Бесконечная шутка

Гость наклонил голову на манер инвалидов-колясочников.

– Научное академическое исследование.

– Ништяк, – прислонившись к косяку со скрещенными на груди руками, наблюдая, как гость пытается осознать разницу в размере рук. Изпод края пледа на коляске не было видно ни лодыжек, ни культей, хотя бы и скукоженных. Мужик был как бы совершенно безногий. Сердце Орина потеплело.

– Опрос Торговой палаты. Систематическая перепись для группы неравнодушных ветеранов. Полевое интервью защиты потребителей. Три процента указывают ошибку по ту либо другую сторону.

– Ишь ты.

– Выяснение мнения для группы защиты потребителей. Не отберет вашего времени. Государственное исследование. Демографическая оценка агентства социальной рекламы. Опросы. Случайная анонимность. Минимум времени или беспокойства.

– Я очищаю разум, чтобы полностью быть к вашим услугам.

Когда гость эффектно выхватил ручку и посмотрел на планшет, перед Орином предстала ермолка кожи в центре прически человека в кресле. Было что-то почти невыносимо трогательное в плешке инвалида.

– Чего вам не хватает, пожалуйста?

Орин с прохладцей улыбнулся:

– Мне нравится думать, что ничего.

– Отложим. Гражданин США?

– Да.

– Сколько вы имеете годов?

– Возраст?

– Сколько вы имеете возраст?

– Возраст – двадцать шесть.

– Больше двадцати пяти?

– Очевидно. – Орин ждал, когда в уловке с ручкой потребуется чтонибудь подписать, чтобы очень застенчивый фан-клуб заполучил свой автограф. Он пытался вспомнить по детству с Марио, как быстро под одеялом становится невыносимо жарко и начинаешь задыхаться и ворочаться.

Гость притворился, что фиксирует.

– Работный, работный не по найму, безработный?

Орин улыбнулся:

– Первое.

– Пожалуйста, перечислите, чего вам не хватает.

Шепот вентиляции, шорох коридора винного цвета, легчайший шепот одеяла позади, в воображении под простыней растет пузырь CO2.

– Пожалуйста, перечислите элементы образа жизни вашей американовой жизни, которые вы помните и/или не имеете на данный миг, и которых не хватает.

– Не уверен, что понял.

Гость перевернул страницу, чтобы свериться.

– Тоскуете, томитесь, изнемогаете, скучаете, ностальгируете. Комок в горле, – перевернув еще страницу. – А также тужите.

– То есть детские воспоминания. То есть типа какао с полурастаявшим маршмеллоу в пенке на кухне с плиткой в клеточку, согретой эмалевой газовой плитой, в этом духе. Или всеведущие двери в аэропортах и «Стар Маркетах», которые откуда-то всегда знали, что ты пришел, и открывались. Пока не исчезли. Куда делись эти двери?

– «Какао» пишется с буквой «а»?

– И не одной.

Теперь взгляд Орина устремился к акустической плите на потолке, мигающему дисочку детектора дыма, как будто воспоминания всегда легче воздуха. Сидящий гость без выражения уставился на пульс внутренней яремной вены Орина. Лицо Орина немного изменилось. Позади него, под одеялом, на боку очень спокойно и терпеливо лежала нешвейцарка, бесшумно дыша через портативную кислородную маску с баллоном из сумочки, положив одну руку на миниатюрный пистолет-пулемет «Шмайсер GBF» в сумочке.

– Скучаю по ТВ, – сказал Орин, снова опустив взгляд. Он уже не улыбался с прохладцей.

– Былое телевидение коммерческого вещания.

– Скучаю.

– Причина в нескольких словах или меньше, пожалуйста, для графы после слова «Причина», – демонстрируя планшет.

– Ох, блин, – Орин снова посмотрел вверх и как будто вдаль, в пустоту, ощупывая подбородок у куда более тонкого и беззащитного пульса ретромадибулярной вены. – Наверное, что-то из этого покажется глупостями. Я скучаю по рекламе, которая была громче передач. Скучаю по фразочкам «Заказывайте сегодня ночью до полуночи» и «Сэкономьте 50 процентов и больше». Скучаю, как мне говорили, что шоу снято перед живой аудиторией в студии. Скучаю по вечерним гимнам с кадрами флагов и истребителей, и краснокожим индейским вождям, которые плачут над мусором. [169] Скучаю по «Проповеди» и «Вечерне», и испытательным таблицам, и как мне говорили, на скольких мегагерцах транслирует чейнибудь передатчик, – он провел рукой по лицу. – Скучаю, как хмыкал над тем, что люблю. Как мы собирались на кухне с плиткой в клеточку перед старым катодным ящиком «Сони», прием у которого был чувствительным к самолетам, и хмыкали над коммерческой безвкусностью того, что показывают.


– Невкусно, – притворяясь, что фиксирует.

– Скучаю по низкокачественным вещам, когда смотришь и заранее знаешь, кто и что скажет.

– Эмоции господства, контроля и превосходства. И удовольствия.

– Не то слово, приятель. Скучаю по летним повторам. Скучаю по повторам, наспех воткнутым во время забастовок сценаристов, забастовок Гильдии актеров. Скучаю по Джинни, Саманте, Сэму и Диане, Гиллигану, Ястребиному Глазу, Хэзел, Джеду, – всем бессмертным призракам синдикации. Понимаешь? Скучаю по тому, как смотрел одно и то же снова и снова.

С кровати раздалось два приглушенных чиха, на которые инвалид даже не обратил внимания, притворяясь, что конспектирует, снова и снова задевая ручкой ленточку галстука. Орин старался не думать о топографии простыней, в которые чихнул Субъект. Его больше не интересовала уловка. Его вдруг охватила нежность к гостю, непонятно откуда.

Гость смотрел на него с таким видом, с каким люди с ногами смотрят на здания и самолеты.

– Вы, конечно, можете смотреть развлечения опять и опять, без передышки, на дисках хранения и загрузки «ТелИнтертейнмент».

Взгляд Орина вверх, с которым он предавался воспоминаниям, совсем не похож на взгляд вверх инвалида.

– Но это не то же самое. Выбор, понимаешь. Он почему-то все портит. С телевидением ты был обречен на повторы. Дежавю было насильственное. Теперь все по-другому.

– Насильственное.

– Кажется, я сам точно не знаю, – сказал Орин, вдруг ощутив тусклое оцепенение и грусть. Ужасное чувство, как во снах про что-то жизненно важное, что ты забыл сделать. Плешка на склонившейся голове была загорелая и рябая. – Есть еще вопросы?

– Про что, скажите, вы не скучаете.

– Для симметрии.

– Баланс мнений.

Орин улыбнулся.

– Плюс или минус.

– Именно так, – ответил гость.

Орин подавил желание нежно положить ладонь на череп инвалида.

– Ну что ж, никуда не торопишься?

Впечатление зеваки перед небоскребом возникало только тогда, когда глаза гостя понимались выше шеи Орина. Они не были застенчивыми, или бегающими, или даже глазами человека с какими-либо ограниченными возможностями, вот что позже показалось Орину странным – не считая швейцарского акцента, отсутствия уловки с подписью, терпения Субъекта и того, что она не хватала ртом воздух, когда О. резко откинул одеяло, позже. Гость смотрел на Орина снизу вверх и исподтишка бросал взгляды ему за спину, в номер со скомканными простынями и полом без трусиков. И заглядывал так, чтобы Орин заметил.

– Могу вернуться в позжее время, которое мы установим. Вы, comme on dit, в отношениях?

Когда Орин отвечал человеку в коляске, что это с какой стороны посмотреть, его улыбка была не такой прохладной, как он думал.

Как и во всех организациях «домов на полпути» с сертификатом УСЛНЗПР, для жильцов в Эннет-Хаусе установлен комендантский час – с 23:30. С 23:00 до 23:30 сотрудник в ночной смене должен вести перекличку и сидеть, как какая-нибудь мамочка, в ожидании, когда вернутся остальные жильцы. Всегда найдутся те, кто всегда приходят в последний момент и мысль нарваться на Выселение за что-нибудь пустячное, чтобы это не они были виноваты. Сегодня около 23:15 возвращаются из «Следов» 246 Кленетт Х. и контуженная жизнью Йоланда У. в фиолетовых юбках, фиолетовой помаде и с выглаженными волосами, спотыкаясь на каблуках и рассказывая друг другу, как же славно они сейчас оторвались. В 23:20, как обычно, вплывает Эстер Трейл в жакете под лисицу, несмотря на то, что где-то в 04:30 ей уже надо быть на утренней смене на кухне дома престарелых «Провидент», и иногда она завтракает с Гейтли – оба клюют носом катастрофически близко к «Мороженым хлопьям». Откуда-то возвращаются Чандлер Фосс и призрачно тонкая Эйприл Кортелю с позами и выражениями, которые вызывают пересуды и вынуждают Гейтли указать в Журнале возможную проблему с внутрихаусовскими отношениями. Гейтли должен пожелать доброй ночи двум бывшим жилицам – брюнеткам с грубыми лицами, которые весь вечер просиживали диван и обсуждали секты. Эмиль Минти, Нелл Гюнтер и иногда Гэвин Диль (с которым Гейтли однажды отмотал три недели, в Конкорд-Фарм) каждую ночь нарочно выходят покурить на переднее крыльцо и возвращаются, только когда Гейтли дважды повторит, что запирает дверь, – это у них такой своеобразный вялый протест. Сегодня за ними следом входит безусый Ленц, который почти просачивается в дверь, когда Гейтли уже перебирает ключи в поисках нужного, и даже головы не поворачивает, и поднимается в трехместную мужскую спальню молча, что делает в последнее время все чаще, и это Гейтли должен занести в Журнал, наравне с фактом, что уже за 23:30, а до сих пор нет ни слуху ни духу ни от полуновенькой Эмми Дж., ни – что печалит больше – от Брюса Грина. Грин стучится в переднюю дверь в 23:36 – Гейтли должен записать в Журнал точное время, а отпирать или нет – на его усмотрение. После отбоя сотрудники отпирать не обязаны. Так успешно избавлялись от многих непутевых жильцов. Гейтли впускает Грина. Тот всегда успевал до отбоя и выглядит фигово – кожа белая как картошка, глаза пустые. И молчание пацана – это одно, но пока Гейтли устраивает ему обязательную головомойку, Грин не отводит взгляда от пола кабинета Пэт, как от возлюбленной; и Грин соглашается на обычно устрашающую неделю Полного домашнего ареста 247 с таким отрешенным видом висельника, и так глупо отмазывается, когда Гейтли спрашивает, не хочет ли тот рассказать, где был и почему не успел к 23:30, и нет ли у него какой-нибудь проблемы, которой он хотел бы поделиться с сотрудниками, и такой неотзывчивый, что Гейтли кажется, будто у него не остается выбора, кроме как немедленно взять мочу Грина на анализ, что Гейтли претит не только потому, что он режется с Грином в криббидж и ему кажется, что он взял Грина под старое доброе гейтливское крыло, и, наверное, стал ему чуть ли не наставником, но также и потому, что образцы урины после закрытия клиники в блоке № 2 248 нужно убирать на ночь в миниатюрный холодильничек в подвальной комнате Дона Гейтли – это единственный холодильник в Хаусе, влезть в который не может ни один жилец, – а Гейтли претит держать теплую баночку с синей крышечкой чей-то ссаной мочи в своем холодильничке бок о бок с грушами и сельтерской «Полар», и т. д. Грин соглашается, чтобы в мужском Гейтли постоял над душой со скрещенными руками, и мочится так быстро и настолько без базара, что Гейтли успевает захватить баночку с крышечкой большим и указательным пальцами в перчатке, спуститься, надписать, занести в Журнал и в холодильничек как раз вовремя, чтобы успеть переставить машины жильцов – самый большой геморрой ночной смены; но потом последняя перекличка в 23:45 напоминает Гейтли, что Эмми Дж. так и не вернулась, и не позвонила, и Пэт говорила ему, что Выселение жильца после пропущенного отбоя – на его усмотрение, и в 23:50 Гейтли принимает решение, и должен попросить Трит и Белбин пойти в пятиместную женскую спальню и упаковать шмотки девушки в тот самый «ирландский багаж», в котором она принесла их в понедельник, и Гейтли должен выставить мусорные пакеты на переднее крыльцо с запиской, где объясняет Выселение и желает удачи, и должен оставить сообщение на автоответчике Пэт в Милтоне об обязательном Выселении по причине отбоя в 23:50, чтобы Пэт узнала об этом первым делом поутру и запланировала собеседования, надо заполнить освободившуюся койку в срочном порядке, а затем с ругательством сквозь зубы Гейтли вспоминает про качания пресса против висящего брюха, которые он дал себе слово выполнять каждый вечер до 00:00, а уже 23:56, и он, засунув большие бесцветные кроссовки под дно черного винилового дивана в кабинете, успевает сделать только 20, прежде чем наступает неминуемое время руководить рокировкой машин жильцов.

Предшественник Гейтли на позиции мужчины – сотрудника с проживанием, любитель дизайнерских наркотиков, который теперь (благодаря массачусетской реабилитационной комиссии) учится ремонтировать реактивные двигатели в «Аэротехе» на Восточном побережье, однажды сказал Гейтли, что автомобили жильцов – это неизлечимый фурункул на жопе ночной смены. Эннет-Хаус позволяет всем жильцам с легально зарегистрированным транспортным средством и страховкой держать машину при Хаусе во время проживания, если они пожелают, чтобы ездить на работу и ежевечерние собрания, и т. д., и Энфилдский военно-морской госпиталь не против, но парковку для всех клиентов Блока разрешают только на небольшой улочке прямо у Хауса. А после серьезных фискальных затруднений метрополии Бостона на третий год эры спонсирования родилась адская муниципальная заморочка, при которой парковка разрешена только на одной стороне улицы, и эта сторона резко меняется в 00:00, и уже с 00:01 патрульные машины и муниципальные эвакуаторы рыщут по улицам, выписывая 95-долларовые штрафы и/или оттаскивая ой-вдруг-неправильно-припаркованный транспорт в настолько разбомбленный и опасный район Саус-Энда, что ни один таксист, которому есть зачем жить, туда не сунется. Так что интервал с 23:55 по 00:05 в Бостоне – время абсолютного, но не очень-то духовного единения, когда мужики в семейниках и дамы в грязевых масках выбредают, позевывая, на запруженные людьми полуночные улицы, и отключают сигнализацию, и заводятся, и все пытаются отъехать, сделать разворот и найти параллельное парковочное место. Так что нет ничего особенно таинственного в том факте, что уровень драк и убийств на бытовой почве в метрополии Бостона в этот десятиминутный интервал самый высокий за день, и потому неотложки и ментовозки в этот час тоже активно рыщут, что общей суете и грызне на пользу не идет.

Т. к. у кататоников и престарелых клиентов Блоков ЭВМГ редко бывают собственные зарегистрированные транспортные средства, обычно отыскать места для рокировки вдоль дороги несложно, но тем не менее между Пэт Монтесян и попечительским советом ЭВМГ давно идут войны за право жильцов Эннет-Хауса парковаться ночью на большой стоянке перед поставленным в очередь на снос зданием госпиталя – паркоместа там зарезервированы за профессиональным штатом различных Блоков, которые начинают работу с 06:00, и охране ЭВМ надоело выслушивать жалобы штата на дышащие на ладан авто наркоманов, которые торчат на их местах по утрам, – и из-за того, что охрана не хочет перенести время ночной рокировки на улочке ЭВМ на 23:00, до установленного УСЛНЗПР комендантского часа в Эннет-Хаусе; совет ЭВМ оправдывается, что не может идти поперек муниципального указа, лишь бы угодить одному арендатору, тогда как Пэт продолжает подчеркивать, что комплекс Энфилдского военно-морского госпиталя принадлежит штату, а не городу, и что жильцы Эннет-Хауса потому единственные арендаторы, у кого проблемы с ночной авторокировкой, что практически все остальные – либо кататоники, либо престарелые. И тому подобное.

Но, в общем, каждую ночь где-то в 23:59 Гейтли должен запереть шкафчики, картотеку Пэт, ящики стола и дверь в передний кабинет, включить автоответчик на телефонной консоли и лично сопроводить всех жильцов, имеющих машины, на послеотбойную прогулку по безымянной улочке, и для человека с реально ограниченными управленческими навыками, как у Гейтли, это поистине страшная головная боль: он должен согнать автожильцов в стадо перед запертой передней дверью; должен пригрозить согнанным в стадо жильцам, чтобы они не разбредались, пока он шкандыбает наверх привести одного-двух водителей, которые постоянно забывают и засыпают до 00:00,– а этот поиск отбившихся от стада – особенный геморрой, если отбилась женщина, потому что он должен отпереть и нажать кнопку «Мужчина на этаже» у кухни, и «звонок» больше похож на клаксон, и будит самых нервных жилиц с приливом злого адреналина, и Гейтли, шкандыбая по ступенькам, получает от всех грязевых масок, высунувшихся в коридор, по первое число, и по правилам ему нельзя заходить в спальню сони, а надо стучать по двери и громко объявлять свой пол, и велеть одной из соседок отбившейся овечки сперва ее разбудить, затем одеть и после вывести в коридор; и так он должен собирать овец, головомоить, пригрозить одновременно и Арестом, и возможной эвакуацией, сгоняя в темпе вальса вниз по лестнице к остальному стаду автовладельцев как можно быстрее, потому что основное стадо за это время может рассеяться. А они всегда рассеиваются, если он слишком долго собирает овец; или отвлекаются, или хотят есть, или ищут пепельницу, или просто скучают и начинают воспринимать всю рокировку-после-отбоя как покушение на их личное время. Из-за Отрицания начала реабилитации им невозможно представить, чтобы эвакуировали именно их, а не, скажем, чью-то чужую машину. Это ровно то же Отрицание, что Гейтли видит в молодых студентах БУ или – К, когда едет на «Авентуре» Пэт в «Фуд Банк» или «Пьюрити Суприм», когда они, сука, так и прут на дорогу, несмотря на светофор, прямо под колеса машины, у которой, слава богу, тормоза хоть куда. Гейтли осознал, что люди определенного возраста и уровня, типа, жизненного опыта уверены, что они бессмертны: студенты вузов и алкоголики/ наркоманы – самые тяжелые случаи: в глубине души они верят, что избавлены от законов физики и статистики, которые остальных держат в ежовых рукавицах. Они тебя до белого каления доведут жалобами, если кто-то другой наплюет на правила, но в глубине души даже не думают, что тоже должны им подчиняться, тем же самым правилам. Они фундаментально неспособны учиться на чужих ошибках: если какого-то перебегающего дорогу бэушника размажут по Содружке или у какого-то жильца Хауса эвакуируют в 00:05 машину, типичной реакцией другого студента или наркомана будет попытка постичь, благодаря какой же непостижимой разнице возможно, что размазали или эвакуировали именно соседа, а не его, постигателя. В существовании разницы они даже не сомневаются – просто пытаются на досуге постичь. Какой-то прямотаки культ собственной уникальности. Это грустное зрелище, но неизбежное, – как наркоманы учатся исключительно на собственном горьком опыте. Чтобы развенчать этот культ, влипнуть должны они сами. Эухенио М. и Энни Пэррот всегда советуют позволить каждому хотя бы раз лишиться машины, как можно раньше по прибытии в ЭннетХаус, чтобы вытравить из них эту слепую веру; но Гейтли в ночные смены почему-то на такое не способен, его просто воротит от мысли, что у одного из подопечных эвакуируют машину, когда он может это как-то предотвратить, и потом же если их эвакуируют, обязательно последует мучительная канитель, когда надо договориться о доставке их авто на муниципальную парковку на следующий день в Саус-Энде, принимать звонки их начальников и подтверждать безмашинность жильца в плане невозможности добраться на работу, при этом не выдав начальнику, что безмашинный работник – жилец «дома на полпути», потому как выдавать такую личную информацию – святое личное право каждого жильца, – Гейтли с ног до головы потеет при мысли об объемах управленческого головняка, следующего за гребаной эвакуацией, так что уж лучше он потратит время на сбор стада, и пересбор, и головомойку рассеянным жильцам, у которых, по словам Эухенио М., и без того в головах так чисто, что это только трата времени и энергии Гейтли: пусть они сами учатся 249.

Гейтли извещает Трейл, Фосса, Эрдеди и Хендерсон 250, и Морриса Хенли, и вытаскивает нового пацана Тингли из бельевого шкафа, и Нелл Гюнтер – которая, твою-то мать, вопреки всем правилам отрубилась на диване, – дает им всем одеться и сгоняет перед запертой передней дверью. Йоланда У. говорит, что оставила личные вещи в машине Кленетт, и можно ей тоже. У Ленца машина есть, но он не отвечает на вопль Гейтли вверх по лестнице. Гейтли велит стаду стоять на месте, и если кто отобьется, он лично позаботится о том, чтобы у них были проблемы. Гейтли шкандыбает наверх, в трехместную мужскую спальню, обдумывая различные прикольные способы разбудить Ленца так, чтобы не осталось заметных синяков. Ленц не спит – он в стереонаушниках, плюс в ракушке, отжимается вверх ногами у стены рядом с кроватью Джоффри Дэя, его зад всего в паре дециметров от подушки Дэя и пердит на спуске, пока Дэй лежит в пижаме и маске для сна, как у Одинокого Рейнджера, сложив руки на вздымающейся груди, беззвучно шевеля губами. Может, Гейтли и переборщил, схватив Ленца за голень, оторвав его от пола и, ухватившись второй ручищей за бедро Ленца, раскрутив в стоячее положение, как винтовку в почетном карауле, но вопль Ленца – не от боли, а от хлещущей через край радости встречи, из-за чего и Дэй, и Гэвин Диль вскакивают в постелях, а потом матерятся, когда Ленц приземляется на пол. Ленц начинает говорить, что совершенно позабыл о времени и не знал, сколько времени. Гейтли слышит, как стадо у передней двери внизу переминается, пыхтит и готовится, может, того, рассеяться.

Вблизи Гейтли даже не нужно сверхъестественное седьмое чувство сотрудника Хауса, чтобы почуять, что Ленц, очевидно, под кайфом то ли от дринов, то ли от Бинга. Что к Ленцу заходил держиморда. Правый глаз Ленца так и дергается в глазнице, и рот корчится понятно как, и у него такая ницшеанская суперзаряженная аура человека под кайфом, и все время, пока он надевал слаксы, пальто и инкогнитизирующий парик и чуть не полетел вниз головой с лестницы от тычка Гейтли, он несет какой-то безумный бред без передышки, про то, как однажды ему отрезало палец, а он спонтанно реджентрифицировался, и рот его корчится на характерный манер рыбы-на-крючке из-за длительного прилива леводопы, и Гейтли неймется взять немедленный анализ мочи, немедленно, но между тем края автостада как раз начинают шириться, предвещая отвлечение и рассеивание, и они злятся, причем не на Ленца за то, что отбился, а на Гейтли за то, что вообще с ним валандается, и Ленц изображает для Кена Эрдеди пантомиму стойки айкидо «Безмятежный, Но Смертельный Аист», и уже 00:04, Гейтли так и видит, как по Содружества все ближе рыщут эвакуаторы, звенит ключами и отпирает все три послеотбойных замка на передней двери, и выводит народ на ноябрьский хватающий за яйца холод к колонне машин на улице, и пасет стадо с крыльца в одной оранжевой безрукавке, не выпуская из поля зрения Ленца, чтобы тот не смылся до того, как Гейтли возьмет мочу, добьется чистосердечного и Выселит его официально, даже чувствуя укол совести из-за того, что ему так не терпится дать Ленцу административного пинка, а Ленц по дороге к «Дастеру» что-то лопочет нон-стоп всем, кто подвернется под руку, и все расходятся по машинам, и спине Гейтли тепло из-за открытой двери Хауса, и народ в гостиной капризно высказывает жалобы и предложения по поводу сквозняка из открытой двери, небо над головой необъятно, объемно, и ночь такая ясная, что видно звезды в млечной жиже, а на улочке скрипит и хлопает пара дверей, и люди беседуют и тянут время, только чтобы сотрудник подольше торчал на холодном крыльце в одной безрукавке – небольшой ежевечерний подлый протест, – когда взгляд Гейтли падает на по-особому выпотрошенный старый пыльно-черный «Фольксваген Жук» Дуни Р. Глинна, припаркованный с другими машинами на впредь незаконной стороне улицы с открытыми всем ветрам поблескивающими под светом небольших уличных фонарей кишками движка в задней части, а Глинн лежит сегодня наверху, поверженный дивертикулитом, а значит, из-за страховки Гейтли должен вернуться и попросить кого-нибудь из жильцов с правами выйти и переставить VW Глинна через улицу, что унизительно, поскольку означает публично признаться этим типчикам, что у него, Гейтли, нет действующих прав, и внезапное тепло гостиной сбивает с толку его гусиную кожу, но никто в гостиной не признается, что является счастливым обладателем прав, и оказывается, единственный жилец с правами, который все еще в вертикальном состоянии и внизу, – Брюс Грин, а он на кухне безэмоционально размешивает слоновью дозу сахара в чашке кофе прямо своим коротким пальцем, и Гейтли находит себя в положении, когда должен попросить об управленческой помощи у паренька, который ему нравится и которого он только что подверг выволочке и забору мочи, но тяжесть и унизительность этого положения Грин минимизирует, согласившись помочь в ту же секунду, как слышит слова «Глинн» и «долбаная колымага», и идет к шкафу в гостиной за дешевой кожанкой и перчатками без пальцев, и но теперь Гейтли должен еще на секунду оставить жильцов на улице без присмотра, чтобы шкандыбать наверх и получить от Глинна подтверждение, что все кошерно, если его машину рокирует Брюс Грин 251. Двухместная мужская спальня для самых старших жильцов залеплена старыми стикерами на бамперы АА и постером с каллиграфической надписью «На всем, что я отпустил, остались царапины от когтей», а ответом на стук Гейтли служит стон, и внутри включена прикроватная лампа с голой женщиной, которую Глинн принес с собой, а сам он в койке на боку, сжимает живот, будто его пнули. Макдэйд противоправно уселся на койке Фосса, почитывая в наушниках один из журналов Фосса про мотоциклы и попивая «Миллениал Физзи» Глинна, и торопливо тушит сигарету, когда входит Гейтли, и задвигает ящик в прикроватной тумбочке, где Фосс прячет пепельницу, как и все остальные 252. На улице за окном – как на гонках в Дейтоне: наркоман как бы физически неспособен завести машину без рева движка. Гейтли быстро выглядывает в западное окно над койкой Глинна, убеждается, что все оставшиеся без надзора фары на улице разворачиваются и возвращаются на репаркинг на нужной стороне. Лоб Гейтли взмок и у него начинается жирная головная боль, от управленческого стресса. Косые глаза Глинна остекленевшие и беспокойные, и он медленно напевает текст «Заботливых мам» на мелодию, которая не подходит к тексту.

– Дун, – шепчет Гейтли.

Одна из машин, на вкус Гейтли, возвращается по улице слишком быстро. Управдом ясно дала понять: все, что случится с участием жильцов на территории после отбоя, – под его ответственностью.

– Дун.

Что нелепо, к Гейтли поворачивается нижний глаз.

– Дон.

– Дун.

– Дон-дун, ведьма мертва. [170]

– Дун, Грину придется передвинуть твою машину.

– Она черная, Дон.