Бесконечная шутка

– Можно спросить? Твой личный папочка еще жив?

– Хз.

– А. Ой. У меня умерла мама. Кормит червей. Но мой личный папочка еще коптит воздух. Это он так говорит – «еще коптит воздух». В Кентукки.

– Но мама подкармливает червей уже давно.

– Но и что же тебя так зацепило в том мужике из «Полумер»?

– Ш – то. Ш-ш-ш-то. Не чо. Попробуй.

– Очень смешно.

– Дон, что ж, все началось, когда он заговорил о себе так, будто раньше был кем-то другим. То есть совершенно другим человеком. Он говорил, что носил костюм-четверку – где четвертой частью был он сам.

– Мужик из оллстонской группы все время это повторяет, шутку эту.

– На нем была реально хорошая плотная хлопковая рубашка с расстегнутым воротником, брюки пшеничного цвета и лоферы без носков – насчет чего хочу сказать, Дон, что я здесь уже десять лет и до сих пор не могу понять, на фига вы все надеваете замечательные туфли, а потом все портите, когда носите их без носков.

– Джоэль, ты, наверное, последний человек, чтобы разбирать людей в плане странных привычек одеваться, с этой своей штукой-то, наверное.

– Можешь поцеловать меня в нежную розовую задницу, наверное.

– Напомни занести в Журнал, какой прогресс – видеть, как ты наконец вылезаешь из своего панциря.

– Короче, и меня терзают сомнения, Дон, но Диль с Кеном советуют мне прийти к тебе по поводу того, что, типа, происходит там, Эрдеди говорит, это дело сотрудников, и д-д-д…

– Переборщил с кофе, а, Фосс?

– Короче, Дон, т знаешь, т-т…

– Подожди секунду. Вдохни и выдохни. Я никуда не тороплюсь.

– Короче, Дон, я ненавижу поедателей сыра не меньше других, но Джофф Д. и Нелл Г. в гостиной пристают к новеньким с вопросом, если их Высшая сила такая всемогущая, может ли она создать такой тяжелый чемодан, что не смогла бы его поднять. Ко всем, кто новенький. И этот дерганый пацан Дингли…

– Тингли. Новенький.

– Короче, Дон, он засел в бельевом шкафу, одни ноги торчат, выпучил глаза, с, типа, дымом из ушей, и в-в, в-все твердит: «Он Может, но Не Может, но Может», относительно чемодана, и Д-Д, и Д-Диль говорит – это дело для сотрудника, и Дэй творит негативную тему, и Эрдеди говорит, что раз я старший жилец, то мне идти к сотруднику и трескать сыр.

– Блин.

– Диль говорит, что раз дело такое негативное, это з-з-за крысятничество не считается.

– Не, все правильно. Это не крысятничество.

– Плюс я принес очень вкусную такую как бы сахарно-карамельную печеньку, которых Хенли напек целый поднос, и Эрдеди говорит, что это не жополизство, а обычная порядочность.

– Эрдеди – человечище. Мне нужно сидеть на телефоне. Может, сам предложишь Джоффу и Нелл забежать ко мне, если смогут оторваться от пыток новеньких.

– Про пытки я, наверное, не скажу, если ты не против, Дон.

– Кстати говоря, я смотрю прямо на печеньку в твоей руке, обрати внимание.

– Господи, печенька же. Господи.

– Да расслабься ты.

– Мне нужно сидеть на телефоне до 22:00. Попробуй вантусом и потом скажи, и тогда уже могу позвонить сантехникам.

– Мне кажется, всем будет проще, если сотрудники будут сразу объяснять всем новеньким про горячую воду в душевой – что «Г» на самом деле переводится как «Гребать как холодно».

– Это ты мне так издалека пытаешься сообщить, что с температурой в туалете что-то не так, Макдэйд?

– Дон, я что хотел сказать, то и сказал. И, кстать, рубашка классная, вот что еще могу сказать. Мой папка тоже катал в боулинг, когда у него еще большой палец на месте был.

– Мне плевать, что тебе ляпнул этот больной извращенец, Йоланда. Вставать на колени по утрам и Просить Помощи – не значит вставать на колени по утрам, когда этот больной долбанашка стоит перед тобой и расстегивает ширинку, чтобы ты Просила Помощи в его ширинку. Остается только надеяться, что это тебе предложил не жилец-мужчина. Вот почему АА советуют брать наставников того же пола. У нас что, столуются какие-то больные извращенцы, а? Если какой АА предложит новенькой женщине в Программе использовать в качестве Высшей силы его Блок, я бы его за километр обходил. Сечешь?

– А я даж не успела сказать, как он предложил благодарить Высшую силу в ночь.

– Я бы широкую оживленную улицу переходил при виде такого АА, Йоланда.

– И как он говорил, что я всегда должна быть к югу от него, тип, с южной стороны, и чтоб я купила цифровые часы.

– Твою мать, это же Ленц. Ты мне что, про Ленца рассказываешь?


– Я имен не называю. Прост, короч, сперва он был весь такой дружелюбный и ниче, и помогал, когда я только пришла, этот чел, имя которого я не называю.

– У тебя проблемы со Вторым Шагом, который про безумие, и ты взяла и взяла себе в наставники Рэнди Ленца?

– У нас аноименная Программа, ты че, не сечешь?

– Господи, девочка.

Орин («О.») Инканденца обнимает якобы швейцарскую модель в номере отеля. Они в объятиях. На их лицах сексуальные выражения. Не иначе как явный знак доброй судьбы или мирового духа, что эта невероятная женщина появилась в международном аэропорту Скай Харбор как раз тогда, когда Орин стоял, прислонившись красивым лбом к стеклу, выходящему на взлетную полосу, после того как реально вызвался подвезти Елену Стипли по всей кошмарной дороге через I-17/-10 до мерзкого блеска непроходимого аэропорта, и того, что Субъект оказалась – в машине – не только не особенно благодарной, и не только не дала в пути даже для ободрения положить дружелюбную ладонь на свой поразительный квадрицепс, но еще и не слезала с темы работы и продолжала раздражающее исследование семейной истории, которое он разве что не умолял прекратить ввиду крайней неуместности 234,– что, пока он стоял после не более чем холодной улыбки и обещания попробовать не забыть передать привет Хэлли, прислонившись лбом к стеклу заднего выхода из Вестонского зала – или, вернее, к окну ворот

Дельта, – к нему подошла – без приглашений, без Стратегий – эта невероятная женщина и обратилась с пышным иностранным акцентом, и продемонстрировала профессионально великолепные руки, копаясь в триполимеровой сумочке, чтобы попросить подписать для ее грудничкового сына сувенирный футбольный мяч «Кардиналов», который у нее прямо тут (!), в сумочке, вместе со швейцарским паспортом, – как будто сама Вселенная потянулась оттащить его от края бездны отчаяния, всегда грозившей Орину в случае отказа или фрустрации потребности в каком-либо выбранном Субъекте, как будто он балансировал и размахивал руками на огромной высоте, даже без идиотских красных крылышек на спине, а Вселенная вот этой великолепной левой твердой рукой мягко втянула его назад, и обняла, и не столько утешила, сколько напомнила, кто он и что он, в объятиях с Субъектом и сексуальным выражением в ответ на его сексуальное выражение, уже без лишних разговоров, с футбольным мячом и ручкой на аккуратно заправленной кровати, в объятиях между кроватью и зеркалом, причем женщина стояла лицом к кровати, так что Орин видел огромное зеркало на стене и маленькие фото в рамочках ее швейцарской семьи, расставленные на деревянном туалетном столике под окном 235, с тучным мужчиной и швейцарскими на вид детьми, с доверчивыми улыбками глядящими в пустоту куда-то наверх и направо.

Они переключились в сексуальный режим. Ее веки трепещут; его закрыты. Концентрированная осязательная истома. Она левша. Дело не в утешениях. Они приступают к пуговицам друг друга. Дело не в завоеваниях или насильственных захватах. Дело не в гормонах, инстинктах или моментальном спазме, когда стискиваешь зубы и покидаешь тело; дело не в любви или тех, чьей любви ты на самом деле жаждешь в глубине души, кто тебя предал, как тебе кажется. Никогда не в любви – она убивает то, что в ней нуждается. Для пантера дело скорее в надежде, всеохватной, великой надежде что-то найти в трепещущем лице каждого Субъекта, что-то одинаковое, что будет питать эту надежду, каким-то образом отдавать ей дань, в потребности знать наверняка, что на миг она принадлежит ему, как будто он отбил ее у кого-то или чего-то другого, – чего-то, что не он, – но что теперь она принадлежит ему, и видит его и только его, что дело тут не в завоевании, а в капитуляции, что он одновременно и нападение, и защита, а она ни то, ни другое, – дело лишь в одной секунде ее любви, любви в ней, кружащейся, выгибающейся к нему, любви не его, а ее, в том, что она принадлежит ему, эта любовь (теперь он без рубашки, в зеркале), что всего одну секунду она любит его невыносимо, что она должна (чувствует она) получить его, должна принять его в себя – либо хуже чем пропасть; что больше не остается ничего: что не остается ее чувства юмора, ее мелочных обид, побед, воспоминаний, рук, карьеры, коварства, смертей домашних любимцев, – что теперь внутри нее свет, в котором живет лишь его имя: О., О. Что он – тот Самый.

(Вот почему, наверное, одного Субъекта всегда мало, почему его должны вытягивать из бесконечной бездны все новые и новые руки. Ибо для него то Самое, единственное и неповторимое, – это не он, не она, а то, что между ними, стирающая троица Ты и Я в Мы. Однажды Орин это испытал, но так и не оправился, и больше уже не оправится).

Но дело и в презрении, в какой-то даже ненависти, наравне с надеждой и нуждой. Потому что они ему нужны – она нужна, и так как она нужна, он боится ее, и потому немного ненавидит, всех их ненавидит, – ненависть скрывается под маской презрения, которое он скрывает под маской нежной заботы, с какой приступает к ее пуговицам, касается блузки, как будто это ее вторая кожа, и его. Будто блузка тоже чувствует. Они аккуратно раздели друг друга. Ее губы не отрываются от его; она – его дыхание, его глаза закрыты напротив ее. В зеркале они раздеты, и она в каком-то виртуозном джиттербаге – на 100 % Новый свет, – опирается на неровные плечи О., прыгает и обнимает его шею ногами, и изгибает спину, и вся, всем весом, лежит на одной его руке, когда он несет ее к постели, как официант с подносом.

– Хуф-ф.

– Хм-пф-ф.

– Выражать тысячу пардонов за мою аварию.

– Арсланян? Это ты?

– Это есть я, Идрис Арсланян. Кто же другой?

– Это Тед Шахт, Ид. Ты чего в повязке?

– Прошу, куда я прийти? Я стать дезориентированный на пролете ступенек. Я предать себя панике. Я чуть-чуть не снять повязку. Где мы есть? Я замечать много аромат.

– Ты прямо у качалки, в коридорчике у туннеля, но не в том коридорчике, который в сауну. Так чего в повязке-то?

– А источник звука истерического плача и стона, это?..

– Это там Антон Дусетт. У него там клиническая депрессия. Лайл пытается его взбодрить. Пацаны позлее пришли посмотреть, будто это развлечение. А мне стало противно. Когда кому-то больно, это не развлечение. Я свое оттягал, теперь отседа испаряюсь.

– Ты обращаться в пар?

– Всегда приятно с тобой столкнуться, Ид.

– Помедли. Прошу, руководить меня наверх или в раздевалку, для уборного посещения. Повязка на моих глазах – эксперимент со стороны Торп. Тебе известно о зрительно отсталый игрок, который поступить?

– Слепой который? Из какого-то Мухосранска, штат Айова? Демпстер?

– Димфна.

– Он не будет учиться до следующего семестра. Инк сказал, наверху сказали, он в академе. Дуральный отек или что-то такое.

– Хотя возраста только девяти, в рейтинге из категории двенадцати и ниже он иметь высокий рейтинг. Это говорить тренер Торп.

– Ну, для слепого пацана с жидким черепом у него неплохой рейтинг, Ид, да.

– Но Дифмна. Я слышать Торп говорить, что высота рейтинга может покоиться на самой слепоте как таковой. Торп и Техас Уотсон были люди, которые найти этого теннисиста.

– Я бы сейчас на твоем месте не стал произносить имя Уотсона у качалки.

– Торп сказать, что его величие игры, которое они найти, заключаться в предвосхищении. Дифмна прибывать на потребное расположение задолго до мяча теннисного оппонента, через предвосхищение.

– Я знаю, что такое предвосхищение, Ид.

– Торп сказать мне, что это величие предвосхищения в слепых есть изза слуха и звука, потому что звуки есть лишь… вот. Прошу прочесть комментарий, который я аккуратно нанести на этот лист сложенной бумаги.

– «Звук есть лишь „вариация интенсивности", – Троп». Троп?

– Это означать Торп, в возбуждении. Он сказать, что человек можеть, посильно, оценить ВУВС 236 теннисного оппонента детальнее на ухо, чем на глаз. Это экспериментальная теория Торпа. Это объяснять, почему Димфна высокого рейтинга всегда переносится как по колдунству на необходимое место, где надлежит пасть мячу. Торп говорить это в убедительной манере.

– Посильно?

– Что слепец способен оценить необходимое место падения по интенсивности звука мяча от струн теннисного оппонента.

– Вместо того, чтобы увидеть контакт и потом в воображении продлить траекторию, как приходится нам, несчастным зрячим калекам.