Бесконечная шутка

– Отсюда хищные дикие хомяки, насекомые размера «Фольксваген», инфантильный гигантицизм и немачетируемые области лесов мифической восточной Впадины.

– Да, Арс, и получается, что необходимо постоянно подбрасывать в огонь токсины, чтобы разнузданная экосистема не расползлась и не захватила более экологически стабильные зоны, настолько переработав весь яд атмосферы, что мы задохнемся от чистого воздуха. Ну и прочая, и прочая. В общем, вот почему катапульты ЭВД работают из зоны метрополии на север.

– В восточную Впадину, чтобы она быть в узде.

– Ну видишь, как все сходится?

– Мистер Торп выразить крайнее разочарование, если я прибежать к удалению повязки для местонахождения уборной.

– Арс, я все слышу. У меня со слухом хорошо. Хватит мне по ушам ездить. Главное, что тебе надо запомнить, если столкнешься с Уотсоном, – циклический эффект доставки отходов и синтеза. Катапульты работают когда?

– Даты, которые в каждом месяце есть простые числа, до полуночи.

– Что и предотвращает буйство природы, которое может случиться, когда закончатся все токсины. Побочный эффект – восточная часть Сетки 3 несколько раз за месяц превращается из джунглей в пустошь и обратно. В первую неделю месяца особенно стерильная, а в последнюю – рай на земле.

– Словно значительно ускорить само время. Словно сама природа отчаянно хотеть нанести визит в уборную.

– Феномен акселерации, эквивалентный, кстати, невероятному замедлению времени. Мнемонический стишок, которому Уотсон пытался научить Сопло, звучит так: «Был пустырь – стал лес дремучий: все во времени тягучем».

– Децелерация времени, я понимать.

– И вот Сопло говорит, это-то его и доконало, в концептуальном плане. Говорит, что он китайский ежик, если может понять концепт времени в движении, в концептуальном плане. Поэтому он и ступорит со всей кольцевой моделью в целом. Признаю, она абстрактная. Но ты бы его видел. Пол-лица в судорогах, вторая половина, с родинкой, просто висит и таращится, как кролик перед удавом. Лайл пытается очень медленно провести его по самым детсадовским принципам относительности времени в экстремальных биологических условиях. Между походами Сопли в сауну. Ирония для Соплежуя в том, что ему даже не надо разбираться в темпоральных потоках, раз уж у самого Уотсона при мысли о них лоб волнами идет.

– Прошу не вынуждать меня, Идриса Арсланяна, умолять.

– Естественно, по сравнению с восточной Впадиной то, что Инк зовет элиотовскими бесплодными землями западной Впадины, – совсем особая статья на ярком коленкоре.

– Я позволять говорить мне сколь угодно долго, если говорить это над фаянсом в уборной. Я вне терпежа.

– А интересный поворот у нас наклевывается, Ид.

– Я умолять с высокой температурой. Моя родная культура взирать на умоляние как повадку низкой касты.

– Хм-м. Арс, я тут стою и мне кажется, мы можем, наверное, помочь друг другу.

– Я совершать никаких незаконных или унизительных актов. Но я, если вынудить, готов умолять.

– Забей. Я размышляю вслух. Ты же мусульманин, верно?

– Убежденный. Я молиться пять раз в день в предписанной манере. Я сторонить репрезентационное искусство и похоть во всех четырех тысячах четырех ста четырех формах и видах.

– Тело – храм и все такое?

– Я сторонить. Ни стимулянты, ни депрессивные вещества не очернить мои уста, как предписать святые учения моей веры.

– А интересно, нет ли у тебя особых планов на мочу, от которой тебе так неймется избавиться, Арс, в таком-то случае?

– Я не понимать.

– Давай-ка тогда все обмозгуем над каким-нибудь фаянсом, братец.

– Майк Пемулис, ты есть князь в движении и мудрец в покое.

– Братец, прежде наступит очень холодный денек в одном очень теплом климате, чем для этого парня настанет покой.

Странность за странностью; безногие и патологически застенчивые группи пантера как будто боялись юноноподобной мисс Стипли из «Момента» – в последний раз коляску Орин видел за день до того, как она появилась, а теперь (осознал он за рулем) не прошло и пары часов с тех пор, как она улетела, и они уже вернулись, со своими застенчивыми уловками. После цикла соблазнения «возбуждение-надежда-завладение-презрение» Орин всегда оставался без сил, вывернутым наизнанку и с замедленной скоростью реакции. Только когда он помылся, оделся и обменялся стандартными комплиментами и обещаниями, спустился в стеклянной кабинке лифта по круглой стеклянной шахте высокого отеля в лобби, вышел в герметичную вращающуюся дверь под волну обжигающей кожу фениксовской жары, дождался, когда направляемый кондиционер в машине остудит руль до приемлемого для вождения состояния, а затем влился в забитые артерии шоссе 85 и Белл-роуд на запад, обратно в Солнечный город, погрузившись в думы, на него вдруг снизошло, что инвалид у двери номера был в коляске, что это первая коляска с тех пор, как Хэл предложил свою теорию, и что у безногого опросчика был (еще странность) такой же швейцарский акцент, как у модели.

Дорогой рот Р. Ленца корчится, он скребет риноремическую сыпь, громко шмыгает и жалуется на позднеосеннюю аллергию на плесень на листьях, забывая, что Брюсу Грину отлично известны симптомы гидролиза кокса, после стольких дорожек с той поры, когда его жизнь с М. Трах была сплошной вечеринкой.

Ленц раскладывает по полочкам, почему вуаль на новенькой этой самой Джоэль-вегетерианке – из-за заболевания, когда у человека только один глаз посреди лба, с рождения, как у морского конька, и просит Грина даже не думать спрашивать, откуда Ленцу это известно.

Когда Грин шухерит, пока Ленц облегчается у помойки на Маркетстрит, Ленц просит Грина хранить в тайне, что старая бедная изуродованная больная Шарлотта Трит просила его сохранить в тайне ее тайную мечту получить в трезвой жизни аттестат о полном среднем и стать стоматологом-гигиенистом со специализацией по просвещению ребятишек с патологическим страхом перед стоматологической анестезией, потому что ее мечта – помогать ребятишкам, и но она боится, что из-за ВИЧа мечте не суждено сбыться 239.

Всю дорогу по Гарвард-ст. до Отшиба и площади Юнион в приблизительно сев. – зап. направлении Ленц тратит несколько минут и менее двадцати вдохов, чтобы поделиться с Грином некоторыми проблемами семейного происхождения: как мать Ленца, миссис Ленц, трижды разведенная, обработчик данных, была настолько невыразимо ожирелая, что ей приходилось самой шить себе му-му из парчовых гардин и хлопковых скатертей, и она ни разу не приходила на День родителей в начальную школу им. Епископа Энтони Макдиардамы в Фолл-Ривер, штат Массачусетс, потому что во время представления и номеров на День родителей родители должны были сидеть за маленькими партами с открывающимися крышками, и однажды миссис Л. доплыла до НШЕЭМ на День родителей и попыталась усесться за партой крошки Рэндалла Л. между миссис Лэмб и миссис Леру и превратила парту в щепки, и восстать с пола класса смогла только с помощью четырех коренастых пап – клюквенных фермеров и одной тележки для учебников, и с тех пор она не возвращалась, фабрикуя жалкие оправдания в виде дел на работе по обработке данных и общего равнодушия к учебе Рэнди Л. Ленц делится историей, как в подростковом возрасте (его) его мать умерла, потому что однажды ехала на автобусе «Грейхаунд» из Фолл-Ривер, Массачусетс, на север в Квинси, Массачусетс, чтобы посетить сына в исправительном центре для несовершеннолетних Содружества, где Ленц набирал материал для возможного сценария, и во время вояжа ей приспичило сходить в сортир, и она зашла в крошечный автобусный сортир в хвосте автобуса по личным сортирным делам, как она позже показала в суде, и даже несмотря на то, что зима была в самом разгаре, она настежь раскрыла маленькое окошко сортира по причинам, которые, уверен Ленц, Грину даже не захочется слышать, в автобусе, держащем путь на север, и как то был один из последних годов неспонсированного числового годоисчисления и последний фискальный год, когда на инфернальном разъезженном шестиполосном шоссе Содружества 24 из Фолл-Ривер до Южного побережья Бостона дорожным управлением Содружества под доонанским губернатором Клэпрудом производился хоть какой-то ремонт, и «Грейхаунд» въехал на халатно обозначенный знаком «Ремонт» участок дороги, где 24-е было ободрано до покрытия из мятого железа и до звона в зубах ухабисто, колдобисто и просто в целом хреново, и изза халатно обозначенных и оставленных без присмотра обломков плюс превышенной скорости северного автобуса он начал чертовски скакать, этот самый автобус, и дико вилять туда-сюда, пытаясь удержаться на остатках дороги, и пассажиров посрывало с насиженных мест, тогда как в хвостовом сортире размером со спичечный коробок миссис Ленц, прямо в процессе хождения в сортир, первым же заносом подбросило с унитаза, впоследствии чего она приступила к процессу пинболлинга высокой амплитуды о пластмассовые стены, расточая человеческие экскременты; и когда автобус наконец восстановил полный контроль и продолжил путь, миссис Ленц, как ни кошмарно, в результате полета застряла своей голой и невыразимо большой филинной частью в открытом окошке сортира, вонзившись в объявшее ее отверстие с такой силой, что была не в состоянии извлечься, и автобус продолжил свое северное странствие по 24-му с торчащей из объявшего окна голой филинной частью миссис Ленц, провоцируя автомобильные гудки и насмешливую риторику из проезжающих мимо транспортных средств; и безысходные крики о помощи миссис Ленц не вызвали взаимности пассажиров, которые восставали с пола, потирая ушибленные конечности, и слышали пристыженные вопли миссис Ленц из-за закрытой усиленной пластиковой двери сортира, но были не в силах эксгумировать несчастную, ведь дверь сортира запиралась изнутри на защелку, на которой снаружи читалось «Занято/Occupado/Occupe», и дверь была заперта, и миссис Ленц висела вне досягаемости и не могла дотянуться до защелки, как бы безысходно ни тянула гигантскую обвисшую ручищу; и, как добрых 88 % американцев с клиническим ожирением, миссис Ленц страдала от клинической клаустрофобии и принимала по рецепту лекарства от страхов и фобий объявших пространств, и в итоге она подала успешный семизначный иск против «Грейхаунд Лайнс» и почти испустившего концы дорожного управления Содружества за психиатрическую травму, общественный срам и обморожение второй степени, и получила такую неприлично ожирелую компенсацию от назначенного Дукакисом 18-го суда по гражданственным делам, что когда чек прибыл в экстрадлинном конверте, чтобы вместить все нули, миссис Л. потеряла всякий интерес к обработке данных, стряпне и уборке, и воспитанию, и, в конце концов, даже движению, просто развалилась в сделанном на заказ кресле-кровати полутораметровой ширины за просмотром «Готической романтики от „ИнтерЛейс"» и поглощала неисчислимые количества сдобы с высоким содержанием липидов, те подносил на золотой тарелочке шефкондитер, которому платили за пребывание в ее распоряжении 24 часа в сутки и снарядили сотовым бипером, пока через четыре месяца после получения огромной компенсации миссис Л. не лопнула и не умерла, и рот ее был так забит персиковым коблером, что санитары оказались безвольны применить искусственное дыхание, которое он, кстати, добавляет Ленц, умеет делать, – искусственное дыхание.

Когда они вышли к Отшибу, их северо-западный курс занесло правее, и он стал по-настоящему северным. Здесь их дорога – Мондриан переулков, заставленных до упора помойками. Ленц идет первым, прокладывает путь. Каждую женщину в пределах поля зрения окидывает томным взглядом. Теперь их вектор в основном С/С-З. Они проходят сквозь душистый выхлоп сушилок из ландромата у Дастин и Содружке. Метрополия Бостона, Массачусетс, по ночам. Лязг и грохот поездов В и С на зеленой ветке, взбирающихся на холм по Содружке. Подзаборная пьянь сидя привалилась спиной к чумазым стенам, словно внимательно рассматривая свои колени, и даже дымок их дыхания бесцветный. Сложное шипение автобусных тормозов. Под фарами машин вытягиваются рваные тени. Из спальных районов Отшиба доносится латиноамериканская музыка, сплетаясь с джазовым 5/4 из бумбокса от Фини-Парка, а подложкой – зловещая эктоплазма какой-то гавайской мелодии, которая играет как будто одновременно и очень громко, и далеко-далеко. От цитровых полинезийских вибраций лицо Брюса Грина расползается в плоской маске психической боли, которую он даже не чувствует, а потом музыка стихает. Ленц спрашивает Грина, каково это – целый день работать со льдом в «Леже Тайм Айс», а потом сам предполагает, каково должно быть, по-любому, когда вокруг толченый лед, и всяческие кубики льда в бледно-голубых целлофановых пакетах, закрытых скрепками, а не закрутками, и сухой лед в деревянных лоханках парит белым дымом, и еще всяческие валуны промышленного льда в пахучих опилках, ледяные валуны ростом с человека с искажениями внутри, похожими на вмерзшие белые лица, – белое пламя внутренних трещин. Всяческие ножи, колуны и реально здоровые щипцы, красные костяшки и окна в изморози, и тонкий горький запах холодильника, и вокруг всяческие сопливые поляки в клетчатых пальто и папахах, – кто постарше, те с хроническим креном от долгих лет таскания льда.

Они хрустят по переливчатым осколкам, которые Ленц идентифицирует как выбитую лобовуху. Ленц делится чувствами по поводу того, как из-за трех бывших мужей, хищных адвокатов и шефа-кондитера, который воспользовался ее сдобной зависимостью, чтобы извратить завещание в свою пользу, и пребывания Ленца из-за бюрократических препонов в камере ИЦН в Квинси и в шаткой правомочной позиции завещание лопнувшей миссис Л. выкинуло сына на мороз, выживать на одной городской смекалке, тогда как бывшие мужья и патисьеры развалились на пляжной мебели в Ривьере, обмахиваясь валютой высокого номинала, из-за чего, говорит Ленц, у него куча внутренних проблем, с которыми он борется, типа, на ежедневной основе; оставляя паузы для Грина, чтобы тот вставлял междометия. Куртка Грина скрипит с каждым вдохом. Лобовуха рассыпана в переулке, где пожарные лестницы завешены чем-то вроде мокрого замерзшего брезента. Забитые помойки, стальные двери без ручек и тускло-черный цвет налета грязи. В конце переулка торчит рыло автобуса на холостом ходу.

Запах мусора из помоек не однородный. От городского люма городская ночь только полутемная, скорее лакричная: люминесценция под самой кожурой тьмы, перекатывается. Грин продолжает держать их в курсе времени. Ленц стал звать Грина «братишей». Ленц говорит, ему хочется ссать как коню. Говорит, плюс урбанистического города в том, что он – один большой толкан. Слово «братиша» Ленц произносит без окончания. Грин занимает позицию у входа в переулок, глядя наружу, предоставив Ленца самому себе в нескольких помойках позади. Грин стоит в начале тени переулка, в теплом выхлопе автобуса, локти наружу, руки в кармашках куртки, на шухере. Неясно, понял Грин, что Ленц под воздействием Бинга, или нет. Чувствует он только мучительную пронзительную тоску, из-за желания, чтобы кайф все еще приносил ему удовольствие, чтобы можно было просто взять и кайфануть. Это чувство то находит, то уходит целыми днями и каждый день, до сих пор. Грин вынимает из-за уха сигу, закуривает и закладывает в камору за ухо свежую. Площадь Юнион, Оллстон: «Поцелуй меня там, где пахнет», сказала она, вот я и повез ее в Оллстон, как говорится. Огни площади Юнион дрожат. Стоит одной машине прекратить гудеть, начинает гудеть другая. На светофоре на другой стороне улицы от мужика с омарами стоят три китаянки. У каждой сумка. Снаружи «Ростбифа у Райли» фырчит без глушителя старенький «Фольксваген Жук», как «Фольксваген Жук» Дуни Глинна, только у «Жука» Дуни двигатель обнажен – он специально снял задний капот, чтобы обнажить кишки машины. На бостонских улицах, типа, невозможно найти китаянку моложе шестидесяти или выше 1,5 м, и чтобы без сумки – хотя всегда не больше одной. Если закрыть глаза на тротуаре деловой городской улицы, то звук шагов всей обуви вместе взятой напоминает, будто кто-то большой, терпеливый и неустанный что-то жует. Жгучие детали гибели биологических родителей Брюса Грина в его младенчестве так глубоко погребены в подсознании Грина, что в трезвой жизни придется раскапывать, по одному дню за раз, целые страты и субстраты молчания и немого тупого животного страдания, чтобы хотя бы вспомнить, как на его пятый Сочельник, в Уолтеме, Массачусетс, папка отвел Брюси Грина, тогда от горшка два вершка, в сторонку и вручил ему, чтобы подарить любимой мамочке на Рождество, консервную банку в веселой гогеновской расцветке с макадамскими орешками бренда «Полинезийский Мауна Лоа» 240, как было сказано на цилиндрической банке, которую ребенок затем отнес наверх и тщательно завернул в такое количество блестящей как фольга бумаги, что итоговый подарок в обертке напоминал растолстевшую таксу, которую затем для усмирения сперва пришлось утаптывать, а потом закрепить на обоих концах двумя рулонами скотча и красочной лиловой ленточкой, чтобы, наконец, поместить под веселой горящей елкой, и даже тогда упаковка как будто шуршаще ворочалась, пока успокаивались субстраты бумаги.

Папаша Брюса Грина, мистер Грин, когда-то был одним из влиятельнейших инструкторов по аэробике в Новой Англии – даже раз или два появлялся в качестве приглашенного гостя, незадолго до появления цифрового распространения, в крайне популярном шоу об аэробике для домашнего просмотра «Стальные ягодицы» – и пользовался высоким спросом и широким влиянием, пока, к его ужасу, к тридцати – абсолютному пику рабочей жизни инструктора по аэробике – у мистера Грина то ли начала спонтанно расти одна нога, то ли спонтанно укорачиваться – другая, потому что спустя пару недель одна нога вдруг стала на пятнадцать сантиметров длиннее другой – одно из неподавленных визуальных воспоминаний Брюса Грина об отце – человек, который все больше и опаснее кренился, ковыляя от специалиста к специалисту, – и ему выдали особый ортопедический башмак, черный как смоль, который как будто на 90 % состоял из подошвы и напоминал тяжелый говнодав, и весил несколько фунтов, и в паре с леггинсами из спандекса выглядел абсурдно; и долго ли, коротко ли, но папка Брюси Грина из-за ноги и башмака остался без аэробики, и вынужден был сменить профессию, и с горечью подался на работу в уолтемский концерн то ли приколов, то ли шуток, что с 'N в названии, какие-то «Шутки 'N Приколы „Акмэ"» или что-то в этом роде, где мистер Грин изобретал довольно садистские приспособления для розыгрышей, специализируясь на линейках наручных шокеров «Искры из рук» и сигар «Буммо», подхалтуривая в отделах энтомологических кубиков льда и искусственной перхоти, и т. д. Деморализующая, сидячая, гнусная работа – вот что мог бы понять ребенок постарше, подглядывая из темной спальни за небритым мужчиной, который каждую ночь на заре, топоча, мерил шагами гостиную, с походкой боцмана на штормящем море, изредка сбиваясь на робкую спортивную припрыжку с нагрузкой на ягодицы, чуть не падал, что-то горько бормотал, не выпуская из рук пол-литровую банку «Фальстаф».

Из-за трогательности подарка, с упаковкой которого карапуз так смешно перестарался, болезненно-бледная и неврастеничная, но души не чающая в ребенке миссис Грин, возлюбленная мамочка Брюса, первым делом на утро Рождества выбирает, конечно же, таксоподобный блестящий цилиндр, когда все рассаживаются у потрескивающего камелька в разных креслах у разных окон с видами на уолтемскую слякоть с мисками рождественских закусок и кружками какао, и кофе с фундуком без кофеина, и с логотипами «Акмэ-^-что-то-там» на стенках в руках смотреть, как все по очереди разворачивают свои подарки. Личико Брюси светится в огоньке камина, пока происходит вскрытие слоев и страт орехов – миссис Грин пару раз приходится прибегнуть к зубам. Наконец последний слой спал и банка веселенькой расцветки предстает глазам. «Мауна Лоа»: самое любимое и декадентское лакомство миссис Грин. Самая калорийная в мире пища после нутряного сала. Такие сладкие орехи, что их правильно писать «г-р-е-х», говорит она. Брюси восторженно скачет на кресле, расплескивая какао и «мишек Гамми», любящий карапуз, который больше радуется не своему подарку, а тому, как его приняли. Мать заламывает руки под впалой грудью. Охи-вздохи наслаждения и протестов. И щелчок ключа на крышке банки.


Но содержимым банки с этикеткой с орешками оказывается свернутая тряпичная змея на выстреливающей пружине. Змея вылетает под крик миссис Г., схватившейся за горло. Мистер Грин закатывается желчным смехом специалиста по розыгрышам, топочет к малышу Брюсу и так хлопает его по спине, что у Брюси изо рта вылетает недоеденный «мишка Гамми» – это тоже визуальное воспоминание, бесконтекстное и жуткое, – который пролетает через всю гостиную и приземляется в огне камина с зеленым пшиком пламени. Парабола тряпичной змеи обрывается в люстре с имитацией под хрусталь, где змея застревает и зависает на дрожащей пружине, пока люстра покачивается и позвякивает, а оглушительный хохот мистера Грина затихает далеко не сразу, даже когда руку мамочки Брюси у лебединой шейки судорожно сводит, и она царапает горло, булькает и валится направо с роковым инфарктом – ее синюшный рот все еще открыт от удивления. Первые пару минут мистер Грин думает, что она их подкалывает, и оценивает актерскую игру по межведомственной Шкале Приколов «Акмэ» 1–8, пока не начинает злиться и говорить, что она затянула прикол, что она напугает малыша Брюси, который сидит под качающимся хрусталем с закрытым ртом и широко раскрытыми глазами.

И до последнего года начальной школы Брюс Грин больше не вымолвил ни слова – к тому времени он уже жил в Винчестере с сестрой покойной матери, достойной, но с таким лицом, как будто только вчера из Пыльного котла, адвентисткой Седьмого дня, которая ни разу не побуждала Брюси заговорить – возможно, из сочувствия и, возможно, сочувствуя жгучей боли, несомненно, терзающей ребенка с непроницаемым взглядом, который не только вручил мамочке роковой рождественский подарок, но еще и наблюдал, как психодуховно угасает после поминок асимметричный папочка-вдовец, наблюдал, как топочет по гостиной мистер Грин каждый вечер после работы и недогретого в микроволновке ужина на двоих, с франкенштейновским башмаком, топочет кругами, медленно царапая лицо и руки, пока не выглядит так, словно не горевал, а только что продрался через ежевичный куст, и бессвязным бормотанием проклиная Бога, себя, «Орешки 'N Змеи „Акмэ"» или как их там, и не трогает роковую змейку на фальшивом хрустале и роковую елку в красной железной подставке, пока гирлянды не перегорели, нитки попкорна не почернели и не затвердели, а горшок с водой в подставке не пересох, так что иголки умерли и буро засыпали остальные неоткрытые рождественские подарки у основания, в одном из которых лежала пачка деревенских стейков кукурузного откорма из Небраски, упаковка которого с мотивом херувимов начинала зловеще разбухать…; и, наконец, еще более жгучей детской боли из-за ареста на глазах у соседей, медиаскандала, обследования на вменяемость и суда на Среднем Западе после того, как было установлено, что построждественский мистер Грин – единственным воодушевляющим признаком того, что рваные лоскутки его разума еще не разошлись по швам окончательно после похорон, было то, что он продолжал преданно ходить каждый день на работу в «Акмэ Инк.», – из чувства мести забил в совершенно случайный набор сигар «Буммо», готовый к отправке на продажу, смертельную взрывчатку на основе тетрила, и в результате абсурдных несчастных случаев лишились голов ветеран иностранных войн, три ротарианца [166] и 24 шрайнера [167] юговосточного Огайо, прежде чем АТФ не провело прямую линию от кровавых улик до лаборатории «Буммо» Б. Грина-ст. в Уолтеме; и затем – из-за экстрадиции, ужасно сложного обследования на вменяемость, суда, скандального приговора; и затем апелляций, камеры смертников и смертельной инъекции, когда, пока часы отсчитывали минуты до инъекции, тетя Брюса Грина раздавала слепо отпечатанные копии текстов У. Миллера [168] толпе перед тюрьмой Огайо, с малышом Брюси с пустым лицом и раскрытыми глазами под ручку, из-за бурлящей толпы СМИ, активистов против смертной казни и выбравшихся на пикник духовных последователей мадам Дефарж, многочисленных футболок на продажу, и краснолицых мужиков в пиджаках и фесках – о, их перекошенные гневом красные лица того же цвета, что и фески, в снующих туда-сюда маленьких машинах – строи моторизированных шрайнеров, рокочущих у врат ИУО строгого режима и кричащих «Гори, детка, гори», или более актуальное «Получи укол, детка, получи укол», пока тетя Грина, с седеющими на глазах волосами с центральным пробором под шляпойтаблеткой и с лицом, скрытым за уже ставшей привычной за три месяца черной вуалью, трепещущей из-под шляпы-таблетки, прижимала голову малыша Брюси к костлявой груди день за днем, пока на его пустом лице не остался отпечаток…Вина, боль, страх и ненависть к себе Грина за годы безрецептурного употребления медикаментов сжались до точки застывания, так что теперь он помнит только, что навязчиво избегает любые продукты или услуги с «'N» в названии, всегда проверяет ладонь человека перед рукопожатием, готов на многокилометровые крюки в обход парадов, где заметны фески в маленьких машинах, и живет с субстратизированным гештальтом увлечения/ужаса перед всем хотя бы отдаленно полинезийским. Видимо, именно из-за далекой и разбавленной мелодии луау, случайным образом отдающейся в лабиринте кварталов оллстонского цемента, Брюс Грин и бредет, как загипнотизированный, с площади Юнион по Содружке на Брайтон и где-то до пересечения Содружки и Брейнерд-роуд, земли ночного клуба «Неисследованная жизнь» с наклоненной мерцающей бутылкой синего неона над входом, пока не замечает, что Ленц уже давно не спрашивает время, что Ленц не поднялся с ним на холм, хотя Грин простоял снаружи переулка на площади Юнион гораздо дольше, чем может понадобиться человеку для разумного облегчения.

Они с Ленцем разделились, осознает он. Теперь, на Содружке, далеко на юго-запад от Юнион, Грин озирается на трафик, рельсы метро, завсегдатаев баров и неоновое мерцание огромной бутылки «НЖ». Спрашивает себя, не значит ли это, что он каким-то образом отшил Ленца, или это Ленц его отшил, и больше ни о чем себя не спрашивает, вот и вся сложность размышлений, все его мысли на данную минуту. Будто в переходном возрасте его травмы из-за орешков и сигар слились в какой-то психический зумпф, стекли и оставили только маслянистую жижу, которая отражает и преломляет свет. Переливающаяся полинезийская музыка здесь намного четче. Он взбирается на крутой холм по Брейнерд-роуд, которая кончается у границы Энфилда. Может, Ленц уже вовсе разучился двигаться прямо на юг. Уклон нелегко поддается говнодавам. После начальной фазы Отмены и детокса «белка-в-колесе-мозга» Брюс Грин уже вернулся к обычному психоподавленному состоянию ума, в котором он думает на скорости одна мысль в шестьдесят секунд, и только по одной за раз, мысль, – каждая материализуется уже цельная, готовая, а потом тает, как на вальяжном жидкокристаллическом табло. Его консультант в Эннет-Хаусе, убежденный приверженец «жесткой любви» Кельвин В., жалуется, что слушать Грина – как слушать очень медленно протекающий кран. Его резюме – Грин не безмятежный или отстраненный, а вообще отключенный, оторванный от мира, и Кельвин В. пытается еженедельно бесить Грина, чтобы вытащить его наружу. Следующая полная мысль Грина – осознание, что, хотя казалось, мерзкая гавайская музыка вскарабкивалась на север с подножия, от Оллстонского Отшиба, теперь, чем дальше на запад он двигался к колену Кембридж-стрит в Энфилде и госпиталю Св. Елизаветы, тем громче она становилась. Брейнерд между Содружества и Кембриджской – синусоида таких холмов, что надорвешься пройти квартал, по районам, которые Крошка Юэлл описал как «депрессивные»: бесконечные ряды сбившихся трехэтажных домиков с такими печальными архитектурными пустячными различиями, которые как будто только ярче подчеркивают общую унификацию, с проседающими крылечками, псориазной покраской или фурункулезным от резких перепадов температуры алюминиевым сайдингом, с мусором во дворе, посудой, клочковатым газоном, собаками в конурах и разбросанными детскими игрушками, эклектичными запахами стряпни, заметной разницей в шторах или жалюзи в разных окнах одного и того же дома по той причине, что старые дома нарезаны на квартиры для кого-нибудь типа студентов-отшельников из БУ или переехавших из Канады или Впадины семей, или еще более отшельниковстудентов из БК, хотя скорее кажется, что большая часть арендаторов – пролетарские молодые пары любителей оторваться, типа Грин-и-Трах, с постерами «Дьяволов в человеческом обличье», или «Заботливых мам», или «Рыла», или «Биодоступной пятерки» в ванной 241, черными лампами в спальне и пятнами от смены масла на подъездной дорожке, которые после обеда выбрасывают тарелки во двор и покупают новые в «Калдоре» вместо того, чтобы помыть свои, и которые до сих пор, до тридцати лет, ежевечерне употребляют Вещества, слово «пати» и выставляют динамики саунд-систем из окон квартир, и выкручивают звук на максы из чистого угарного самодовольства, потому что у них все еще есть подруги, чтобы вместе дуть пиво из банок, задувать дым от дури друг другу в рот и занюхивать дорожки Бинга с различных частей голых тел друг друга, и все еще считали, что пиво, бонги и дорожки – это прикольно, и зажигали после работы на ежевечерней основе, выкручивая музло на максы в окрестную ночь. Голые деревья на улицах дремуче ветвисты, какой-то одной породы, похожи на перевернутые метлы в районной темноте, Грин в деревьях не разбирается. Выясняется, что на юго-запад его заманила гавайская музыка: она доносится откуда-то из этого самого района по Зап. Брейнерд, и Грин движется вверх по течению к предполагаемому источнику звука с пустым лицом и увлеченным ужасом в душе. Дворы по большей части отделены друг от друга рабицей из нержавейки, и время от времени из-за заборов, завидев Грина, скулят, а чаще – лают, рычат и собственнически бросаются дворовые псы, заборы трясутся от бросков, рабица уже выгнута наружу из-за предыдущих атак на предыдущих пешеходов. В среднем мозгу Грина формируется и растворяется мысль, что он не боится собак. Куртка скрипит на каждом шагу. Температура неуклонно падает. Дворы за заборами – того засыпанного игрушками и пивными банками типа, на которых бурая трава растет неровными пятнами, а листья не сгребают, и их сметает ветром в брустверы вдоль основания забора, изгороди не подстрижены, баки переполнены, и на проседающих крылечках стоят незавязанные мусорные пакеты, ведь никто не сподобится оттащить их в контейнер ЭВД на углу, так что мусор из переполненной тары сдувает во двор и смешивает с листьями у основания забора, а кое-что долетает на улицу, валяется там и рано или поздно становится частью покрытия улицы. К примеру, пачка M&Ms без арахиса словно пропечатана в асфальт тротуара под ногами Грина, настолько выбеленная всеми стихиями, что стала белоснежной и опознать в ней пачку M&Ms без арахиса практически невозможно. И вот, подняв взгляд от опознания вкуса пачки M&Ms, Грин заприметил Рэнди Ленца. Он наткнулся на Ленца здесь, в дальнем конце Брейнерд, когда тот торопливо идет один впереди, не близко, но узнаваемый в свете рабочего уличного фонаря в квартале вверх по холму. Что-то не дает его окликнуть. В этом квартале уклон терпимый. Теперь так холодно, что у Грина изо рта идут белые клубы, хоть он и не курит. Здешние высокие изогнутые фонари напоминают Грину, типа, орудийные части марсианских механизмов, стрелявших смертельными лучами во время покорения планеты на древнем картридже, который никогда не надоедал Томми Дуси и который тот надписал «Война Уэллса». Гавайская музыка уже положительно доминирует в звуковом ландшафте, доносится откуда-то из места, где маячит пальто Ленца. Довольно очевидно – кто-то выставил динамики с полинезийской музыкой в окно. Бросающая в дрожь слэк-ки/стальная гитара перекатывается по темной улице, отражается от противоположных проседающих фасадов – это Дон Хо и Сол Хупи Плейерс, напевы травяных юбок и пенистых волноломов, от звуков которых Грину хочется заткнуть уши пальцами, и все же он еще решительней движется навстречу источнику гавайской музыки – то ли розоватому, то ли аквамариновому трехэтажному дому, с мансардой на втором этаже, крышей красной черепицы и бело-синим флагом квенашек на флагштоке, торчащим из мансардного окна, и серьезными динамиками JBL в двух окнах по обе стороны от флага, со снятыми решетками, так что видно, вуферы пульсируют как коричневые животы в хуле, заливая квартал 1700 по Зап. Брейнерд отвратительными укулеле и ударными из полых стволов. Увы, короткие пальцы в ушах только аккомпанируют музыке скрипом пульса и подводным звучанием выдохов Грина. За динамиками в свете окна мелькают силуэты в клетчатой фланели или цветастых гавайских рубашках и цветочных ожерельях, перетекая, как большая группа людей в химическом веселье, танцев и социальном общении. Освещенные окна отбрасывают тонкие прямоугольники света на двор – двор как свинарник. Что-то в походке Рэнди Ленца – цыпочки с высоко поднятыми коленями опереточного злодея, задумавшего недоброе, – удерживает Грина от попытки того окликнуть, даже если бы он мог сам себя услышать в реве дыхания, крови и Хо. Ленц проходит сквозь конус света единственного исправного фонаря к рабице из нержавейки того самого дома квенашек, протягивая что-то собаке размером с шетландскую овчарку, поводок которой прицеплен к пластмассовой флуоресцентной бельевой веревке на ролике и может двигаться вдоль ее длины. Холодно, воздух разреженный и режущий, пальцы в ноющих от холода ушах заледенели. Грин наблюдает с такой концентрацией внимания, о которой даже не подозревал, медленно приближается, не в силах остановиться, выглядывая из-за тумана дыхания, чтобы не потерять из виду Ленца, не окликая, но и не сводя с него глаз. Грин и Милдред Трах, и еще та парочка, с которой они делили трейлер Т. Дуси, прошли через фазу, когда заваливались на студенческие пати и тусили с богатыми студентами, и однажды в феврале Грин оказался в общежитии Гарвардского университета, где закатили какую-то тематическую пляжную пати, где на полу в комнате отдыха наворотили самосвал песка и все были в цветочных ожерельях, бронзовые от крема или соляриев, расхаживали светловолосые парни с цветастых рубашках навыпуск, задрав подбородок и излучая ноблесс оближ, и попивая коктейли с зонтиками, или в одних стрингах без рубашек и ни единого, сука, прыщика на всей спине от конца до края, и делали вид, что занимаются серфингом на досках, которые приколотили к гребню волны из синего и белого папьемаше с моторчиком, от которого волна как бы колебалась, и перетекали девчонки в травяных юбках, покачиваясь в хуле с высокой амплитудой так, что сквозь покачивающуюся траву юбок просвечивали шрамы от «ЛипоВак» на бедрах, и Милдред Трах напялила травяную юбку и бикини из кучи возле бочек пива, и даже несмотря на семь месяцев беременности, перетекала и покачивалась в центре моря хулы, но Брюс Грин чувствовал себя не в своей тарелке в своей дешевой кожанке и с волосами, покрашенными бензином в оранжевый в одном из провалов в памяти, и с заплаткой с надписью «Ешь богатых», которую в припадке вульгарности разрешил Милдред Трах нашить на пах полицейских штанов, и потом всем наконец надоела музыкальная тема «Гавайев 5–0», и пошли CD с Доном Хо и Солом Хупи, и Грина так увлекла, ужаснула и парализовала полинезийская музыка, что он придвинул шезлонг прямо к кегам, злоупотреблял краником и опустошал один пластиковый стаканчик пивной пены за другим, пока так не нажрался, что сфинктер сдал, и он не только обоссался, но и даже обосрался, во второй раз в жизни, и в первый раз на людях, и едва не умер от комплексного многослойного стыда, и был вынужден очень аккуратно переместиться в ближайший туалет, снять штаны и подтереться, как обосранный карапуз, зажмурив один глаз, чтобы знать, кто из двоих, кого он видит, он, а потом ничего не оставалось, кроме как приоткрыть дверь, высунуть татуированную руку с вонючими полицейскими штанами в щель и закопать их в песке гостиной, как в кошачьем лотке, а потом – ну что ему еще оставалось надеть, чтобы выбраться из туалета или общежития и сбежать домой, – вот он и зажмурил глаз, и снова высунул руку, и изо всех сил дотянулся до горки травяных юбок и бикини, и выудил одну юбку, и выскользнул из гавайского общежития через черный ход, никому не попадаясь на глаза, и потом ехал всю дорогу домой по красной ветке и по зеленой на поезде С, а потом еще на автобусе, в феврале в дешевой кожанке, тяжелых говнодавах и травяной юбке, трава которой задиралась самым душераздирающим манером, и следующие три дня не выходил из трейлера на Отшибе, пребывая в парализующей депрессии неизвестной этиологии, валяясь на заляпанной софе Томми Д. и попивая «Саузерн Комфорт» прямо из горла, и глядя, как змеи Дуси не пошевелились ни разу за три дня, в своем аквариуме, и первые два дня Милдред пронзительно пилила его за то, что он сперва асоциально отрубился у бочки, а потом оставил ее одну, на седьмом месяце, в песочной комнате, полной загорелых аномичных блондинов, которые скабрезно комментировали ее татушки, и стремных типов, которые говорили, не двигая нижней челюстью, спрашивали, где она «летовала», и все предлагали ей консультации по паевым фондам без надбавки или подняться наверх посмотреть их коллекцию копий Дюрера, и говорили, что толстые девушки чрезвычайно их привлекают своим презрением к культурно-аскетическим нормам, а Брюс Грин лежал с забитой Хупи головой и неразрешенной внутренней болью и не молчал в ответ, и даже не сформировал ни единой полноценной мысли за все три дня, а травяную юбку спрятал за подзором дивана, и позже дико разорвал в клочки, и рассыпал их над лоханкой с посадками марихуаны на гидропонике Дуси, для удобрения. За дюжину шагов в ритме анданте Ленц пару раз расплывается перед глазами Грина, но все еще торчит перед домом канадских беженцев, приманившим Грина, подняв над калиткой в заборе какую-то баночку и чем-то капая на калитку, держа в руках что-то, вдруг полностью завладевшее вниманием пса. Грин почему-то думает, что надо посмотреть на часы. То ли розовая, то ли оранжевая бельевая веревка дрожит, когда по ней проезжает ролик с поводком, и собака подбегает встретить Ленца у калитки, которую тот медленно открыл. Сложно сказать, как именно настроен громадный пес, но Ленц определенно завладел его вниманием. Если бы он решил, что Ленц съедобен, никакой поводок и ролик на веревке его бы не сдержали. На пальце Грина горькая субстанция из уха, которую он не может удержаться не понюхать. Про второй палец он забыл и оставил в ухе. Теперь Грин совсем близко, в тени фургона за границей пирамиды натриевого света от уличного фонаря, где-то в двух домах от источника жуткой музыки, в которой вдруг наступает перерыв между двумя треками с раннего Хо «Дон Хо: С Гавайев со всей любовью», так что Грин слышит канадезийский баритон голосов вечеринки из открытых окон, а также какое-то низкое сюсюканье Ленца, «Ути-пути, собачка-барабачка» и все такое, предположительно, адресованное собаке, которая подходит к Ленцу нейтрально-опасливо, но с интересом. Грин не представляет, какой породы собака, но она большая. Грин не помнит, как покойный отец мерил шагами уолтемскую гостиную, – только два очень разных звука шагов, шелест бумажного пакета на банке пива в его руке. Уже хорошо за 22:45. Поводок с шипением подъезжает к концу люминесцентной веревки и задерживает собаку в двух шагах от калитки, где стоит Ленц, слегка наклонившись вперед на манер человека, который сюсюкает с животным. Грину видно, что у Ленца в руке, перед принюхивающейся собакой, слега пожеванный квадрат залежавшегося жесткого мясного рулета Дона Г. У Ленца скучающий и поглощенный вид человека с короткой стрижкой и счетчиком Гейгера. Завораживающий своей отвратительностью Хо снова заводит песню, с полной неожиданностью, из-за которой CD такие жуткие. Грин, с пальцем в одном ухе, чуть двигается, чтобы тень Ленца от фонаря не закрывала вид. Музыка перекатывается и грохочет. Канашки выкрутили звук на «Моя Любимая Лауна-Уна Луау Леди» – песне, от которой Грину всегда хотелось пробить головой окно. Некоторые инструменты звучат словно арфа на кислоте. Гулкие перкуссии – словно сердце в момент самого страшного кошмара. Грину кажется, что он видит, как от мощной вибрации в домах напротив вибрируют окна. Теперь у Грина куда больше одной мысли/мин., глубоко в голове со скрипом раскручивается беличье колесо. Волнующаяся дрожь от слэк-стальной гитары заполняет голову малыша Брюси белым песком, волнующимися животами и головами, напоминающими воздушные шары спонсированного новогоднего парада, пухлые мягкие яркие морщинистые плывущие головы с улыбками, кивающие и подпрыгивающие, когда их надувают до формы гигантской головы, наклонившиеся вперед, болтающиеся на нитках. Грин не видел новогоднего парада с Года Геморройных Салфеток «Такс», который был просто непристойным. Грин достаточно близко, чтобы различить, что гавайенизированный дом канашек – 412 по Зап. Брейнерд. Машины синих воротничков, внедорожники и фургоны раздолбайски разбросаны по улице, припаркованы наспех, на номерах некоторых – канадица. Также на некоторых окнах наклейки с флер-делисами и слоганами на канадском. Перед 412 как-то угрожающе торчит старый «Монтего», переделанный под драгстер, два колеса на бордюре, с лихо накинутым на антенну цветочным венком и выцветшими эллипсами на краске капота, которые выдают, что движок прокачан и раскаляется добела, а Ленц встал на колено, отламывает кусочек рулета и подбрасывает на землю в пределах досягаемости поводка. Собака подходит и опускает голову к мясу. Характерный звук чавканья мясным рулетом Гейтли плюс цитровый переливающийся рев гадкой мелодии. Теперь Ленц встает, двигается сквозь разные оттенки тени мягко, как призрак. В дальнем от обвисшего флага освещенном окне ходят квадратные смуглые мужики в бородах и громких рубашках, щелкая пальцами, с увитыми цветами дамами под ручку. Многие головы запрокинуты и не отрываются от бутылок «Молсона». Кожанка Грина скрипит, когда он пытается дышать. Змея выскочила из банки с таким звуком: ш-прун-н. Его тетя в кухонном уголке в Винчестере, в ослепительном зимнем утреннем свете, тихо разгадывает кроссворд. Два мансардных окна наполовину закрыты пульсирующими прямоугольниками JBL. Грин из тех, кто узнает динамик JBL и зеленую бутылку «Молсона» за версту.

Сформировавшаяся мысль заключает: голос Хо напоминает консистенцией масло.

Любая случайная косматая канадская голова в окнах, реши она выглянуть во двор, теперь могла бы увидеть Ленца, размещающего очередной кусочек мяса перед собакой и извлекающего что-то из-под мышки пальто, мягко и украдкой обходя собаку, словно чтобы оседлать ее сзади, подкладывая остатки рулета перед ней, – собака присела, раздается хруст кукурузной посыпки Дона и хлюпанье пансионатного мяса. Рука выныривает из-под пальто с чем-то, что наверняка блеснуло бы, если бы сюда доставал свет окон. Брюс Грин пытается разогнать туман дыхания. Дорогое пальто Ленца развевается по бокам от собаки, когда Ленц готовится, нависает, берет одной рукой загривок и с могучим уханьем поднимает ввысь так, что зверь встает на задние лапы и беспомощно болтает передними, и на скулеж в освещенном пространстве над одним из динамиков появляется человек в лее и фланели. Грин даже не думает окликнуть из своего затененного укрытия, и момент застывает – собака на задних лапах, Ленц за ней, поднятая рука опускается и движется поперек горла собаки. Там, где прошла рука, брызжет бесцветный фонтан; он окропляет калитку и тротуар на улице. Музыка перекатывается без устали, но Грин все равно слышит, как Ленц с ударением говорит что-то вроде «Ах ты так», роняя собаку на землю под пронзительный мужской крик силуэта из окна, и собака падает набок с мясистым хрустом 32-килограммового мешка с кубиками льда размера «Для вечеринок», без толку перебирая всеми четырьмя лапами, темная поверхность лужайки толчками темнеет перед пастью, которая открывается и закрывается. Грин на автомате шагнул навстречу Ленцу из тени фургона, но теперь одумался и замер между двумя деревьями перед домом 416, желая окликнуть Ленца, но чувствует удушающую афазию, как в кошмаре, так и замер между стволами с пальцем в ухе, не отрывая глаз. Ленц стоит над остовом собаки, как стоят над выпоротым ребенком – в полный рост, излучая власть, и застывший момент тянется, пока под Хо из раскрывающихся окон не раздаются вопли и следом отчаянный топот башмаков в высоком темпе по направлению к лестнице внутри 412. У до жути дружелюбного холостяка, который жил по соседству с тетей, были две большие породистые собаки, и когда малыш Брюс проходил мимо дома, те скребли когтями половицы на переднем крыльце и неслись к анодированному забору, и бросались, задрав хвосты, и как бы играли лапами по железному забору, радуясь его появлению. Просто тому, что увидели его. Рука Ленца с ножом снова в воздухе, и не блестит в свете фонаря, когда Ленц второй рукой хватается за забор и перескакивает боком, и мчит вверх по Брейнерд-роуд к Энфилду в юго-западном направлении, звонко цокая лоферами по асфальту, хлопая пальто, как парусом. Грин ретируется за одно из деревьев, когда на просевшее крыльцо как муравьи высыпают амбалистые фланелевые силуэты в леях, роняя лепестки, переговариваясь на сердито-иностранном и на безошибочно канадском языке, парочка – с укулеле, с крыльца во двор, суетятся и тарабарят, парочка приседает у силуэта некогда собаки. Бородач такого размера, что гавайская рубашка ему в обтяг, подобрал пакетик от мясного рулета. Другой, со скромным количеством волос на голове, подбирает из темной травы что-то вроде белой гусеницы и осторожно держит большим и указательным пальцами, внимательно разглядывая. Третий же бугай в подтяжках роняет пиво, поднимает обмякшую собаку, и она лежит на его руках, уронив голову, как пьяная девчонка, капая на землю и все еще дрыгая одной лапой, и мужик то ли кричит, то ли поет. Первый огромный канашка с пакетиком хватается за голову в знак волнения и тяжело бросается с двумя другими к драгстеру «Монтего». В доме напротив на первом этаже загорается свет и высвечивает фигуру в каком-то костюме и железном инвалидном кресле, которое стоит у окна боком, потому что иначе в упор на инвалидном кресле ни к чему не подъедешь, с видом на улицу и кишащий канашками двор. Гавайская музыка как будто прекратилась, но не резко, не то что кто-то выключил посреди песни. Грин ретировался за дерево, которое теперь как бы приобнимает рукой. Толстая девушка в ужасной травяной юбке несколько раз повторяет «Дье!» Слышатся ругательства и дежурные фразы с заметным акцентом типа «Стой!» и «Держи его!», люди показывают пальцами. Несколько мужиков бегут за Ленцем, но они в башмаках, а у Ленца фора, и он исчезает, срываясь, как тейлбек, влево, то ли в переулке, то ли на какой-то такой большой подъездной дорожке, хотя его дорогие туфли слышно до сих пор. Один из бугаев даже реально потрясает кулаком. «Монтего» с двумя распредвалами демонстрирует проблемы с глушителем и срывается с обочины, и оставляет две скобки посреди улицы, профессионально развернувшись на 180, и мчится за Ленцем, – очень низкая, быстрая и нешуточная тачка, развеселая лея на антенне взметается на скорости в вытянутый эллипс и оставляет след из белых лепестков, которые кружатся над землей целую вечность. Грину кажется, что палец примерз к уху. Никто как будто бы не жестикулирует на предмет, например, соучастника. Ничто не говорит, что они ищут другую неумышленно замешанную сторону. Чуть справа и позади от первого силуэта в коляске появляется второй, и оба в теории могут видеть, как Грин прижался к дереву с рукой у уха, так что может показаться, будто он, например, получает по какой-то рации инструкции. Канашки все еще суетятся во дворе, на решительно иностранный манер, пока один из них наворачивает круги с испустившей дух собакой в руках и что-то говорит в небеса. Грин неплохо познакомился со своим деревом, распластался по его подветренной стороне, дышит в кору так, чтобы дыхание не валило из-за дерева и не показалось дыханием сообщника, в теории.

Девятнадцатый день рождения Марио Инканденцы будет в среду, 25 ноября, за день до Благодарения. Он страдает от бессоницы все сильнее, когда хиатус Мадам Психоз затягивается на третью неделю и WYYY пытается вернуть несчастную Мисс Диагноз, которая начала с чтения «Откровения от Иоанна» на поросячьей латыни, от чего за нее так стыдно, что слушать не хочется. Пару ночей он пытается уснуть в гостиной ДР под радио WODS – частоту на кромке AM, где ставят гипнотизирующие оркестровые обработки старых песен Carpenters. Так еще хуже. Странно, когда скучаешь по тому, кого как будто совсем не знаешь.

Во время разговора с миссис Кларк Марио прислоняется к раскаленной стальной плите и получает серьезный ожог таза. Под вельветовыми штанами Орина его бедро замотано в бинты, и когда он ходит, по ночам, не в силах уснуть, раздается хлюпанье мази. Врожденная инвалидность, которую у Марио даже не диагностировали до шести лет, когда он разрешил Орину татуировать свое плечо раскаленной спиралью кипятильника, называется наследственная вегетативная дистония – неврологический дефицит, в силу которого он не очень хорошо чувствует физическую боль. Многие эташники шутят, что им бы его проблемы, и даже Хэл иногда чувствует укол зависти, но вообще этот дефект – серьезная неприятность, и может быть очень опасным, см. например обожженный таз, который даже не сразу заметили, пока миссис Кларк не показалось, что у нее подгорает баклажан.

В ДР Марио лежит на воздушном матрасе в тесном спальнике на краю фиолетового света над растениями под стук ветра в большое восточное окно, слушая маслянистые скрипки и нечто вроде цитры. Иногда сверху доносится вскрик, пронзительный и растянутый, оттуда, где комнаты Ч. Т. и Маман. Марио внимательно прислушивается, чем окажется звук – смехом Аврил или ее криком. Она страдает от приступов ночного ужаса – это как ночные кошмары, только хуже, и бывают у маленьких детей и, видимо, взрослых, которые весь день голодают, а на ночь наедаются.

Его ночные молитвы длятся почти час, иногда больше, и для него это не рутина. Марио не встает на колени; это скорее как разговор. И он не сумасшедший, не слышит там голосов и никто ему не отвечает, это Хэл установил точно.

Хэл уже спрашивал, когда он вернется ночевать в их комнату, Марио это приятно.

Он все пытается представить, как Мадам Психоз – которую он представляет очень высокой, – лежит на пляжном шезлонге размера XL на пляже, улыбается и молчит целыми днями – отдыхает. Но это не очень помогает.

Он не понимает, грустно Хэлу или нет. Ему все труднее считывать душевные состояния Хэла или в хорошем ли он настроении. Это его тревожит. Раньше он как бы довербально, нутром знал, где Хэл и что он делает, даже если тот был далеко на турнире или Марио был далеко, но больше не получается. Чувствовать. Это его тревожит, и похоже, как когда во сне теряешь что-то важное и даже не помнишь, что, но это важно. Марио так любит Хэла, что у него сердце из груди выпрыгивает. Ему не приходится гадать, кто из них изменился, ведь Марио никогда не меняется.

Он не предупредил Маман, что, когда выйдет из кабинета после их беседы, собирается погулять: Аврил обычно старается ненавязчиво отговорить Марио от прогулок по ночам, потому что по ночам он плохо видит, а районы вокруг холма ЭТА – не самые добропорядочные, и нельзя закрывать глаза на тот факт, что Марио – легкая добыча буквально для любого, в физическом смысле. И, хотя одно из достоинств вегетативной дистонии – относительное физическое бесстрашие 242, во время бессонных моционов Марио очень далеко не уходит, из уважения к тревогам Аврил 243. Иногда он гуляет по территории Энфилдского военно-морского госпиталя у восточной стороны подножия холма, потому что она в основном закрыта, эта территория, и он знает пару охранников ЭВМ с тех времен, когда они изображали бостонскую полицию в эксцентричном «Набирайте С для Сладострастия» его отца; и ему нравится территория ЭВМ по ночам, потому что свет в окнах кирпичных домиков – желтый, ламповый 244, и в них видно, как люди на первых этажах вместе играют в карты, или разговаривают, или смотрят ТП. Еще ему нравится выбеленный кирпич вне зависимости от его состояния. И многие люди в разных кирпичных домиках больные, или кривые и сильно перекошенные на одну сторону, или перекручены, за окнами, и он чувствует, как через них его сердцу открывается весь мир, а в бессонницу это очень хорошо. Из верхнего темного окна доносится женский голос, зовущий на помощь без настоящей необходимости, – не как те крики, что обозначают смех или крик Маман по ночам. А напротив через улочку, забитую машинами, которые надо переставить на другую сторону в 00:00, стоит Эннетов Дом, где директриса – инвалидка, и когда-то устроила пандус для инвалидных колясок, и дважды приглашала Марио днем на «Миллениал Физзи» без кофеина, и Марио там нравится: тесно, шумно и на мебели нет защитных целлофановых упаковок, но никто никого не замечает и не комментирует инвалидность, и директриса добрая, и все плачут друг перед другом, не стесняясь. Внутри пахнет как в пепельнице, но оба раза Марио в Эннетовом Доме нравилось, потому что все там казалось очень реальным и важным; люди плачут, шумят, становятся не такими несчастными, а однажды он даже слышал, как кто-то с серьезным видом сказал «Бог», и никто на него не оглянулся, не посмотрел свысока, не усмехнулся как-то так, что понятно, их это чем-то беспокоит.

Но после 23:00 гостей туда не пускают, потому что там Отбой, поэтому Марио просто ковыляет по разбитому тротуару и заглядывает в окна первого этажа на всяких разных людей. Все окна светятся от света, а некоторые приоткрыты, и стоит такой шум, как снаружи дома, полного людей. Из одного окна наверху, выходящего на улицу, слышится «Дай сюда, дай сюда». Кто-то плачет, а кто-то то ли смеется, то ли очень сильно кашляет. Сердитый мужской голос из кухонного окна сбоку отвечает комуто, кто только что сказал «Так купи вставные зубы» и добавил плохие слова. В другом окне наверху, над местом, где пандус и кухонное окно, где земля мягкая и хорошо держит свинцовый брусок и полицейский замок, в этом верхнем окне вместо шторки флаг и на стекле наполовину соскобленный стикер с надписью курсивом «Живи одним», и Марио застает врасплох тихий, но безошибочный звук записи эфира «Более-менее шестидесяти минут с Мадам Психоз», который Марио сам никогда не записывал, потому что считал, это уже не то, но теперь странно взволнован, услышав, что кто-то в Эннетовом Доме догадался записать и включить. Из открытого окна с колышущимся флагом вместо шторки слышится один из старых выпусков, с Года Чудесной Курочки, дебютного года Мадам, когда она порой говорила весь час и еще с акцентом. Сильный восточный ветер сдувает жидкие волосы Марио на затылок. Его угол относительно земли – 50°. Тетя в меховой шубке, неудобных на вид синих джинсах и высоких каблуках цокает по тротуару мимо и поднимается по пандусу в заднюю дверь Эннетова Дома, даже виду не подав, что увидела человечка с большущей головой, опирающегося на полицейский замок прямо на лужайке перед кухонным окном. На тете столько макияжа, что ей как будто нехорошо, но зато она оставляет после себя шлейф очень приятного запаха. Почему-то Марио кажется, что человек в окне за флагом – тоже женщина. Не исключено, думает Марио, что она одолжит записи собрату-слушателю, если он сможет попросить. Обычно он сверяется по вопросам этикета с Хэлом, который невероятно знающий и умный. Когда он думает о Хэле, его сердце едва не прыгает, а толстая кожа на лбу морщится. Хэл наверняка знает и слово, которое значит «личные записи передач из эфира». Вдруг у этой тети не одна запись. Эта – из первого года «Шестидесяти минут +/-», когда у Мадам еще был легкий акцент и она часто говорила так, будто обращалась к одному человеку или персонажу, который был для нее очень важным. Маман объяснила, что если ты не сумасшедший, то разговаривать с человеком, которого нет, называется «апострофа», и это полноценное искусство. Марио влюбился в первые передачи Мадам Психоз, потому что они ему напоминали, будто кто-то грустный читает вслух пожелтевшие письма, которые она достала из обувной коробки в дождливый вечер, всякое про расставания, про смерти любимых, про беды США, про всякое важное. Все труднее отыскать полноценное искусство, которое именно про всякое важное. Чем Марио старше, тем сильнее его сбивает с толку, что все в ЭТА старше возраста примерно Кента Блотта чувствуют себя некомфортно и стыдятся, когда разговор заходит про что-то очень важно важное. Как будто есть правило, что о важном можно говорить, только если все закатят глаза или смеются как-то совсем не весело. Самое неприятное, что приключилось сегодня, – когда за обедом Майкл Пемулис сказал Марио, будто хочет организовать телефонную линию молитв для атеистов, когда атеист набирает телефон и слышит только гудки, и никто не отвечает. Это был анекдот, и хороший, и до Марио дошло; неприятно то, что Марио за обеденным столом оказался единственный, чей смех был веселым; все остальные, когда смеялись, как-то прятали глаза, будто смеются над инвалидом. Для Марио это все было слишком сложно, и он не понимал ответы Лайла, когда поднимал этот вопрос с ним. И впервые не смог помочь Хэл, потому что ему словно было некомфортно и стыдно, больше чем друзьям за обедом, а когда Марио говорил про всякое важное, Хэл называл его Бубу и вел себя так, будто брат описался, и Хэл очень терпеливо поможет ему переодеться.

Из темноты появлялись и заходили внутрь много людей, потому что Отбой. Все казались испуганными и ухмылялись, притворяясь, что они не стесняются. Мужчины прятали руки в карманах пальто, а женщины придерживали руками воротники, чтобы те не раскрывались. Один молодой человек, которого Марио никогда не видел, заметил, что Марио мучается с полицейским замком, и помог ему отцепить задвижку и убрать свинцовый брусок в рюкзак. Даже такая пустяковая помощь делает мир лучше. Марио вдруг так хочется спать, что он не уверен, сможет ли подняться на холм домой. Те же треки, которые играли в начале творческого пути Мадам Психоз, играли по ночам до сих пор, такие неправильные без нее самой.

Зато наклон Марио идеален для того, чтобы взбираться на холмы. Мазь на его тазе хлюпает, но не болит. Последнее, что видит Марио, прежде чем деревья на склоне смыкаются за спиной и оставляют от Эннетова Дома посеченное желтое свечение, в большом выдающемся окне кабинета директрисы, которое выходит на авеню, железную дорогу и чистую бакалейную лавку «Отец и Сын» Ынов, где Марио по утрам угощают желтым чаем, когда он заходит, если холодно, – над черным столом директрисы сидит большой дядя с квадратной головой и что-то усердно записывает, облизывая кончик карандаша и неудобно загородив рукой то, что пишет, как умственно отсталый мальчик за сочинением в классе коррекционной школы «Риндж-эндЛатин».

Вечерние обязанности сотрудников с проживанием примерно поровну делятся между пустяковыми и неприятными. Кто-то должен посещать местные собрания, чтобы подтверждать присутствие жильцов, а кто-то должен пропустить ежевечернее собрание, чтобы присматривать за пустым Хаусом и телефонами и записывать пустяки в Ежедневный Журнал. Когда собрания расходятся, Гейтли должен каждый час проводить перекличку и вносить в Журнал, кто пришел и что творится. Гейтли должен проверять Дежурства и вести Журнал по выполнению Дежурств, и раскидывать завтрашние Дежурства из еженедельного списка. Жильцам все нужно проговаривать заранее, чтобы они не качали права, если им влетит. После тем, кто отлынивал от Дежурства, надо сказать, что они получают Арест на неделю, а это обязанность невеселая. Гейтли должен отпирать шкафчики Пэт, доставать ключ от аптечки и открывать аптечку. Жильцы на лекарствах реагируют на звук аптечки, как кошка – на звук открывашки консервов. Просто как бы материализуются. Гейтли должен раздать материализовавшимся за лекарствами жильцам пероральный инсулин, лекарства от СПИДа, мази от прыщей, антидепрессанты и литий, а потом вписать все в Медицинский Журнал, в котором, сказать по правде, черт ногу сломит. Он должен достать еженедельник Пэт и распечатать ее встречи на завтра на листе бумаги печатными буквами, ведь Пэт не может разобрать свой скачущий почерк. Гейтли должен обсудить с Джонетт Фольц, как разные жильцы вели себя на «Делись и Молись» в Святой Е., бруклайнской БМ и в женском «Шаге прочь» АН в Восточном Кембридже, куда они пускают пару жилиц со сроком подольше, и затем занести всю информацию в Журнал. Гейтли должен подняться и проверить Кейт Г., которой, по ее словам, опять слишком плохо, чтобы пойти сегодня в АА, и которая пролежала в кровати более-менее неподвижно три дня кряду, читая книжку какой-то Сильвии Платон. Подниматься на женскую половину – невероятный геморрой, потому что прежде он должен отпирать маленькую стальную клетку поверх кнопки у основания лестницы у заднего кабинета и нажимать на кнопку, чтобы наверху зазвенел звонок, и крикнуть вверх «Мужчина идет», и потом дать жилицам столько времени, сколько им надо, чтобы привести себя в порядок или что они там делают. Экскурсии наверх оказались для Гейтли очень познавательными, он-то всегда думал, что в местах проживания женщин как-то заметно чище и опрятней, чем у мужчин. Необходимость проверки Дежурств в двух женских туалетах растоптала его давнишнее заблуждение, будто женщины не ходят в туалет с той же потрясающей энергией, что и мужчины. Гейтли в свое время немало прибирал за матерью, но о ней он не думал как о женщине. В общем, все это неприятное занятие оказалось познавательным.

Гейтли должен навещать Дуни Глинна, у которого дивертикулит и которому во время приступов приходится лежать калачиком на койке, и приносить Мотрин и шейк «Слимфаст», который Гейтли приходится смешивать с 2 %-м молоком, так как в доме не осталось сливок, или крекеры «Фуд Банк» и газировку из автомата в подвале, если Глинн не может выпить 2 %-й шейк, а потом занести в Журнал комментарии и состояние Глинна, а они хорошими не бывают.

Кто-то готовил на кухне отвратительные маршмеллоумные хлопья «Райс Криспи» и не помыл за собой, и Гейтли должен шататься в поисках того, кто виноват, и заставить мыть, а у жильцов притом такой кодекс насчет крысятничества, что он как будто наркополицейский, не меньше. Каждый день здесь по колено какого-то говна, и оно даже не столько действует на нервы, сколько вынимает душу; теперь двойная смена опустошает его целиком как раз к заре – когда пора мыть настоящее говно. Это началось не сразу, этот вынимающий душу аспект, и каждые пару минут Гейтли спрашивает себя, куда же он денется, когда закончится год работы сотрудником, он останется совсем без души, и трезвым, но без копейки денег, все еще потерянным и отправится как-то выживать Там.

Кейт Гомперт, когда он позвонил и поднялся в женскую пятиместную спальню, отпустила возможный косвенный комментарий о самоубийстве 245, и теперь Гейтли должен позвонить насчет этого Пэт домой, а ее то ли нет, то ли она не берет трубку и значит, он должен звонить управдому, и привести комментарий дословно, и позволить ей самой истолковать и сказать Гейтли, что предпринять и как комментарий соотносится с контрактом по предотвращению суицида Гомперт, и как все это отмечать в Журнале. За пару лет до прихода Гейтли в подвале на отопительной трубе повесилась жилица Эннета, и теперь введены барочные процедуры по мониторингу брожений среди жильцов с психическими проблемами. Номер 5-го восточного корпуса в госпитале Св. Елизаветы – на красной карточке в ролодексе Пэт.

Гейтли должен собрать отчеты консультантов по прошлой неделе, рассортировать, найти все карты жильцов, распечатать любые обновления или изменения и вложить в карты для завтрашней Летучки сотрудников, когда те собираются в кабинете Пэт и обсуждают каждого жильца. Жильцы неплохо представляют, что на каждой Летучке их выпускники-консультанты, по сути, сдают их с потрохами, вот почему консультации, как правило, невероятно скучные и почему в консультанты готовы идти только действительно благодарные и великодушные выпускники Эннета. Организация файлов – пустячное занятие, а для Гейтли использование ТП в заднем кабинете для печати еще и неприятное, в основном потому, что каждый его палец накрывает почти три клавиши разом, и он должен набирать каждую букву по отдельности кончиком ручки, у которой он частенько забывает задвинуть стержень, оставляя синие пятна на клавиатуре, за что управдом вечно устраивает ему головомойку.

И Гейтли должен принять в кабинете каждого новенького жильца хотя бы на пару минут, как бы для галочки, посмотреть, как они, показать, что о них помнят, что они не могут просто врасти в декор гостиной и исчезнуть. Парень-новичок до сих пор сидит в бельевом шкафу с открытой дверью, заявляя, что это самое комфортабельнейшее место в Хаусе, а новенькая «беспомощная» Эми Джонсон еще не вернулась. Совсем зеленая дамочка, присланная по решению суда, Рут ван Клив, которая похожа на людей с фотографий африканского голода, еще не заполнила анкеты приемки и не прошла ликбез, и Гейтли перечисляет ей правила Хауса и выдает «Руководство по выживанию в Эннет-Хаусе», которое написал для Пэт какой-то давний жилец.

Гейтли должен отвечать на звонки и сообщать тем, кто звонит в кабинет жильцам, что жильцы отвечают на звонки только с таксофона в подвале, который, должен он добавлять, да, часто все время занят. В Хаусе не допускаются сотовые/мобильные и для жильцов введен Запрет на доступ к кабинетному телефону. Гейтли должен спускаться и спинывать жильцов с трубки в подвале, если приходят другие жильцы из очереди и жалуются, что кто-то превысил свои пять минут. Это тоже, как правило, неприятно: таксофон нецифровой, неотключаемый и постоянный источник раздражения и срачей; всякий разговор – вопрос жизни и смерти; кризис здесь царит 24/7. Есть особый способ пнуть человека с таксофона – уважительный, необидный, но и беспрекословный. Гейтли наловчился цеплять пустое, но не пассивное выражение, если жильцы переходят на оскорбления. Это такой взгляд усталого всезнания, который культивируют сотрудники Хауса, а потом разминают мышцы лица, чтобы избавиться от него на досуге. Гейтли достиг такого стоицизма перед лицом оскорблений, что жильцу нужно употребить его имя в контексте каких-то действительно неестественных актов, чтобы Гейтли зарегистрировал оскорбление в Журнале и выдал Арест. Гейтли заслужил почет и уважение среди большинства жильцов, что, по словам управдома, вызывает у сотрудников-ветеранов озабоченность, так как работа Гейтли – вовсе не быть этим людям другом.

А на кухне, где на миски и сковородки из-под «Криспи» все еще взглянуть страшно, стоят Уэйд Макдэйд и несколько других жильцов и ждут, пока что-нибудь поджарится или заварится, и Макдэйд пальцем поднимает кончик носа, чтобы перед зрителями предстали его ноздри. Он по-поросячьи оглядывается и спрашивает, знают ли люди каких-нибудь людей, нос у которых выглядит вот точно так вот, и некоторые говорят «ну да, а что». Гейтли проверил холодильник и снова обнаружил признаки того, что у его особого мясного рулета завелся тайный поклонник, что ли, – от аккуратно завернутых и уложенных на самую прочную полку остатков отрезан очередной большой прямоугольник. Макдэйд, – с искушением треснуть которого так, чтобы у него поверх ковбойских сапогов только глаза и носопырка торчали, Гейтли борется ежедневно, – Макдэйд вещает, что по совету в духе «жесткой любви» Кельвина В. он составляет Список благодарности, и говорит, один из первых пунктов, за которые он благодарен, – что его нос не выглядит вот так вот. Гейтли старается не осуждать людей на основании того, кто смеется, а кто нет. Когда звонит телефон Пэт и Гейтли уходит, Макдэйд сожмякивает верхнюю губу пальцами и опрашивает собравшихся на предмет знакомства с волчьей пастью.

Гейтли должен мониторить, типа, эмоциональный барометр Хауса и слюнявить палец, чтобы отслеживать ветер потенциальных конфликтов, проблем и слухов. Это тонкое искусство: удерживать руку на пульсе сплетен и знать слухи до их появления, не оставляя при этом впечатления, будто вынуждаешь жильца пересечь черту и отведать сыра на другого жильца. Единственное, о чем жильцов действительно поощряют стучать на других жильцов, – употребление Веществ. Сбор, вынюхивание и т. д. проблем всех остальных мастей – предположительно, в ведении сотрудников: вычленение полноценных нарушений из варева намеков, брехни и скулежа, которое могут заварить только 20+ скучающих, втиснутых в одно пространство уличных жителей в отходняке от разрушенных жизней. Слухи, что такая-то отсосала такому-то на диване в 03:00, что у того-то есть нож, что Икс при разговоре по таксофону пользовался каким-то шифром, что Игрек снова носит бипер, что имярек организовал футбольный тотализатор в пятиместной мужской спальне, что Белбин ввела Диля в заблуждение, типа если он приготовит «Криспи Тритс», то она помоет посуду, а сама слилась, и проч. Почти все это пустячно и, со временем, по мере накопления, неприятно.

Редко когда чувство чистой, незамутненной грусти как таковой, по завершении, – просто резкое исчезновение надежды. Плюс презрение, которое он так мастерски маскирует нежностью и заботой во время посткоитального периода постанываний и ерзаний.

Орин умеет только отдавать, а не получать, удовольствие, – и оттого достойное презрения количество Субъектов думает, что он чудесный любовник, почти любовник мечты; и это только питает презрение. Но его показывать нельзя, ведь это, довольно очевидно, скажется на удовольствии Субъекта.

Ведь удовольствие Субъекта стало его пищей, заботу и нежность после коитуса он проявляет добросовестно, четко демонстрируя желание остаться рядом и в близости, тогда как столь многие любовники-мужчины, говорят Субъекты, по завершении становятся как будто нервными, презрительными или отрешенными, перекатываются на другой бок, пялятся в стену или выбивают сигарету из пачки даже еще прежде, чем закончили.

Модель рук очень мягко рассказала, как большой розовощекий швейцарский муж с фотографии после коитуса сползает с нее и просто лежит, придавленный весом собственного живота, его глаза сощуриваются до поросячьих щелок, а на губах блуждает слабая ухмылка, как у сытого хищника: не то что пантер: незаботливый. По обыкновению всех Субъектов она вдруг ненадолго заволновалась, засуетилась и предупредила, что никто не должен знать: она может лишиться детей. Орин очень мягким интимным голосом озвучил стандартные заверения. Орин по завершении был подчеркнуто нежным и заботливым, как она изначально интуитивно и догадывалась. И оказалась права. Он получал настоящее удовольствие, когда изображал в этот интервал заботу и близость; если бы его спросили, что ему больше всего нравится в антикульминационном периоде, когда Субъект откидывается на спину, такая блестящераскрытая, и он видит, как она целиком вбирает его взглядом, Орин бы ответил, что вторую строчку в его рейтинге занимает этот постпереломный интервал цепляющейся уязвимости со стороны Субъекта и нежная близкая забота – с его.

Когда раздался стук в дверь, он показался очередным подарком судьбы, потому как Субъект уже привстала в постели на локте, выдыхая тонкие струйки сигаретного дыма из носа, и начала расспрашивать о семье, и Орин очень ласково гладил ее и следил, как бледнеет и растворяется двойной дымок, стараясь не содрогнуться при мысли, как же выглядят внутренности красивого носика Субъекта, какие серо-белые паутины некротических соплей там висят, от дыма, хватает ли у нее духу взглянуть на платок после отсмаркивания или она сминает его в комок и отбрасывает в содрогании, которое бы точно почувствовал О.; и когда по двери кратко пробарабанили мужские костяшки, он наблюдал, как бледнело ее лицо, когда она лепетала, никто не должен знать, что она была здесь, и затушила окурок, и нырнула под одеяло, пока он призывал посетителя за дверью к терпению и завернул в ванную, чтобы накинуть на бедра полотенце, прежде чем открыть ее – такую безликую дверь отеля, которую открывают карточкой, а не ключом. На миг из-под постельного белья показались запястье и ладонь оскверненной, грешной и перепуганной замужней модели рук и ощупали пол в поисках туфель и одежды, – рука шуршала, как слепой паук, и всосала вещи под одеяло. У двери Орин не спросил, кто там; ему нечего было скрывать. Его настроение у двери необыкновенно повысилось. Когда мать и жена уничтожила все улики и так накрылась одеялом, чтобы спокойно лежать, сопеть в серые дырочки и воображать, что она целиком скрыта от посторонних глаз – всего лишь комок белья на разобранном целибатном ложе, – Орин заглянул в рыбий глазок на двери, увидел только противоположную бордовую стену коридора и открыл дверь с улыбкой, которую ощущал до самых голых пяток. Швейцарские рогоносцы, лукавые ближневосточные атташе по медицине, пампушки-журналистки: он был готов ко всему.

Человек в коридоре у двери был с физическими недостатками, с ограниченными возможностями, в коляске, смотрел на него снизу вверх изпод пределов обзора глазка, на вид один нос из косм, выглядывал из-под грудных мышц Орина, не делая попыток заглянуть за него в номер. Один из инвалидов. Орин опустил взгляд и почувствовал себя одновременно разочарованным и почти тронутым. Коляска посетителя блестела, на коленях лежал плед, а галстук-ленточка наполовину скрывался за планшетом, который он одной рукой по-матерински прижимал к груди.

– Социологический опрос, – сказал он, и больше ничего, слегка поигрывая планшетом, как дите, словно являя его в доказательство.

Орин представил, как перепуганный Субъект лежит в укрытии и прислушивается, и, несмотря на легкое разочарование, его тронула эта застенчивая уловка, чтобы подобраться поближе к его ноге и автографу. К Субъекту он испытывал почти клиническое презрение, как к насекомому, которое мельком заметил, разглядел и знаешь, что слегка помучаешь. По тому, как она курила и выполняла некоторые другие ручные процедуры, Орин заметил, что она левша.

Он обратился к человеку в коляске:

– Надо же.

– Плюс или минус три процента греха.

– Всячески готов сотрудничать.