Бесконечная шутка

На первом этаже Административного корпуса было очень тихо. Было где-то под 21:00 – предположительно, обязательный учебный час, – и команда Пала уже ушла домой, а ночная смена уборщиков еще не пришла. Пемулис бесшумно двигался по паласу вестибюля с северо-востока на юго-запад. Не считая полосок лампового света из-под пары дверей, в вестибюле ЭТА хоть глаз выколи, а внешние двери академии уже заперли. У витрины с призами у северной стены странный транспортный силуэт, но Пемулис не притормозил, чтобы изучить его поближе. Он слегка приподнял дверь в юго-восточном конце коридора, чтобы она не скрипела, открыл и вошел в приемное помещение администрации, тихо прищелкивая пальцами. В его голове звучала легкая мелодийка. В приемной Тэвиса было пусто и темно, и облака на обоях стали по-грозовому мрачными. Здесь было не очень тихо. Из дверного проема миссис Инк и из-под внутренней двери Тэвиса лился свет. Латеральная Алиса Мур уже ушла домой. Пемулис включил ее третий рельс и поиграл с креслом, быстро просмотрев материалы на столе. О том, чтобы поиграть с микрофоном, не могло быть и речи. Два из пяти ее ящиков были заперты. Пемулис оглянулся, закинул в рот еще один мятный леденец и посидел какое-то время тихо, сложив ладони под носом в размышлениях, пока кресло Мур скользило взад-вперед по рельсу.

Свет лился из-под внутренней двери Тэвиса потому, что наружная была открыта. Пемулису даже не пришлось прикладываться ухом к дереву внутренней двери. Шипенье и высокоскоростной рокот Стейрбластера Тэвиса было слышно и так, как и задыхающийся удаляющийся голос директора. Было ясно, что внутри больше никого нет. Было ясно, что Тэвис в кабинете без рубашки, с полотенцем ЭТА на шее, волосы висят мокрой занавеской сбоку его маленькой головы, пока он пытается не отставать от того, что всем напоминало одержимый Сатаной эскалатор в «Филенс». Он раззадоривал себя какой-то быстрой ритмичной мантрой, в которой Пемулису слышалось то ли «Абсолютное беспокойство, абсолютное беспокойство», то ли «Абсолютно не беспокойся, абсолютно не беспокойся» и т. д. Пемулис мог представить, как на Стейрбластере подпрыгивают пузико и титьки Тэвиса. Иногда голос вдруг звучал приглушенно, когда он, видимо, промокал полотенцем перекошенные усы. На ручке Тэвиса не было изолирующего резинового чехла, заметил Пемулис.

Пояс в ансамбле Пемулиса пластиковый, расшитый безвкусными бусинами в стиле навахо, – его на «Вотабургере» прошлой осени купил в сувенирном киоске малыш Чип Свини и впоследствии передал Пемулису в ходе упражнения Старшего товарища «теннис-как-игра-на-удачу». Узоры из бус были оранжевого цвета аризонского ядозуба и черного – оранжевый оттенком пояс отличался от водолазки Пемулиса.

Он никогда не мог удержаться и не раскусить леденец, рассосав его до определенного размера и текстуры.

Бездверный кабинет заведующей учебной частью казался сияющим прямоугольником света. Впрочем, свет не проникал далеко вглубь приемного помещения. На более близком расстоянии можно было различить звуки, доносящиеся из кабинета, причем ни слова. Пемулис проверил ширинку, щелкнул пальцами у себя под носом, приосанился, двинулся и твердо забарабанил по бездверному косяку, не замедляя шага. Его замедлил уже более пушистый синий палас в кабинете. Когда он вошел целиком, замер на месте. Прямо перед ним оказались Джон Уэйн, 18-А, и мамашка Хэла. Они стояли где-то в двух метрах друг от друга. В комнате горели лампы на потолке и четыре торшера. Стол для семинаров и стулья отбрасывали сложную тень. На столе лежали два самодельных помпона из бумаги, прошедшей через шредер, и, кажется, ампутированных ручек деревянных теннисных ракеток, – не считая их, стол был пуст. На Джоне Уэйне – футбольный шлем, легкие наплечники, спортивная ракушка «Рассел», носки, ботинки и больше ничего. Он стоял в классической стартовой позиции американского футбола. Невероятно высокая и очень хорошо сохранившаяся мать Инка доктор Аврил Инканденца – в тесном зелено-белом костюме чирлидерши с одним из больших медных свистков Делинта на шее. Она свистела в свисток, в котором, очевидно, отсутствовал маленький внутренний язычок, потому что свиста не было слышно. Она была примерно в двух метрах от Уэйна, лицом к нему, в почти шпагате на пушистом паласе, подняв одну руку, и делала вид, что свистит, а Уэйн низко рычал, как классический американский футболист. Пемулис, моргая, демонстративно сдвинул фуражку с деревенским козырьком, чтобы почесать в затылке. На него смотрела только миссис Инк.

– Я, наверное, не буду даже тратить наше с вами время на дурацкие вопросы, не помешал ли я, – сказал Пемулис.

Миссис Инк как будто остолбенела. Рука так и повисла в воздухе, с расставленными пальцами. Уэйн наклонил голову, чтобы взглянуть на Пемулиса из-под шлема, не меняя стартовой позиции. Футбольное рычание затихло. У Уэйна были узкий нос и близко посаженные ведьмовские глаза. Во рту – пластмассовая капа. Всем весом он опирался на кулаки, из-за чего четко обрисовывалась мускулатура ног и ягодиц. В кабинете как будто прошло куда больше времени, чем на самом деле.

– Я на секундочку отвлечь, если позволите, – сообщил Пемулис миссис Инк. Он стоял прямо, как школьник, кротко сложив руки на ширинке, – у Пемулиса эта поза получалась бесстыжей.

Уэйн выпрямился и направился к своей одежде, как будто нисколько не смущаясь. Его аккуратно сложенный спортивный костюм лежал на столе завуча в дальнем конце кабинета. Капа была приделана к забралу и так на нем и повисла, когда он вынул ее изо рта. На подбородочном ремне было несколько застежек, которые Уэйну пришлось отстегивать.

– Классный шлем, – заметил Пемулис.

Уэйн с силой просовывал ботинки через штанины и не ответил. Он был весь такой мускулистый, что резинка ракушки даже не врезалась в ягодицы.

Миссис Инканденца вынула изо рта немой свисток. Она все еще стояла в шпагате на полу. Пемулис демонстративно не опускал взгляд ниже ее лица. Она поджала губы, чтобы сдуть волосы с глаз.

– Предположу, что это займет не больше двух минут, – сказал Пемулис с улыбкой.



Среда, 11 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

На Ленце камвольное пальто, темные брюки, бразильские лоферы с сиянием высокой мощности и маскировка, в которой он похож на загорелого Энди Уорхола. Брюс Грин – в дурацкой кожанке прет-а-порте из жесткой дешевой кожи, которая скрипит, когда он дышит.

– Вот тогда, чувак, тогда и показываешь свое настоящее, типа, нутро, когда им целятся в тебя тебя, и целится причем какой-то ебаный латинос с бешеными глазами митьках 230 в трех, и – странно – я вдруг совершенно спокойный, сечешь, и такой, говорю такой: «Пепито, – говорю, – Пепито, чувак, ты давай, конечно, вперед, делай как знаешь, чувак, шмаляй, но, чувак, уж лучше – и я, сука, серьезно, блядь, – уж лучше убей меня с первого раза, чувак, потому что второго у тебя уже не будет», – говорю. И даже не выеживаюсь, чувак, сечешь, я серьезно, сам удивился, что сам без б. Ты врубаешься? – Грин зажигает им обоим сигаретки. Ленц выдыхает с присвистом человека, которому не терпится что-то втолковать. – Ты врубаешься?

– Хз.

Стоит городской ноябрьский вечер: самые последние листья уже на земле, сухая серая трава щетиной, хрупкие кусты, беззубые деревья.

У встающей луны такой вид, будто ей нехорошо. Цоканье лоферов Ленца и хрусткий топот старых говнодавов с толстыми черными подошвами Грина. Знаки внимания и одобрения со стороны Грина. Он говорит, что его просто поломала жизнь, вот, собственно, и все, что ему есть сказать. Грина. Жизнь надрала ему зад, теперь он перегруппировывается. Он нравится Ленцу, а когда ему кто-то нравится, не обходится без такого легкого заусенца страха. Как будто в любой момент может случиться что-то ужасное. Не столько страх, сколько какое-то напряжение в области живота и задницы, будто все тело зажмуривается перед ударом. Решить рискнуть и счесть кого-нибудь надежным парнем: будто что-то выпускаешь из рук, добровольно отдаешь над чем-то всю власть: теперь стоишь, бессильный, и ждешь, когда это что-то упадет: остается только приготовиться и зажмуриться. Ленца как-то даже бесит, когда ему кто-то нравится. Грину вслух такое не скажешь. Уже за 22:00, и залежавшийся мясной рулет в пакетике стал темным и жестким, и давление использовать интервал ок. 22:16 для разрешения проблем возрастает до катастрофических показателей, но Ленц так и не может набраться духу попросить Грина хотя бы разок вернуться другой дорогой. Как это сделать, чтобы Грин по-прежнему считал его классным? Но нельзя же прямо взять и сказать кому-нибудь, что считаешь его классным. Когда это телка, которую хочешь отиксить, дело другое, все проще; но, типа, например, куда смотреть глазами-то, когда говоришь, что тебе кто-то нравится и это без б? На них смотреть нельзя, потому что, если они посмотрят на тебя, когда ты смотришь на них, и взгляды встретятся, и тут же между вами возникнет какое-то, типа, жуткое напряжение или энергия. Но и отвернуться нельзя, будто ты нервный пацан, который на свиданку приглашает. Нельзя так раскрываться перед людьми-то. Плюс понимание, что вся эта херня вообще не стоит такого зажмуривания и стресса: как же бесит. Вечером дня ранее около 16:10 Ленц брызнул мужским спреем для волос «Риджид» в морду одноглазой эннет-хаусовской бродячей кошке, которая на свою беду забрела в мужской на втором этаже, но итог – неудовлетворительный. Кошка просто сбежала вниз, всего один раз врезавшись в балясину. Потом Ленца пропоносило – это ему всегда противно, – и пришлось торчать в толкане, и открыть матовое окошко, и включить душ, пока все признаки в виде запаха не улетучились, и все это время Глинн, падла, колотил по двери и привлекал всеобщее внимание воплями, кто это там забивает кита, часом, не Ленц ли. И ну потом, как себя вести впредь с Грином, если сейчас отшить его и попросить дать дойти домой в одиночку? Как себя вести, если, типа, он как-то, типа, заденет Грина? Что ему впредь говорить, когда они с Грином столкнутся в проходе на «Посиделках субботним вечером» или оба разом потянутся за одним бутербродом на лотерейном перерыве в «Белом флаге», или окажутся в одной очереди в душ, полуголые, в полотенцах? Что, если он Грина, типа, заденет, а Грин потом переедет в трехместную спальню к Ленцу, пока Ленц еще там, и им придется жить в одной комнате и постоянно контактировать? А если Ленц подсластит обиду, признавшись Грину, что тот ему нравится, куда смотреть-то на хрен во время признания сраного? Если надо отиксить самочку – тут у Ленца нулло проблемо, куда смотреть. Без проблем заглянет сучке в глаза до самой души, да так искренне, будто весь умирает изнутри. Или, типа, убедить бразильца с плохой кожей, что он не разбавлял полкило Инозитолом 231 в трех отдельных случаях. Или под кайфом: ноль проблем. Под кайфом у него нет проблем сказать кому-нибудь, что он ему нравится, даже если правда нравится. Потому как это его подзаряжало напряжением, перевешивающим то нервирующее напряжение, которое может повиснуть в воздухе между людьми. Пара дорожечек – и никакого стресса в том, чтобы сказать Брюсу Г. со всем уважением свалить, заняться своими делами, пойти поиграть на проезжей части, пойти поиграть с бензопилой, пойти в сторонке покурить, что Ленц его всячески уважает, но ему надо отправиться в городскую ночь в одиночку. В общем, после инцидента с кошкой, поносом и парой крепких слов с Д. Р. Глинном, который сползал, держась за живот, по южной стене коридора на втором этаже, Ленц решает, что все, приехали, и идет, и отрывает квадратик фольги с промышленного рулона, который Дон Г. держит под эннетовской раковиной, и берет и достает полграмма, ну максимум грамм из НЗ в хранилище, которое он вырезал в «Принципах естественных лекций». Это вам не всяческие стандартные сценарии рецидива – Бинг является медицинской поддержкой для того, чтобы уверенно поделиться с Грином потребностью в прогулочном одиночестве, дабы решить проблемы ранней трезвости до того, как они во весь рост встанут на пути духовного роста, – Ленц примет кокаин как раз в интересах трезвости и роста.

Ну и в общем, типа, стратегически, в среду на собрании Бруклайнской молодежи на Бикон рядом с веткой на Ньютон, на лотерейном перерыве, в 21:09, Ленц тушит слюнявым пальцем бычок, и аккуратно убирает назад в пачку, и зевает, и потягивается, и быстренько проверяет пульс, и поднимается, и небрежно фланирует к туалету для инвалидов с дверью и замком, да здоровой такой какой-то колыбелью на сральнике, чтобы калекам проще было садиться, и занюхивает, типа, где-то две, ну может, три дорожки Бинга, насыпанных от души на крышку бачка, и протирает крышку влажными бумажными полотенцами и до, и после, иронически свернув тот самый хрустящий бакс, который принес для сегодняшнего сбора, и употребив, и тщательно прочистив затем пальцем, и растерев этим пальцем десны, и затем закинув голову перед зеркалом, чтобы поискать в почковидных ноздрях орлиного носа зацепившиеся в ухоженных волосках улики, и чувствуя горечь на задней стенке замерзшего горла, и развернув чистый свернутый бакс, и разровняв кулаком на краю раковины, и четко сложив ровно до половины предназначенного госказной размера, чтобы все улики, даже если кому-нибудь в голову придет свернуть бакс в трубочку, типа, уничтожить начисто. Затем профланировал назад с самым невинным видом, всегда зная, куда смотреть, и небрежно приподняв яйца перед тем, как сесть.

И потом, не считая время от времени гемиспазма рта и правого глаза, которые он скрывает за старыми темными очками и тактикой притворного кашля, вторая половина бесконечной болтологии собрания проходит, как сыр в масле, кажется ему, хотя он и выкурил почти всю дорогую пачку сиг за 34 минуты, и эти ханжиты из Молодежи АА справа, якобы на рядах для некурящих вдоль восточной стены, пометали в него взгляды неодобрительного содержания, когда он вдруг обнаружил, что одна сига догорает в маленькой жестяной пепельнице, а сразу две – дымят у него во рту, но Ленц сумел свести случай на нет с беспечным апломбом, сидя как ни в чем не бывало в авиаторах, скрестив ноги и раскинув руки в пальто на спинки пустых стульев по соседству.

Ночные звуки городской ночи: ветер с порта кружит по кривому асфальту, шорох и блеск проезжающих машин, смех ТП в квартирах, вой нетронутой кошачьей жизни. В порту заходятся гудки. Удаляющиеся сирены. Крики заблудившихся над сушей чаек. Где-то далеко – разбитое стекло. Сигналы машин в пробке, споры на разных языках, еще разбитое стекло, бегущие ботинки, женский то ли смех, то ли крик кто знает как далеко, из-за сетки улиц. Собаки охраняют свои собачьи дворы, когда они проходят мимо, гремящие цепи и шерсть дыбом на загривке. Ортопедические цокот и топот, видимое дыхание, хруст гравия, скрип кожи Грина, чик миллиона городских зажигалок, далекий туманный гул ATHSCME, направленных на самый что ни на есть север, лязг и звон брошенного в помойку мусора, и шелест оседающего мусора в помойках, и шуршанье ветра по острым краям помоек, и безошибочные лязг и звон помоечных археологов, копателей, выискивающих в контейнерах банки и бутылки, – районный пункт приема тары находится в Западном Брайтоне и даже гордо делит одну витрину с алкогольным магазином «Мир Алкоголя», так что копатели могут в один прием как бы и сдать, и поддать. Что Ленц находит отвратительным до максимума, и о чем делится своими чувствами с Грином. Ленц вслух замечает, как неизбывательно ироничны средства, через которые воплощаются в жизнь обещания «Вычистить наши урбанистические города» Славного Крунера.

Шумы паралаксируют по всей мигающей урбанистической сети, по ночам. Мохнатый смог всяческих монооксидов. И куда же без поганого вонючего ветра с Залива. Миниатюрные распятия навигационных огней приземляющихся самолетов, опережающих собственный рев. Вороны на деревьях. Куда же без всяческих стандартных сумеречных шорохов. Освещенные окна первых этажей набрасывают половички света на свои дворы. Лампы на крыльце, которые автоматически включаются, когда проходишь мимо. Элегия сирен где-то к северу от Чарльз. Голые деревья скрипят на ветру. Это государственная Птица Массачусетса, делится он с Грином, – полицейская сирена. Служить и Верещать. Плач и крики изза кто знает скольких кварталов, с кто знает какой целью. Иногда один крик кончается началом другого крика, высказывает мнение он. Видимое дыхание, радужные кольца уличных фонарей и фар в этом дыхании. Если только эти крики все-таки не смех. Мать самого Ленца смеялась так, будто ее жрут заживо.

Только – после, ну может, не больше пяти всосанных дорожек в исключительно медицинских, нерекреационных целях – только вместо того, чтобы заверить Грина, что, хотя он натуральная голубая фишка в активе Ленца, не мог бы он свалить, пожалуйста, на хер и дать Ленцу прогуляться домой в одиночку со своими мясным рулетом и делами, выясняется, что Ленц снова просчитался с эффектом гидролиза 232 Бинга – он-то всегда, типа, предпрогнозирует эффект как небрежное вербальное хладнокровие, а тут наоборот, Ленц на пути домой обнаруживает непреодолимое гидролитическое желание иметь Грина прямо тут, под рукой – ну или вообще любого, кто не может или не хочет уйти, – тут, под боком, и делиться с Грином – или любым соглашателем – практически всеми переживаниями и идеями своей жизни, придать каждому эпизоду из дела Р. Ленца словесную форму и видимое дыхание, пока вся его жизнь (и маленькая тележка) проносится над арктическим горизонтом его мысли, рассыпая фосфены.

Он рассказывает Грину, что его фобический страх часов произрастает от отчима, проводника поезда из «Амтрэк» с серьезными неразрешенными проблемами, из-за которых он заставлял Ленца заводить его карманные часы, ежедневно полировать брелок замшей и ежевечерне следить, чтобы отображаемое время на циферблате было точным вплоть до секунды, не то он вытягивал Рэнди по всему его метру с кепкой скрученным журналом «Рельсы и шпалы» – глянцевым и чертовски тяжелым периодическим изданием формата кофейного столика.

Ленц рассказывает Грину, насколько зрелищно ожирелой была его покойная мать, размашисто иллюстрируя руками упомянутые формы.

Дышит он после каждого третьего-четвертого факта, – эрго, приблизительно раз в квартал.

Ленц пересказывает Грину сюжеты нескольких книг, которые он читает, не без конфабуляции.

Ленц не замечает, как пустеет лицо Грина, когда Ленц затрагивает тему покойных матерей.

Ленц в эйфории рассказывает Грину, как ему однажды отрезало кончик левого мизинца цепью мопеда, и но как уже через пару дней интенсивной концентрации палец отрос и регенерировался, как хвост у ящерицы, поставив в тупик докторские консилии; Ленц говорит, что именно после этого казуса в подростковом возрасте он соприкоснулся со своей необычной жизненной силой и познал, и принял, что он не такой, как мирской люд, и начал принимать свою уникальность с вытекающей из нее gloria mudli.

Ленц разоблачает для Грина миф, что нильские крокодилы – самый страшный вид крокодилов, потому что для тех, кто разбирается, страшные устьевые крокодилы из ареала морских вод в миллиард раз страшнее.

Ленц предполагает, что его навязчивая потребность знать время с микротипической точностью – также следствие наказаний его дисфункциональным отчимом в связи с карманными часами и «Рельсами и шпалами». Эта тема выливается в анализ термина «дисфункциональный» и его ревелантностью к разным трактовкам в, скажем, психологии и естественной религии.

Ленц рассказывает, как однажды в Бэк-Бэй на Бойлстон у «Бонвитс» один наглый продавец протезов трепал ему нервы, предлагая ювелирный стеклянный глаз, и всколыхнул его внутренние проблемы, и потом, когда дальше по ряду продавцов протезов второй просто отказывался слышать «нет» в ответ на предложение флакона со слюнозаменителем «Ксеро-Луб», одобренным Стоматологической ассоциацией Америки и с конфабуляцией подписи Дж. Джентла, С. Крунера, Ленц употребил айкидо и разбил тому нос одним ударом, и еще вогнал осколки и фрагменты костей в мозг продавца неудержимым движением основания ладони – маневр, известный под тайным китайским названием, которое переводится как «Древний Двойной Удар», – стер на месте карту слюнного мужика, и так Ленц узнал о смертельности своего какой-тампосле-черного пояса в айкидо и смертельности его рук как оружия, если провоцировать его внутренние проблемы, и рассказывает Грину, как он там же принял обет, сверкая пятками по Бойлстон до остановки метро «Аудиториум», чтобы избежать преследования, дал обет никогда не применять свое смертельно-продвинутое акидо, кроме самых безвыходных ситуаций по защите невинных и/или слабых.

Ленц рассказывает Грину, как однажды был на хеллоуинской вечеринке, где на женщине-гидроцефалке было ожерелье из дохлых чаек.

Ленц делится своим повторяющимся сном, в котором он сидит под тропическим потолочным вентилятором в бамбуковом кресле в шляпе для сафари от «Л. Л. Бин» и держит на коленях плетеный саквояж, и все, это и есть весь повторяющийся сон.

У 400-го квартала Зап. Бикон, под 2202, Ленц демонстрирует Брюсу Грину тайный прием айкидо х2-удара, которым он картанул слюнного торгаша, разбивая движение на составные части в замедленном движении, чтобы поспевал ненаметанный глаз Грина. Он говорит, есть еще один повторяющийся кошмар, про часы, стрелки которых навечно застыли на 18:30, такой жуткий до перепачканных трусов, что он даже не станет нагружать хрупкую психологию Грина развернутым анализом.

Грин, зажигая сигареты для обоих, говорит, что либо не помнит свои сны, либо вообще их не видит.


Ленц поправляет белый парик и усы перед темной витриной аутлета «ИнтерЛейс», странно разминается в стиле тай-чи и сморкается в забитый сток Зап. Бикон по-европейски – по одной ноздре за раз, – выгибаясь, чтобы сохранить лацканы пальто от выбросов.

Грин из тех качков в алкоголичке, которые носят следующую сигу за ухом, отчего применение «Риджид» или других брендов качественных спреев для волос невозможно по той причине, что из-за их остатков на сигарете она может неожиданно вспыхнуть по всей длине. Теперь Ленц излагает Грину историю о том, как на хеллоуинской вечеринке с ожерельем из дохлых чаек был, как говорили, ребенок из Впадины, на вечеринке, в доме южнобостонского ортодонта, который толкал лидокаин дилерам Бинга по поддельным рецептам 233, обычного размера и недикий ребенок, но исключительно без черепа, – лежал на какой-то приподнятой платформе или сцене у камина с бесформенной и обесчерепленной областью головы на подставке и, типа (бр-р), в какой-то специальной пластмассовой коробке без крышки, голова, и с глубоко запавшими глазами на лице с консистенцией, типа, зыбучих песков, лицо, в смысле, и нос у него впал, и рот свисал по обеим бокам бескостного лица, и вообще голова, типа, приняла форму специальной коробки, в которой специально лежала, голова, и казалась почти квадратной по общему периметру, голова, а женщина с ожерельем из голов чаек и другие люди в костюмах употребляли галлюциногены, пили мескаль, подъедали червячков в мескале и где-то в 23:55 водили ритуальные хороводы вокруг коробки и платформы, поклоняясь ребенку, или, как они его называли, просто Ребенку, будто он был только Один.

Грин подсказывает Ленцу время с приблизительно двухминутным интервалом – наверное, раз в квартал – по своим дешевым, зато цифровым часам, если кардинальное жидкокристаллическое табло БББС заслоняет проходящий пейзаж городской ночи.

Ротовые корчи Ленца заметнее всего на дифтонгах со звуком «о».

Ленц раскрывает Грину, что АА/АН помогают, но без б это секта, они с Грином довели себя до такого состояния, что единственный выход из штопора зависимости – вступить в сраную секту и разрешить промывать свою жопу, и просто что первый, кто вручит Ленцу шафрановую рясу или тамбурин, станет очень несчастным кабельеро, он сразу предупреждает.

Ленц заявляет, что помнит некоторые случаи, которые, как он говорит, происходили с ним в угробе.

Ленц говорит, что выпускники Эннета, которые частенько возвращаются, занимают место в гостиной и сравнивают ужастики про религиозные секты, в которые вступали в попытках бросить наркотики и алкоголь, конечно, не без некоего шарма наивности, но, по сути, наивны. Ленц раскладывает по полочкам, что рясы, массовые свадьбы, бритье голов, брошюровка в аэропортах, продажа цветов на средних полосах, отказ от имущества, обед бодрствования и женитьба на тех, на ком скажут, чтобы потом ни разу не видеть того, на ком ты женился, – цветочки в вопросе критериев странных сект. Ленц рассказывает Грину, что знает таких, кто слышал такое, отчего у Грина мозг вытечет из ушниц.

Во время обеда Хэл Инканденца лежал на своей кровати в ярком солнечном свете из окна, сложив руки на груди, и к нему сунул голову Джим Трельч и спросил, что Хэл делает, и Хэл ответил, что фотосинтезирует, и молчал, пока Трельч не ушел.

Затем, спустя 41 вдох, на место, где была голова Трельча, сунулась голова Майкла Пемулиса.

– Ты уже обедал?

Хэл надул живот и похлопал по нему, не сводя глаз с потолка.

– Зверь настиг добычу, насытился и теперь отдыхает в тени баобаба.

– Понял.

– Присматривая за преданным прайдом.

– Понял я.

200 вдохов спустя приоткрытую дверь пошире открыл Джон («Н. Р.») Уэйн, засунул голову целиком и так стоял, с головой внутри. Он молчал, и Хэл молчал, а через некоторое время голова Уэйна плавно втянулась обратно.

Под фонарем на Фаньол-ст. за Зап. Бикон Рэнди Ленц делится чем-то крайне деликатным и личным и закидывает голову, чтобы показать Брюсу Грину, где раньше у него была носовая перегородка.

Рэнди излагает Брюсу Грину о некоторых сектах Сев. Кал. и Западного побережья, связанных с недвижимостью. О делавэрцах, которые до сих пор верили, что порнография в виртуальной реальности – хотя уже и доказано, что она вызывает кровотечение из уголков глаз и перманентную импотенцию в реальном мире, – все еще ключ к Шранги-Ла, и верили, что где-то еще циркулирует какой-то идеальный образчик диджито-голографического порно в виде информационной дискеты, защищенной от записи, и посвящали свои сектантские жизни на вынюхивание этой дискеты с виртуальной кармасутрой, и собирались вместе в темных помещениях в районе Вилмингтона и с многозначительным видом обсуждали слухи, где же эта дискета и что представляет из себя ее содержимое, и как проходит их вынюхивание, и смотрели виртуальный мясотряс, и вытирали уголки глаз, и т. д. Или о некоем Звездообразном культе, про который Брюс Грин даже не готов услышать, высказывает мнение Ленц. Или, типа, например, о суицидальном канашковом культе канашек, которые поклонялись некоей вариации русской рулетки, по правилам которой надо прыгать перед поездами, и кто из канашек прыгнул ближе всего к поезду и при этом не картанулся, тот и победил.

Когда кажется, что Ленц жует жвачку, он на самом деле пытается одновременно говорить и скрежетать зубами.

Ленц устно вспоминает, что брюхо его отчима в синем жилете опережало своего носителя при входе в помещение на несколько секунд, вспоминает, как блестел брелок над зловещей щелочкой кармана с часами. Как мать Ленца в Фолл-Ривер нарочно употребляла для вояжей и странствий «Грейхаунд» [164], в основном чтобы побесить ее мужчима.

Ленц дискутирует на тему серьезного недостатка ретейла Бинга, когда клиенты-нищеброды долбятся к тебе в дверь в 03:00, и обнимают твои лодыжки, и выпрашивают хотя бы полграммулечки, хотя бы десятинку граммулечки, и предлагают Ленцу своих детишек, как будто Ленцу на хер сдались чьи-то долбаные детишки, и эти сцены всякий раз оставляли неизгладимый след в его душе.

Грин, тоже не понаслышке знакомый с хмурым, говорит, что кокаин его всегда как будто хватал за горло и просто не пускал, и он может понять, почему бостонские АА зовут Бинг «экспресс-лифтом в АА».

В заставленном помойками проходе между Фаньол-ст. и Брайтон-ав., Брайтон, сразу после того, как Грин почти вступает, как он практически уверен, в человеческую блевотину, Ленц логически доказывает, почему весьма вероятно, что жилец Эннет-Хауса Джоффри Д. – латентная гомосятина.

Ленц сообщает, как в прошлом ему предлагали стать моделью и актером, но что модельная и актерская профессии просто-таки кишат латентной гомосятиной, и какая же это работа, когда она идет поперек всего твоего стержня.

Ленц открыто рассуждает, что, предполажаемо, в ритмичной буйной растительности Великой Впадины к северо-востоку орудуют на манер саранчи целые стада и стаи диких зверей, якобы произошедших от домашних животных, брошенных во время переселительного перехода к онанской карте, и как команды профессиональных золологов и дилетантских охотников, отважных сталкеров и сектантов отправлялись на северовосток от КПП, разбросанных вдоль люцитовых АТЖСМЕнутых стен, и больше не возвращались, бесследно исчезая с коротких ЭМ-волн, как бы пропадали с радаров.

У Грина, оказывается, вовсе нет гипотез или точек зрения на вопросы о фауне Впадины. Он буквально говорит, что ни разу об этом не думал.

Целые новоновоанглийские секты и звездообразные подсекты, объясняет Ленц, основывают свои верования на метафизике Впадины, кольцевом синтезе, золологической фауне, облученной в стиле Б-картриджей 50-х до э. с., переудобрении, пышных лесах и периодических оазисах в предполажаемых пустынях, и чего там еще к востоку от бывшего Монпелье, Вермонт, где кольцированная река Шошайн впадает в Чарльз и расцвечивает в тот самый синий цвет, как на синих коробках «Хефти Стил-сакс», а также теориях, что хищноядные стада одичавших домашних зверюшек и гигантских насекомых не только захватили брошенные дома переселенных американцев, но и даже поддерживают их в образцовом состоянии и впечатляющем порядке, по слухам, и теории о детях размером с доисторических чудовищ, рыщущих по переудобренным квадрантам восточной Впадины, оставляя огромные кучи помета и разыскивая бросивших их родителей, которые оставили или забыли их в общей геополитической суете массовой миграции и реально быстрых сборов, или, как единогласно уверены всяческие сектанты больше из эры Раша Лимбо, произошли те дети от незаконно абортированных зародышей, которых выбрасывали в цистернах с нарушенной герменевтичностью, так что их содержимое смешалось с содержимым других цистерн, реанимировавшим нерожденные эмбрионы и подарившим им омерзительную акселератскую жизнь в стиле Б-картриджей, ныне наводняющую ужас где-то к северу от городской сети, по которой прогуливались Грин и ваш покойный. Про одно местное подпольное звездообразное ответвление поклоняющихся Бобу Хоупу растафари, последователи которого дуют огромные дюбстеры и заплетают негроидные волосы в пучки в виде мокрых сигар, как растафари, но вместо растафари эти постраста поклонялись Ребенку, и каждый Новый год цепляли тай-дай-парки и картонные снегоходы и отчаливали на север, дымя как паровозы, за стены и вентиляторы КПП Понго в бывшие области Вермонта и НьюГемпшира, в поисках Ребенка, как они его называют, будто он только Один, с утварью для сектантского ритуала, который туманно называется Умилостивить Ребенка, и каждую зиму целые отряды этих звездообразных прокуренных регги-сектантов Ребенка исчезали навсегда с радара человеческой расы, чтобы никто о них больше не слышал, не чуял, только в памяти собратьев-сектантов они оставались мучениками и/или агнцами, наверное, слишком одуревшие от оружейной мощности дюбстеров, чтобы найти дорогу домой из Впадины и замерзшие насмерть, или окруженные стадами одичавших зверей, или подстреленные насекомыми с обостренным инстинктом приватничества, или… (с побагровевшим лицом, наконец вздохнув) того хуже.

Ленц делится, что содрогается от одной мысли о бушующем Бессилии, которое бы овладело им, потерянным и дезориентированным, бродящим кругами по ослепительно белым морозным окрестностям к северу от одомашненного человечества, и ладно час – не зная даже, какой, сука, день, с превратившимся в ледяную бороду дыханием, из всех средств выживания – только трут, мозги и стержень, с одним только боевым товарищем – верным «Браунингом».

Грин высказывает мнение, что если бостонские АА – секта, которая, типа, промывает мозги, то, наверное, он довел себя до состояния, когда его мозгам не помешает славная большая стирка, – Ленц знает, что это не оригинальная точка зрения, т. к. именно это дубоголовый здоровяк Дон Гейтли и повторяет на иждидневной основе.

Избранные отрывки из индивидуальных неформальноинформационных бесед с жильцами Д. У. Гейтли, сотрудника на проживании, реабилитационный пансионат пансионатного типа для алкоголиков и наркоманов «Эннет-Хаус», Энфилд, штат Массачусетс, с перерывами, от только-только окончившегося собрания АА Бруклайнской молодежи до где-то 23:29, среда, 11 ноября ГВБВД

– Не пойму, с хрена ли тебе так интересно про футбол. И не собираюсь я показывать мускулы. Это тупняк какой-то.

– Оки-доки.

– Это неуместно, раз уж тебе нравятся умные слова.

– Но этот парень со Служения в «Делись и Молись», председатель, из группы Садбери «Полумеры нас не спасут», он излучал власть. Этот председатель, он сказал, что был ядерным аудитором. В ВПК. Который был очень тихий, как будто раздавленный, по-отечески добрый и странный. Чувствовался в нем какой-то авторитет, хотя бы и раздавленный.

– Понимаю, о чем ты. Могу Идентифицироваться.

– …при этом какой-то как будто по-отечески добрый.

– Готовый наставник. У меня такой же наставник, Джоэль, в «Белом флаге».