пикника энфилдского реабилитационного пансионата пансионатного типа для алкоголиков и наркоманов «Эннет-Хаус» с сомервильским Феникс-Хаусом и мрачной дорчестерской реабилитационной клиникой для малолетних «Новый выбор» на День Взаимозависимости сотрудница Эннет-Хауса Джонетт Фольц повезла Кена Эрдеди и Кейт Гомперт на одно Собраниедискуссию для новичков АН, где главной темой всегда была марихуана: как у каждого наркомана из присутствующих с первого же дюбуа начались ужасные проблемы с зависимостью, или как их доводили наркотики потяжелее, они переключались на траву, чтобы слезть с изначального наркотика, и но затем с травкой у них начинались еще более ужасные проблемы, чем с изначальной дурью потяжелее. Предположительно, это было единственное собрание АН в метрополии Бостона, посвященное исключительно марихуане. Джонетт Фольц сказала, что хочет показать Эрдеди и Гомперт, насколько они неуникальны и неодиноки в плане Вещества, которое довело их обоих до ручки.

В безэховой ризнице церкви в престижном районе, по догадкам Эрдеди, то ли западного Белмонта, то ли восточного Уолтема собралось где-то две дюжины наркоманов-новичков на реабилитации. Стулья расставили традиционным для АН широким кругом, без столов, так что все удерживали пепельницы на коленях и постоянно опрокидывали чашки с кофе. Любой поднявший руку, чтобы поделиться, подтверждал, как коварно марихуана разрушает тело, разум и дух: марихуана подрывает медленно, но верно, в этом все были единодушны. Эрдеди опрокинул свой кофе дергающейся ногой не раз, а два, пока аэнщики по очереди подтверждали, какие отвратительные побочные эффекты приходится переживать во время активной марихуановой зависимости, а затем при марихуановом отходняке: социальная изоляция, тревожная слабость и гиперсамоосознание, которое, в свою очередь, усиливало абстиненцию и тревогу, – усиливающееся эмоциональное отрешение, обнищание чувств и в итоге полная эмоциональная каталепсия, – обсессивный анализ, наконец, паралитический стазис, проистекающий из обсессивного анализа всевозможных последствий выбора подняться с дивана или не подниматься, – и, наконец, бесконечная симптоматическая галерея Отмены дельта-9-тетрагидроканнабинола: т. е. отходняк с травки: потеря аппетита, мания и бессонница, хроническая усталость и кошмары, импотенция и прекращение менструаций и лактации, циркадная аритмия, внезапное потение банного масштаба, спутанность сознания и моторные треморы, особенно паршивое повышенное слюноотделение – у нескольких новичков до сих пор при себе больничные чашки для слюны под подбородками, – обобщенные тревога, дурные предчувствия и ужас, и стыд из-за ощущения, что ни врачи, ни даже сами аэнщики на тяжелых наркотиках недостаточно сопереживают или сочувствуют «наркоману», которого довел до ручки якобы самый легкий кайф в природе, добрейшее Вещество на свете.

Кен Эрдеди обратил внимание, что никто открыто не использовал термины «меланхолия» или «ангедония», или «депрессия», не говоря уже о «клинической депрессии»; но этот страшнейший симптом, логарифм всего страдания, казалось, даже неупомянутый туманом нависал над головами, плыл между перистильными колоннами, над декоративными астролябиями, свечами на длинных свечных остриях, имитациями под Средневековье и хартиями Рыцарей Колумба в рамочках, газообразная протоплазма столь ужасная, что ни один новичок не смел поднять на нее глаза и назвать по имени. Кейт Гомперт не сводила глаз с пола, изображала указательным и большим пальцами револьвер и стреляла себе в висок, а потом сдувала воображаемый кордит с дула, пока Джонетт Фольц не шикнула ей завязывать уже.

По своему обычаю на собраниях Кен Эрдеди молчал и очень внимательно за всеми наблюдал, хрустя костяшками и дрыгая ногой. Т. к. «новичок» в АН – технически любой человек, у которого меньше года чистой жизни, в шикарной ризнице царили различные степени отрицания, стресса и общей потерянности. У собрания был обычный широкий демографический срез, но большая часть людей с разрушенными травой жизнями казалась Эрдеди уличной, суровой, потрепанной и одетой без всякого чувства цвета – таких людей легко представить за тем, как они лупят своего ребенка в супермаркете или ошиваются с домашним самогоном во мраке переулков. Как и в АА. Пестрая антиреспектабельность здесь была нормой, наравне со стеклянным взглядом и повышенным слюноотделением. На паре новичков до сих пор были молочные пластмассовые именные браслеты из психиатрических отделений, которые они забыли – либо еще не набрались духу – срезать.

В отличие от бостонских АА собрания бостонских АН не прерываются на лотерею и длятся только час. В завершение этого Понедельничного собрания для новичков все встали, взялись в круге за руки и прочли одобренную конференцией АН медитацию «Только сегодня», потом прочли «Отче наш», хоть и не совсем в унисон. Кейт Гомперт позже божилась, что отчетливо слышала, как старик в лохмотьях рядом с ней во время «Отче наш» сказал «Избави нас от легавого».

Затем, как и в АА, собрание АН закончилось всеобщим криком в пустоту перед собой «Приходите Еще», потому что «Это Помогает».

Но затем, как ни кошмарно, круг распался, и все в помещении начали толпиться и обниматься. Как будто кто-то щелкнул тумблером. Никто даже почти не говорил. Насколько видел Эрдеди, все просто обнимались. Разнузданные, неразборчивые объятья, целью которых, казалось, было обнять как можно больше людей, вне зависимости от того, встречался ты с ними раньше или нет. Все переходили от человека к человеку, расставив руки и подавшись вперед. Здоровяки наклонялись, коротышки вставали на цыпочки. Щеки терлись о щеки. Оба пола обнимали оба пола. И мужские объятья были объятьями настоящими – объятья минус энергичное похлопывание по спине, которое Эрдеди всегда представлял отчего-то обязательным для мужских объятий. За Джонетт Фольц не успевали глаза. Скакала от человека к человеку. Набивала солидное количество объятий. У Кейт Гомперт сохранялось ее обычное выражение угрюмой неприязни, но даже она пару раз обняла и дала обнять себя. Но Эрдеди – который никогда особенно объятья не любил, – отошел от толчеи к столику с одобренной конференцией АН литературой и встал там, руки в карманах, притворившись, что с превеликим интересом изучает кофейную капсулу.

Но затем от ближайшей обнимающейся группки откололся высокий грузный афроамериканский товарищ с золотым резцом и идеальным вертикальным цилиндром афроамериканской прически на голове, заметил Эрдеди, и нагрянул, и встал прямо перед ним, раскинув рукава армейской куртки, слегка наклонившись по направлению к туловищу Эрдеди.

Эрдеди поднял руки в благодушном «Спасибо, не надо» и стал сдавать от товарища еще дальше назад, пока не уперся задом в край столика с одобренной конференцией АН литературой.

– Спасибо, но я не большой любитель обниматься, – сказал он.

Товарищу пришлось восстановить равновесие от подготовки к объятью, он так и замер, неловко, со все еще протянутыми большими руками, – Эрдеди понимал, что афроамериканцу в такой позе должно быть неловко и неудобно. Пока товарищ стоял, не опуская рук и с медленно сходящей с лица улыбкой, Эрдеди обнаружил, что подсознательно высчитывает, какая южно-азиатская местность находится в максимальном количестве километров от этого самого места и времени.

– Че? – спросил товарищ.

Эрдеди протянул руку.

– Кен Э., Эннет-Хаус, Энфилд. Приятно познакомиться. А вы?..

Товарищ медленно опустил руки, но на протянутую руку Эрдеди только взглянул. Вязко моргнул.

– Рой Тони, – сказал он.

– Очень приятно, Рой.

– Эт че, – спросил Рой. Рукопожательную руку здоровый товарищ завел за шею и сделал вид, что чешется, – Эрдеди было неизвестно, что это откровенный дисреспект.

– Что ж, Рой, если позволите звать вас Рой, или мистер Тони, если угодно, если только это не сложное первое имя, через дефис, «РойТони», за которым следует фамилия, но что ж, со всем уважением, Рой, прошу прощения за объятия, тут нет ничего личного, смею вас заверить.