Бесконечная шутка
Часть 63 из 123 Информация о книге
– Только в Комнатах отдыха нет замков 287, и ты это отлично знаешь. Круглолицая Фрэнни Анвин говорит: «Тс-с-с». А потом еще иногда Бун играет с полной ложкой, катает перед лицом, как самолетик с кашкой для ребенка, прежде чем перевернуть и проглотить. – Может, отчасти потому, что это общественное помещение, для всех, которое разумный человек для изоляции не выбрал бы. Хэл наклоняется сплюнуть и делает так, чтобы слюна повисела подольше, прежде чем шлепнуться, так что ее нитка медленно тянется изо рта. Бун так же медленно извлекает изо рта чистую ложку: – Как бы не злился и не дулся этот человек из-за того, что днем почти проиграл на глазах у целой толпы, как я слышала. – Бриджет, я тут забыл тебе сказать, что в «Райт Эйд» завезли огромную поставку рвотного. На твоем месте я бы уже бежал. – Ты злой. В дверь просовывает вытянутую угловатую голову Бернадетт Лонгли, видит Бриджет Бун и говорит: «Так и поняла, что это вы», и входит без приглашения с Дженни Бэш на пару. Хэл всхлипывает. Дженни Бэш смотрит на большой экран. Главная музыкальная тема картриджа – женско-хоральная и иронично приударяет по дискантам. Бернадетт Лонгли переводит взгляд на Хэла: – Знаешь, там по коридорам в поисках тебя шныряет такая огромная тетка, с блокнотом и очень серьезным лицом. Бун рассеянно болтает ложкой в йогурте: – Он изолируется. Он тебе не ответит, зато сверхмерзко плюнет. – Вам разве на завтра не надо делать огромный реферат для Тьерри? – спрашивает Дженни Бэш. – Я слышала стоны из комнаты Сбита и Шоу. Хэл уплотняет табак языком: – Уже. – Кто бы сомневался, – говорит Бриджет Бун. – Сделал, переделал, оформил, распечатал, вычитал, подровнял, скрепил. – Завычитывал до смерти, – говорит Бун, выписывая ложкой «бочку». Хэл видит, что она забила парочку пипеток. Он смотрит прямо на стену с экраном, сжимая мяч так, что предплечье раздувается вдвое. – Плюс я слышала, твой самый лучший друг в мире сегодня что-то учудил, – говорит Лонгли. – Это она про Пемулиса, – подсказывает Фрэн Анвин Хэлу. Бриджет Бун жужжит, как пикирующий бомбардировщик, и кружит ложку: – Похоже, история такая замечательная и стоит потянуть интригу, чтобы мне стало так невыносимо интересно, что я умру, если не услышу. – Какая ему вожжа под хвост попала? – спрашивает Дженни Бэш Фрэн Анвин. Фрэн Анвин – девочка с лицом ханумана и торсом и талией вдвое длиннее, чем ноги, и с каким-то слегка обезьяньим стилем игры, перебежками. На Бернадетт Лонгли полосатые, как леденец, штаны по колено и толстовка пушистой стороной наружу. Все девочки в носках. Хэл отмечает, что девушки как будто всегда скидывают туфли, когда занимают какую-либо позицию для очевидения. Теперь на ковре в разных местах, слегка утопленные в ворсе, стоят восемь пустых белых кроссовок, немые и странные. Все пары смотрят в разных направлениях. Игроки-мужчины же, с другой стороны, как правило, когда куда-нибудь приходят и садятся, обувь не снимают. Девушки буквально воплощают концепт «чувствуй себя как дома». Мужчины же, когда приходят и садятся, излучают мимолетность. Всегда мобильные, садятся как на чемоданы. С Хэлом так везде, когда он приходит и садится там, где ктото уже собрался. Он знает, они чувствуют, что он присутствует только в каком-то очень техническом смысле, что он излучает готовность уйти в любой момент. Бун призывно протягивает стаканчик TCBY 288 Лонгли, даже покачивая для призыва. Лонгли надувает щеки и выдувает воздух со звуком усталости. В комнате за территорию борются как минимум три разных одеколона и крема для кожи. Пустые кроссовки «ЛА Гир» Бриджет Бун на боку от того, что она их почти скинула с ног. Слюна Хэла громко приземляется на дно мусорки. У Дженни Бэш руки больше, чем у Хэла. Комната отдыха темно-алая. Бэш спрашивает Анвин, что они смотрят. «Кровавая Сестричка: Крутая монашка», один из немногих коммерческих успехов Самого, не заработала бы и половины того, что заработала, не выйди как раз тогда, когда «ИнтерЛейс» стал приобретать премьеры фильмов для прокатных меню и пиарить картриджи с одноразовым Спонтанным распространением. Это был типичный пошлый шоксплотейшн, который бы прокатился в мультиплексах с восемью экранами и больше две недели, а потом сгинул бы прямиком в безликие коричневые коробки – лимб магнитных кассет. Критический взгляд Хэла на фильм – что Сам, в некоторые мрачные моменты, когда абстрактные теории казались достойной заменой куда более выматывающей творческой работы по созданию человечески правдивых или развлекательных картриджей, снимал кино в определенных жанровых модусах коммерческого типа и так гротескно гиперболизировал формульные черты жанров, что фильм его становился ироничной метакинематографической пародией на взятые жанры: «суб/инверсия жанра», как повелось их называть среди знатоков. Самая идея метакинематографической пародии, по мнению Хэла, сухая и заумная, а также ему всегда было некомфортно видеть, как Самого в итоге словно соблазняли те самые коммерческие формулы, которые он старался инвертировать, особенно соблазнительные формулы «добра с кулаками» и жестокого возмездия, т. е. катарсической кровавой бани, т. е. героя, который всеми фибрами души пытается избежать стереотипного мира палки и кулака, но несправедливые обстоятельства снова толкают его к насилию, к катарсической финальной кровавой бане, которой зрителям предлагается уже восхищаться, а не сочувствовать. Вершиной творчества Самого в этой струе была «Ночь носит сомбреро», ланговский метавестерн, но при этом и реально неплохой вестерн, с самодельными декорациями интерьеров в стиле тяп-ляп, зато захватывающими дух съемками на натуре в окрестностях Тусона, Аризона, история равнодушного-но-в-итоге-несущего-возмездие сына, разыгранная на фоне облаков пыльного цвета и панорам горы телесного цвета, плюс минимальный сплаттер – застреленные хватаются за грудь и смачно заваливаются на бок, никогда не роняя шляп. «Кровавая Сестричка: Крутая монашка» была, предположительно, ироничным высмеиванием сплаттеров про несущих возмездие священнослужителей конца 90-х до э. с. И Сам не приобрел новых друзей по обе стороны Впадины, задумав снять эту штуку в Канаде. Хэл пытается представить высокую ссутуленную дрожащую аистовую фигуру Самого, часами гнувшего спину под остеопорозным углом над цифровым монтажным оборудованием, удаляя и вставляя код, собирая «Кровавую сестричку: Крутую монашку» в субверсию/инверсию, и не может сложить и отдаленного представления, что во время терпеливого труда испытывал Сам. Может, в этом и суть метадурашливости фильма – не чувствовать ничего от начала до конца 289. Дженни Бэш оставила дверь КО6 нараспашку, и в нее забредают Идрис Арсланян, Тодд («Полтергейст») Потлергетс и Кент Блотт, и садятся по-турецки на мягком ковре в приблизительном полушарии между диваном девочек и диваном Хэла, и более-менее благоразумно молчат. Кроссовки не снимают. Нос Полтергейста – огромный хоботоподобный забинтованный шнобель. На Кенте Блотте рыбацкая кепка с очень длинным козырьком. Среди одеколонов в комнате начинает заявлять свои права странный слабый запах хот-догов, который как будто всюду сопровождает Идриса Арсланяна. Шелкового платка как повязки на нем нет, зато он повязан на шее; никто не задает ему вопросов. Все младшие ребята – профессиональные зрители, и их немедленно засасывает разворачивающийся нарратив «Кровавой Сестрички», и девушки постарше как будто принимают психическую эстафету от ребят и тоже погружаются, и смотрят, и через какое-то время Хэл остается единственным человеком в комнате, который не увлечен фильмом на 100 %. Завязка данного развлечения – у опускной решетки женского монастыря в центре города находят с передозом, избитой, опороченной и лишившейся косухи одну крутую байкершу со злых улиц Торонто, и ее выручает, выхаживает, поддерживает, духовно ведет и обращает – «спасает» здесь слабенький каламбур, который старательно выпячивают в диалогах первого акта, – крутая на вид монашка постарше, ее, как признается она (крутая монашка постарше), саму вытащила из мира «Харлеев», продажи и зависимости от наркотиков еще более крутая и еще более старая монашка, монашка, которую, в свою очередь, также спасла крутая монашка – экс-байкерша, и т. п. Последняя спасенная байкерша становится крутой и матерой монашкой в том же городском ордене, и на злых улицах прослывает Кровавой Сестричкой, и, несмотря на апостольник, по-прежнему гоняет по приходам на стальном коне, и по-прежнему знает айкидо и не из тех, на кого батон крошат, поговаривают на улицах. Мотивационная суть тут в том, что почти весь орден монашек состоит из монашек, которых спасли со злых тупиковых улиц Торонто другие спасенные монашки, постарше и покруче. Так что бесконечное количество новенн спустя Кровавую Сестричку наконец посещает эта наследственная духовная потребность отправиться и найти собственную трудную девушку-подростка, чтобы «спасти» и привести в орден, тем самым отплатив долг старой крутой монашке, которая спасла ее. В результате невразумительного процесса поиска («Через какой-то справочник трудных-но-готовых-к-спасению девушек-подростков?» – острит Бриджет Бун) Кровавая Сестричка все-таки выходит на обожженную, чрезвычайно трудную девчушку-подростка панковского типа, мрачную и, да, вполне себе крутую, но при этом еще и хрупкую, и эмоционально истерзанную (всякий раз, когда она думает, что Кровавая Сестричка не видит, розовое блестящее обожженное лицо девчушки корчится в муках) ужасными злосчастьями, которые она претерпела вследствие жадной и труднопреодолимой зависимости от крэк-кокаина – такого, который нужно преобразовывать и варить самому, притом с эфиром, очень легковоспламеняемым, и которым люди пользовались, пока ктото не открыл, что пищевая сода и игра с температурой приведут к тому же результату, благодаря чему временной период фильма до э. с. подчеркивается чуть ли не ярче, чем фиолетовым звездообразным хаером измученной панкушки 290. Но, в общем, Кровавая Сестричка помогает встать девчушке на путь трезвости, выхаживая ее во время Отмены в запертой ризнице; и девчушка мало-помалу теряет свою мрачность, чуть ли не со слышимыми щелчками: вот она бросает попытки вскрыть замок шкафчика с вином для священнодействий, бросает нарочно пердеть во время утрени и вечерни, бросает ходить к траппистам, которые зависают вокруг монастыря, и спрашивать у них время и все такое, чтобы подловить и заставить проговориться, и т. д. Пару раз лицо девчушки корчится от эмоциональных мук и хрупкости, даже когда Кровавая Сестричка смотрит. Девчушка стрижется чуть ли не налысо и в чем-то на лесбийский манер, и корни ее волос оказываются нежно-каштановыми. Кровавая Сестричка, ничтоже сумняшеся обнажая бицепсы, одолевает девчушку в арм-рестлинге; обе заливаются смехом; сравнивают партаки: это дает отмашку нещадно растянутому монтажу «начало-дружбы-идоверия» – жанровая традиция, – и этот монтаж состоит из поездок на «Харлее» на таких скоростях, что девчушке приходится придерживать руку на затылке Кровавой Сестрички, чтобы у К. С. не улетел апостольник, и долгих бесед на ходу общим планом, и продолжительных, и по сути своей безнадежных игр в «Крокодила» с траппистами, плюс парочки сценок, где Кровавая Сестричка находит в мусорной корзине «Мальборо» и зажигалку в форме дилдо девчушки, где девчушка немрачно хлопочет по хозяйству монастыря под сварливым, но одобрительным присмотром К. С., где девчушка водит пальцем по строчкам Священного Писания при свечах, где девчушка аккуратно срезает последние фиолетовые кончики с нежно-каштановых волос, где крутые монашки постарше одобрительно бьют кулаком Кровавую Сестричку по плечу, когда в глазах девчушки появляется особый блеск грядущего серьезного разговора, и, наконец, где Кровавая Сестричка и девчушка выбирают в магазине рясы – кульминацию монтажа венчает застывший залитый солнцем кадр с обгорелым торчащим подбородком девчушки и безволосым прометеевским челом под широкими крыльями апостольника послушницы, – и все под – вот серьезно – «Getting to Know You» [181], которую, как воображает Хэл, Сам в своих глазах наверняка оправдал как субверсивно приторную. Это все занимает с полчаса. Бриджет Бун, из индианаполисской архиепископской епархии, начинает разглагольствовать на тему иронического антикатолического субтезиса «Кровавой Сестрички: Крутой монашки» – что «спасение» обезображенной наркозависимой девчушки здесь просто размен одной подчиняющей волю «привычки» на другую, с заменой одного потустороннего головного украшения на другое, – и ее щиплет Дженни Бэш и цыкают почти все собравшиеся, кроме Хэла, которого можно было бы принять за спящего, не склоняйся он время от времени налево к мусорке, сплюнуть, и который на деле переживает радикальную утерю концентрации, обычно сопровождающую тетрагидроканнабиноловую Отмену, и думает вовсе о другом, даже более засмотренном картридже Дж. О. Инканденцы, хотя еще смотрит этот с остальными эташниками. Второй объект внимания – так называемая инверсия покойным Самим жанра политического кино, «Юриспруденция низких температур», мыльная опера про высших руководителей с борьбой за власть, злоупотреблением должностями, робкими адюльтерами, мартини и зловеще прелестными руководительницами в элегантных облегающих деловых костюмах, которые закусывают беспомощными и толстопузыми конкурентами-мужчинами на политический обед. Хэл знает, что «НТП» вовсе не инверсия и не высмеивание, а берет начало в мрачном периоде 80-х до э. с., когда Сам сменил госслужбу на частное предпринимательство, когда внезапные барыши с патентов оставили его в постморковочной ангедонии, экзистенциально заплутавшим, и Сам на целый год сбежал в уединенное спа на северо-западном побережье Канады хлестать «Уайлд Тёки» и смотреть оперы про магнатов эфирного телевидения вроде «Династии» от «Лоримар» и проч., где, предположительно, и познакомился и сдружился с Лайлом, ныне бессменно пребывающим в качалке ЭТА. Что интригует, хотя и неизвестно всем присутствующим в КО6,– взгляд Бун на точку зрения Самого относительно шило-на-мыльной интерпретации замены химической зависимости католической верой очень близок к тому, как многие еще-недостаточно-отчаянные новички в бостонских АА видят бостонских АА как просто размен рабской зависимости от бутылки/трубки на рабскую зависимость от собраний, пошлых шибболетов и автоматического благочестия, «Банальность вместо Нормальности», и пользуются идеей, что это та же рабская зависимость, как оправданием, и бросают бостонских АА, и возвращаются к первоначальной рабской зависимости от Вещества, пока эта зависимость не согнет их в такой двойной бараний рог отчаяния, что они наконец плетутся назад, поджав хвост, и умоляют, чтобы им сказали, какие банальности кричать и как широко растягивать пустые улыбки. Хотя некоторые зависимые от Вещества к тому моменту, когда впервые Приходят, уже так разбиты, что им плевать на какие-то замены или клише – они левое яйцо отдадут, лишь бы обменять первоначальную зависимость на автоматические банальности и наигранное веселье. Это люди с пушкой у виска, это те, кто берет и Держится. Еще предстоит выяснить, входит ли в число людей, которые приходят в АА/АН в нужной степени раздавленными, Джоэль ван Дайн, чей дебют в проектах Джеймса О. Инканденцы состоялся именно в «Юриспруденции низких температур», но она все больше и больше Идентифицируется со спикерами на Служении, которые пришли раздавленными в подходящей степени, чтобы знать: для них это вопрос трезвости и смерти. В полутора километрах от ЭТА Джоэль посещает Группу «Реальность – убежище для тех, кто не может совладать с наркотиками», собрание ответвления АН – содружества Анонимных Кокаинщиков 291, в основном потому, что собрание проходит в Аудитории врачебных конференций в больнице Св. Елизаветы, всего в паре этажей под палатой в отделении травматологии, где лежит в ужасном состоянии Дон Гейтли, у которого она только что была и протирала широкий бессознательный лоб. Собрания АК начинаются с долгой преамбулы и бесконечных чтений формальностей с отксеренных листов, – это одна из причин, почему Джоэль избегает АК, – но когда она спустилась, вошла, налила подгорелый кофе со дна капсулы и нашла свободное место, торжественная часть как раз закончилась. Незанятые стулья нашлись только в заднем ряду – «Ряд Отрицания», как обычно зовут галерку, – и Джоэль окружают катектические новички, они ерзают, каждую пару секунд скрещивают ноги, маниакально шмыгают и выглядят так, будто все, что у них есть, сейчас надето на них. Плюс ряд стоящих людей – в бостонских содружествах есть такой суровый тип мужчин, который на собраниях отказывается садиться, – стоящих за галеркой, широко расставив ноги, скрестив руки и бросая друг другу реплики из уголков рта, и она чувствует, как стоящие мужики пялятся на ее голые колени через плечо, отпускают замечания о коленях и вуали. С робким теплым чувством 292 она вспоминает Дона Гейтли – в горле трубка, терзают температура, вина и ноющее плечо, подбивают на Демерол доброжелательные, но непонимающие врачи, – он проваливается в бред, терзается, уверен, что ему желают зла какие-то люди в шляпах, бросает на свою половину потолка такие настороженные взгляды, будто стоит отвернуться, как тот его съест. На огромной доске на подиуме написано: «Группа „Реальность – убежище для тех, кто не может совладать с наркотиками" приветствует сегодняшних спикеров на Служении – Группу „Свободная дорога" из Маттапана», который находится глубоко в цветном районе Бостона, где самая высокая концентрация Анонимных Кокаинщиков. Спикер, только-только вышедший за кафедру, когда садится Джоэль, – высокий желтоватый цветной со сложением штангиста и страшными глазами, особенного тернового, светло-коричневого оттенка. Говорит, он в АК уже семь месяцев. Он пропускает типичные для АК боевые мачо-байки о своей наркоистории и переходит сразу ко Дну – месту, с которого он должен был спрыгнуть. Джоэль видит, что он хочет говорить правду, а не просто выпендривается и показушничает, как, кажется, многие АК. В его рассказе множество цветных идиом и раздражающей цветной жестикуляции, но Джоэль это уже как будто все равно. Она Идентифицируется. На собраниях у правды есть какое-то неотразимое бессознательное обаяние, вне зависимости от цвета или содружества. Даже ряд Отрицания и стоящие мужики увлечены рассказом цветного. Тот говорит, у него такая тема: у него дома в спальном районе Перри Хилл Проджектс в Маттапане были жена и маленькая дочурка, и еще ребенок на подходе. Он держался на черной работе подмастерья заклепщика в «Универсальном Отбеливателе», который прямо на этой улице в Энфилде, и потому его зависимость от крэк-кокаина была не ежедневной; курил он запоями, в основном на выходных. Но притом запоями адовыми, психопатическими, опустошающими банковский счет. Как привязаться к ракете «Рэйтеон», и теперь выход только на конечной, Джим. Он говорит, жена подрабатывала уборкой домов, но ей запрещали брать с собой дочурку, так что приходилось сдавать ее в детсад, который съедал почти весь заработок жены. Так что на плаву держались только благодаря его зарплате, а из-за запоев со стеклянной трубкой по выхам жили в вечной «финансовой нестабильности», которую он произносит с ошибками. И вот его последний запой, Дно, которое, предсказуемо, случилось в день зарплаты. Все деньги по-любому должны были пойти на покупки и аренду. И так торчали за пару месяцев, и в доме в плане пожрать было шаром покати. На перекуре в «Универсальном Отбеливателе» он спецом купил всего одну-единственную ампулу, за чирик, чтобы угоститься в воскресенье вечерком после выходных воздержания, покупок и драгоценных минут с беременной женой и дочуркой. Жена и дочурка должны были встретить его после работы прямо на автобусной остановке у «Брайтон Бест Сейвингс», прямо под большими часами, чтобы «помочь» передать чек на месте. Он поддался на уговоры жены о встрече у банка, с отвращением к себе осознавал, что даже тогда существовала угроза инцидентов с чеком, судя по запоям в прошлом, а их финансовая нестабильность была, как там его, как это слово, в жопе, короче, она была, и он охренеть как четко понимал, что в этот раз не может позволить себе все похерить. Он говорит, что так это называл про себя: похерить. Он даже до автобуса не добрался, когда отбатрачил, сказал он. У двух других земель 293 из заклепочного цеха было по три ампулы на брата, которые они, типа, перед ним и выложили, ну он и подкинул свою, потому что две ампулы и с третинкой на одну херовенькую воскресную променяет только полный лошара, не знакомый с концептом «лови момент». Вкратце – опять сыграли знакомое безумие бабла на кармане и беззащитности против тяги, и мысль о его женщине, обнимающей его дочурку в вязаной шапочке и варежках под большими часами на холодном мартовском закате, не столько забылась, сколько как-то съежилась крошечной картинкой для медальона в самом центре той его части, которую он с земелями вовсю собирался прикончить трубкой. Он говорит, на автобус так и не сел. Пустили по кругу пол-литру вискарика у старого «Форда Мистик» одного из земель, да затянулись, прямо в тачке, и как только он достал $ из кармана, все – маленький пушистый зверек уже уселся у него на шее, Джим 294. Он крепко хватается за края кафедры и тяжело опирается на прямых руках в позе, транслирующей одновременно самоуничижение и решимость. Он просит АК просто опустить завесу милосердия над финалом ночной сцены, которую все равно в памяти после остановки для обналичивания задымило ракетными выхлопами; но, короче, домой в Маттапан он добрался только под утро, утро субботы, желто-зеленый, с больной головой и дрянным послекрэковым настроением, готовый и умереть, и убить за новую дозу, и в то же время сгорающий от стыда, что все похерил (опять), так что поездка на лифте к квартире – возможно, самый храбрый поступок в его жизни, до этого момента, казалось ему. Было где-то 06:00 утра, и их не было. Дома никого, причем так, что пустота квартиры как будто пульсировала и дышала. Под дверь просунули конверт от БУЖХ 295, не лососевого цвета выселения, но зеленого – последнего предупреждения по квартплате. И он пошел на кухню, открыл холодильник, презирая себя за надежды, что там осталось пиво. В холодильнике стояла почти пустая банка виноградного желе и полпачки бисквитной смеси, и это – плюс вонь пустого холодильника – все, Джим. Маленькая пластмассовая баночка арахисового масла из «Фуд Банк» без лейбла, такая пустая, что на внутренних стенках – царапины от ножа, и скомканная коробка соли – больше на всей кухне ничего не нашлось. Но от чего у него сердце ухнуло в пятки и душа заныла, сказал он, – это когда он увидел на плите пустой вылизанный бисквитный поддон и пластиковую корку защитной обертки от арахисового масла на куче мусора в помойке. Медальонная картинка на задворках разума раздулась и стала четкой сценой, как его жена, дочурка и нерожденный карапуз ели то, что, как он сейчас понял, им пришлось есть, вчера вечером и сегодня утром, пока он где-то там прожигал их еду и квартплату. Это и стало его краем пропасти, его личным перекрестком, – когда он стоял на кухне с ушедшим в пятки сердцем, поводя пальцем по блестящему поддону без единой бисквитной крошки. Он сел на кухонный кафель, крепко зажмурив свои страшные глаза, но по-прежнему видел лицо своей дочурки. Они ели дешевое арахисовое масло на бисквитах, запивали водой изпод крана и кривились. Их квартира была на шестом этаже корпуса номер 5 в Перри Хилл. Окно не открывалось, но выбить головой вполне можно. Но он не покончил с собой, говорит он. Просто встал и вышел. Не оставил жене записку. Ничего. Шел и шел целых четыре километра до Шаттакского приюта в Джамайка-Плейн. Ему казалось, семье без него по-любому лучше, сказал он. Но, сказал он, он не знал, чего не покончил с собой. Но вот не покончил. Ему кажется, не обошлось без Бога, когда он сидел там на полу. Просто решил пойти в Шаттак и Смириться, и протрезветь, и больше никогда не видеть в воображении с похмелья скривившееся лицо дочурки, Джеймс. А в Шаттакском приюте – какое совпадение, – где обычно в марте немалый лист ожидания до времени, пока не потеплеет, как раз вышвырнули какого-то жалкого сукина сына за дефекацию в душе, и взяли его, спикера. Он тут же попросился на собрание АК. И сотрудник Шаттакского позвонил какому-то афроамериканцу с кучей сухих лет, и спикера отвели на его первое собрание АК. Это было 224 дня тому. Тем вечером, когда цветной Крокодил АК подвез его назад до Шаттака, – после того, как на своем первом собрании он рыдал перед другими цветными и рассказывал людям, которых раньше в глаза не видал, про большие часы и стеклянную трубку, про чек и бисквиты, и личико дочурки, после того, как он вернулся в Шаттак, и услышал звонок, и звонок был к ужину, – оказалось, что на ужин подавали – какое совпадение – на тот субботний ужин в Шаттаке подавали кофе и бутерброды с арахисовым маслом. Был конец недели, и в приюте кончилась еда с пожертвований, так что они размазывали масло по дешманскому хлебу и пили растворимый кофе «Санни Сквер» – дешманское говно, которое даже не растворяется до конца. Как у талантливого оратора-самоучки, его эмоциональные драматические паузы не кажутся наигранными. Джоэль делает ногтем в одноразовой кружке еще один прорез и осознанно выбирает верить в то, что это не наигранно – эмоциональная драма всей истории. Она так давно не моргала, в глазах как будто песок. Так всегда и бывает, когда меньше всего ждешь, когда тащишься на собрание, которое наверняка будет унылой тягомотиной. Лицо спикера потеряло цвет, форму, любые отличительные черты. Что-то ухватилось за храповик в животе Джоэль и крепко повернуло три раза в лучшую сторону. Впервые она уверена, что хочет быть трезвой невзирая на все, что это за собой повлечет. Невзирая на то, примет ли Дон Гейтли Демерол, или сядет в тюрьму, или отвергнет ее, если она не решится раскрыть ему лицо. Впервые за долгое время – сегодня, 14.11 – Джоэль даже всерьез подумала о том, чтобы, возможно, раскрыть кому-то лицо. После паузы спикер говорит, остальные никчемные мазафаки в Шаттакском приюте начали канючить, что это за херня, бутеры с арахисовым маслом на ужин. Спикер говорит, что вот то самое, что он молча поблагодарил за этот конкретный бутерброд в руках, который запил крепким кофе «Санни Сквер», – вот эта штука и стала его Высшей Силой. Он чист семь с половиной месяцев вот уже. Из «Универсального Отбеливателя» его выкинули, но зато он нашел постоянку в аэропорту Логан, моет полы в третью смену, а земеля в его бригаде как раз тоже в Программе – какое совпадение. Его беременная жена, как оказалось, ушла с Шантель в Приют для матерей-одиночек, в ту ночь. До сих пор там. ДСС до сих пор запрещает ему подавать апелляцию на запретительный приказ жены видеться с Шантель, но зато прошлым месяцем ему дали поговорить с ней по телефону. И он теперь трезвый, потому что Сдался, и вступил в Группу «Свободная дорога», и проявляет Активность, и добровольно следует советам Содружества Анонимных Кокаинщиков. Жена должна была родить к Рождеству. Он не знает, что станется с ним или с его семьей. Но, говорит он, его новая семья – Группа «Свободная дорога» – подарила ему некоторые новые перспективы, так что он теперь смотрит в будущее с какими-то такими чувствами по типу надежды, в глубине души. Он не столько закончил, или сделал обязательную ссылку на Благодарность или прочую обычную хрень, а схватился за кафедру, пожал плечами и сказал, что начинает чувствовать, что тот выбор, который он сделал на кафеле на кухне, был правильный, если говорить за себя. В развлечении же события резко взяли курс на сплаттер, как только крутая девчушка, которую как будто бы спасла Кровавая Сестричка, была найдена сине-мертвой на своем топчане в келье послушницы, и внутренние карманы ее рясы были забиты всяческими веществами и прилагающимися аксессуарами, а рука стала настоящим лесом из шприцов. Крупный план К. С., багрово ходят желваки, взгляд не сходит с эксэкс-панкушки. Подозревая подставу, а не духовный рецидив, Кровавая Сестричка, наплевав сперва на благоглупости про вторую щеку, потом на пылкие мольбы и, наконец, на прямые приказы вице-матери-настоятельницы – оказавшейся той самой крутой монашкой, которая давнымдавно спасла Кровавую Сестричку, – начинает возвращаться к былым обычаям злых улиц Торонто и неспасенных крутых байкерш: снимает глушитель со стального коня «Харлея», вытаскивает из чулана полинявшую байкерскую косуху в заклепках и натягивает поверх раздутой от грудных мышц рясы, расчехляет самые яркие татухи, вытрясает из бывших служек информацию, машет средним пальцем автомобилистам на пути байка, встречается со старыми уличными контактами в темных салунах и опрокидывает мерзавчики даже с самыми циррозными из них, бьет, мочит, айкидоит, обезоруживает мордоворотов с электроинструментами, мстит за деспасение и раскардаш юной подопечной, преисполненная решимости доказать, что гибель девчушки не была случайностью или отступничеством, что Кровавая Сестричка не ошиблась с выбором души для спасения, желая снять с собственной души долг перед старой матерой вице-матерью-настоятельницей, которая спасла ее, Кровавую Сестричку, еще давным-давно. Несколько плечистых каскадеров и бесчисленных литров тиоцианата калия 296 спустя истина выходит наружу: послушницу убила мать-настоятельница, самая старшая и матерая монашка ордена. Эта м.-н. – та самая монашка, которая спасла вице-м.-н., которая спасла Кровавую Сестричку, т. е., как ни иронично, доказательства, которые нужны Кровавой Сестричке, чтобы списать долг по спасению, перпендикулярны законным интересам крутой монашки, которой Кровавая Сестричка, собственно, и обязана, потому Кровавая Сестричка все больше терзается и злится по мере того, как накапливаются доказательства вины матери-настоятельницы. В одной сцене она говорит «блядь». В другой орудует кадилом как кистенем и мозжит башку старому жезлоносцу, одной из пешек матери-настоятельницы, начисто снеся беззубый череп с плеч долой. Затем, в третьем акте, разражается настоящая оргия возмездия, когда свет проливается на жестокую истину: оказывается, крутая старая вице-мать-настоятельница, она же монашка, которая спасла Кровавую Сестричку, на самом деле не была спасена, сама, по-настоящему, – более того, в течение 20+ лет образцовых чтений новенн и выпечки облаток страдала от скрытой дегенеративной рецидивистской душевной гнили и возобновила – вице-м.-н. возобновила, как раз когда Кровавая Сестричка приняла постриг, – не только возобновила зависимость от Вещества, но и даже начала торговать в серьезных масштабах самой прибыльной на тот временной период дурью (что после 20+ лет сменилась с марсельского героина на колумбийский Бинг Кросби для фрибейса), чтобы оплачивать собственную тайную привычку, и скрытно руководила торговыми операциями в малоиспользуемых исповедальнях Общественной миссии спасения Ордена. Начальница этой монашки, старшая крутая монашка – мать-настоятельница, наткнувшись на предприятие по торговле наркотиками после того, как ныне картанутый жезлоносец сообщил ей о подозрительном количестве лимузинов с не самыми богобоязненными людьми в золотых цепях у Общественной миссии спасения, и не в силах вызвать в себе благочестивое смирение, дабы принять тот факт, что у нее, очевидно, не получилось поистине и навсегда спасти экс-дилера, чего требовал долг перед уже отошедшей от дел восьмидесятилетней монашкой, которая спасла ее, – эта мать-настоятельница как раз и убила экс-панковую послушницу Кровавой Сестрички, чтобы заставить ее замолчать. Выясняется, точкой для затаривания Веществом наркозависимой панкушки Кровавой Сестрички, когда она еще была Там, до спасения, была как раз печально известная Общественная миссия спасения вице-матери-настоятельницы. Другими словами, монашка, которая спасла Кровавую Сестричку, но сама при том оставалась втайне неспасенной, являлась дилером Бинга крутой девчушки, вот почему крутая девчушка-некатоличка оказалась таким знатоком Конфитеора [182]. Мать-настоятельница Ордена решила, что это только вопрос времени – когда обращение и спасение девчушки достигнет духовного пика, и она нарушит осторожное молчание и выложит Кровавой Сестричке неприглядную правду о монашке, которая, как она (Кровавая Сестричка) думала, спасла ее (Кровавую Сестричку). Вот она (мать-настоятельница) и стерла карту девчушки – якобы, поведала она (мать-настоятельница) своей правой руке, вице-матери-настоятельнице, чтобы спасти ее (вице-мать настоятельницу) от разоблачения, отлучения и того хуже, что непременно случилось бы, не заставь она девчушку замолчать 297. Вся эта нарративно сложносочиненная и запутанная фигня разрешается с пронзительностью чуть ли не уровня кабуки во время дикого мордобоя в кабинете матери-настоятельницы, которая не спасла вицем.-н., которая спасла Кровавую Сестричку, когда две старшие монахини – они были крутыми и неспасенными еще в те онтарианские дни, когда мужчины были мужчинами, как и байкерши-наркоманки, – объединяются и надирают задницу Кровавой Сестричке в боевой сцене – размытом пятне монашеских облачений и суровых боевых искусств на фоне подсвеченного прожектором огромного декоративного распятия из красного дерева на стене, где Кровавая Сестричка выкладывается вся, но все равно получает по апостольнику и, наконец, после нескольких ударов ногой с разворота в лоб, начинает уже прощаться с телесной картой и препоручать себя в руки Господа; пока неспасенная монашка – рецидивистка – вице-мать-настоятельница, спасшая Кровавую Сестричку, стерев с глаз кровь после удара головой и увидев, что матьнастоятельница готова обезглавить Кровавую Сестричку сувенирным томагавком времен Шамлпена, которым монашка-гуронка, спасенная основательницей торонтовского Ордена спасения крутых девчушек, когда-то обезглавливала миссионеров-иезуитов до того, как ее (крутую гуронскую монашку) спасли, увидев воздетый обеими руками томагавк над обычно благочестивым лицом старушки – матушки-настоятельницы – и оно теперь попросту неописуемо из-за отсутствия смиренности и пылкого желания заставить замолчать в совокупности с чистейшей и исключительной злобностью, – увидев взметнувшийся топор и демонизированное лицо м.-н., неспасенная вице-монахиня переживает эпифаническое антирецидивистское духовное перерождение и предотвращает раскардаш Кровавой Сестрички, прыгнув через весь кабинет и вырубив мать-настоятельницу огромным декоративным христианским символом из красного дерева, таким символически очевидным, что какой смысл называть его вслух, и таким символически откровенным, что Хэл и Бриджет поморщились. Теперь топор времен Шамплена в руках у Кровавой Сестрички, а у неспасенной монашки, которая ее спасла, в руках неназванный предмет, красное дерево от топора не спасет, и они стоят лицом к лицу над капустной кучей юбок упавшей навзничь матери-настоятельницы, тяжело дыша, и у вице-м.-н. под сбитым набок апостольником такое горькое выражение – мол, вперед, замкни круг рецидивистского возмездия против монашки, которая, как ты думала, спасла тебя, а на самом деле не смогла спасти даже себя, замни лапсарианский [183] цикл, все такое. На протяжении несчетных кадров они буравят друг друга взглядами под крестообразным бледным следом на месте неназванного предмета. Затем Кровавая Сестричка устало пожимает плечами и бросает томагавк, и отворачивается, и с ироничным поклоном выходит из дверей кабинета матери-настоятельницы, и минует ризницу, и алтарь, и неф монастыря (шаги байкерских гадов по плитке отдаются эхом, подчеркивая тишину), и большие ворота, где на тимпане начертаны меч, орало, шприц, черпак и девиз «Contraria sunt complementa» [184], от прямоты которого у Хэла так сводит скулы, что переводить его по просьбе Кента Блотта приходится Бун 298. На экране тем временем мы все еще следуем за крутой монашкой (или экс-монашкой). То, что топор, который она бросила, со смачным стуком набил шишку матери-настоятельнице, представляется явной случайностью, потому что она (Кровавая Сестричка) все еще уходит прочь от монастыря, выразительно удаляясь в постепенно углубляющемся фокусе. Круто хромая на восток, в мерцающий торонтовский рассвет. Завершающая сцена картриджа показывает ее в седле стального коня на самой злой улице Торонто. Снова грехопадение? Скатится в свою крутую жизнь до спасения? Это неясно и оттого якобы многозначительно: ее выражение в лучшем случае агностическое, но едва-едва над горизонтом, к которому она с ревом устремляется, виднеется дисконтный аутлет с глушителями «Харлея». Финальные титры – странного светло-зеленого цвета жуков на лобовом стекле. Трудно сказать, с сарказмом или нет аплодируют Бун и Бэш. Настает постразвлеченческая суета смены поз, потягивания конечностей и критических колкостей. Ни с того ни с сего Хэл вспоминает: Смозергилл. Потлергетс говорит, он и Ид привели Блотта к Хэлу, чтобы тот рассказал о чем-то страшном, что им встретилось днем во время дисциплинарного наряда в туннелях. Хэл поднимает руку, чтобы они помолчали, просматривает коробки картриджей на предмет «Юриспруденции низких температур». На всех коробках подробные ярлыки. Призрак удалялся, его красная куртка уменьшалась на фоне закачавшейся Проспект-стрит, тротуара, помоек и мутных витрин, Рут ван Клив висела у него на цветастом хвосте и тоже удалялась, выкрикивая обрывки городского арго, которые не столько затихают, сколько проглатываются. Кейт Гомперт схватилась за ушибленную голову и слышала внутри нее рев. Бег Рут ван Клив замедляли ее руки, которыми она с воплями размахивала; а призрак размахивал их сумочками, чтобы расчистить себе путь. Кейт Гомперт видела, как прохожие скачут с тротуара на проезжую часть, чтобы не словить шальной удар. Вся сцена была как будто подернута лиловым. Где-то поблизости из-под навеса магазина раздался голос: «Я все видел!» Кейт Гомперт снова наклонилась вперед и прижала руку к лицу вокруг глаза. На ощупь тот заплывал, закрывался, и все поле зрения становилось странного лилового оттенка. Звук в голове – как поднимающийся разводной мост, неумолимый лязг и скрип. Рот наполняла горячая жидкая слюна, и Кейт сглатывала, несмотря на тошноту. – Видел? Да чертову руку даю на отсечение, что своими глазами видел! – от витрины с техникой словно отделяется какая-то горгулья, ее движения дерганые, как на пленке с отсутствующими кадрами. – Все видел! – сказало оно, потом повторило. – Я свидетель! – сказало оно. Кейт Гомперт обхватила рукой фонарный столб и подтянула себя в какое-никакое вертикальное положение, не сводя с горгульи глаз. – Был чертовым свидетелем от начала до конца, – произнесло оно. В глазу, который не заплыл, чудовище лилово преобразилось в бородача в армейской куртке и армейской безрукавной куртке поверх первой куртки, со слюной в бороде. В одном его глазу виднелась целая система лопнувших сосудов. Мужика трясло, как древний механизм. Не обошлось и без запаха. Старик подошел ближе, в упор, так что пешеходам приходилось обступать их обоих. Кейт Гомперт чувствовала пульс в глазу. – Свидетель! Очевидец! От начала до конца! – но смотрел он кудато в другую сторону, скорее, на проходящих мимо людей. – Кто все видел? Это я! – было неясно, кому он кричит. Явно не ей, да и прохожие, когда их поток разбивался о них и обходил вокруг столба, а потом снова сливался, отвечали ему старательным, особым уличным невниманием. Кейт Гомперт казалось, что если опереться на столб, то ее не стошнит. Ушиб мозга еще называется сотрясением мозга. Она старается об этом не думать – о том, что от столкновения мозг ушибся о череп, и теперь распухает и наливается сиреневым цветом, размазанный о стенки черепа. Врезалась она как раз в столб, на котором повисла. – Доброжелатель? Я вам доброжелатель. Свидетель? Видел все! – и старик сунул дрожащую ладонь прямо под нос Кейт Гомперт, словно хотел, чтобы ее вырвало на руку. Ладонь была лиловой, с пятнами какойто, возможно, гнилой плесени, и с темными ветвящимися бороздами там, где у обычных людей, которые не живут на помойке, розовые линии, и Кейт Гомперт отрешенно изучила ладонь, и заодно выгоревший на солнце билет ГИГАБАКС 299 на асфальте под ней. Билет словно нырял в лиловую дымку и снова выныривал. Пешеходы едва удосуживали их взглядом, потом старательно отводили глаза: какая-то нетрезвая бледная девчушка и бомж, который показывает ей что-то в руке. «Был свидетелем свершения всего происшествия», – прокомментировал старик прохожему с сотовым на ремне. Кейт Гомперт не могла собраться с силами и послать старика в жопу. Так здесь, в настоящем городе, и говорят: «Иди в жопу», – с ловким жестом большим пальцем. Не могла даже выдавить «Уходите», хотя от запаха мужчины было еще хуже, в плане тошноты. Казалось чрезвычайно важным, чтобы ее не стошнило. Она чувствовала биение пульса в глазу, которым ударилась о столб. Как будто рвота могла раздражить набухающую сирень в ушибленной части мозга. От одной мысли ее чуть не стошнило прямо на уродливую ладонь, которая никак не стояла на месте. Она пыталась мыслить разумно. Если старик был свидетелем всего события, откуда он взял, что у нее было что положить ему в руку. Рут ван Клив как раз перечисляла самые остроумные клички арестованного отца своего ребенка, когда Кейт Гомперт почувствовала, как по спине ее бьет рука и смыкается на ремешке сумочки. Рут ван Клив вскрикнула, когда между ними, растолкав их, ворвался призрак самой непривлекательной женщины, какую Кейт Гомперт видела в жизни. Ремешок виниловой сумочки Рут ван Клив сдал сразу, но тонкий, зато плотно промакрамированный ремешок Кейт Гомперт схватил ее за плечо и с силой потащил за женственным призраком, когда тот хотел рвануть по Проспект-ст., и из-за качественного хлопкового ремешка французского макраме сумочки от «Филен» красную каргу с силой отбросило назад, и на Кейт Гомперт пахнуло чем-то более затхлым, чем самые затхлые муниципальные коллекторы, а в глаза бросилось что-то вроде пятидневной щетины на лице карги, когда нерастерявшаяся Рут ван Клив ухватилась за красную кожаную куртку на нем/ней/этом, назвав вора «пскудой подкоодной». Кейт Гомперт плелась вперед, стараясь вывернуть руку из петли ремня. Так их троих и проволокло по улице. Призрак резко крутнулся, чтобы стряхнуть Рут ван Клив, и разворот ее/ этого, и потащил прикованную ремнем Кейт Гомперт (которая весила всего ничего) по широкому кругу (тут у нее случился флэшбек к детскому часу «Шарики за ролики» в скейтерском клубе в Уэлсли-Хиллс, из детства), набирая скорость; а затем на нее бросился пестрый от ржавчины столб у обочины, тоже набирая скорость, и раздался звук между «бум» и «блямс», небо и тротуар поменялись местами, и взорвалось лиловое солнце, и вся улица окрасилась в лиловый и закачалась, как церковный колокол; а потом она осталась одна и без сумочки, наблюдая, как остальные удаляются и при этом, кажется, оба пронзительно зовут на помощь. 14 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Вообще недостаток кокаина для назального употребления – в определенный момент после пика эйфории, если не хватило здравомыслия остановиться и наслаждаться пиком и продолжаешь употреблять назально дальше, – он заводит тебя в регионы почти межзвездного холода и назального онемения. Пазухи Рэнди Ленца промерзли насквозь, онемели и забились кристалликами льда. Его ноги как будто кончались на коленях. Он следовал за двумя очень малогабаритными китаянками, волочившими огромные бумажные сумки с покупками на восток по Бишоп-Аллен-Драйв под Центральной. Его сердце билось, как ботинок в подвальной стиральной машине Эннет-Хауса. Очень громко. Китаянки семенили с поразительным темпом, учитывая их размер и размер сумок. Было в районе 22:12:30–40 – бычий глаз посреди былого интервала разрешения Внутренних проблем. Китаянки не столько шли, сколько семенили с какой-то насекомьей торопливостью, и у Ленца сердце заходилось от попыток одновременно успевать и притворяться, что он идет прогулочным шагом, при этом не чувствуя ноздрей и ничего ниже колен. Они свернули на Проспект-ст. в двух-трех кварталах ниже Центральной площади, двигаясь в направлении площади Инмана. Ленц следовал в десяти-тридцати шагах позади, не спуская глаз с плетеных ручек сумок. Китаянки были не выше пожарных гидрантов и перемещались так, будто ног у них было больше среднего, переговариваясь на своем нервном и стрекочущем обезьяньем наречии. Эволюция доказала, что азиатовские языки ближе к приматовским языкам, чем нет. Сперва, на мощеных тротуарах Массачусетс-авеню между Гарвардской и Центральной, Ленцу казалось, что это они следят за ним – в свое время следили за ним частенько, и, как и начитанный Джоффри Д., он слишком хорошо – можете не рассказывать – знал, что самые страшные слежки проводят маловероятные люди, которые идут перед тобой с маленькими зеркальцами в уголках очков или со сложными системами сотовой коммуникации для отчетов Командному центру – или еще вертолеты, да, которые высоко, их вообще не видно, шум их роторов маскируется под стук твоего собственного бьющегося сердца. Но после того как он дважды успешно сбросил с хвоста китаянок – во второй раз так успешно, что пришлось нестись по переулкам и скакать через деревянные заборы, чтобы снова их найти в паре кварталов севернее на Бишоп-Аллен-Драйв, где они семенили и болботали, – он укрепился в убеждении, кто тут за кем следит, так-то. Как бы, у кого полный невидимый контроль над общей ситуацией, так-то. Изгнание из Хауса, которое сперва предстало смертельным поцелуем приговора, оказалось вполне даже, наверное, тем что надо. Он пытался идти по стерне добродетели, и как его вознаградили за мучения? Угрожали и пренебрежительно послали; он весь вложился, и по большей части впечатляюще; а его отправили Прочь, Одного, но теперь он хотя бы мог открыто скрываться. Теперь Р. Ленц выживал только стараниями своих мозгов, в глубокой маскировке, на безлицых улицах Сев. Кембриджа и Сомервиля, никогда не спал, всегда на ходу, скрывался у всех на виду средь бела дня – последнее место, где Они додумаются его искать. На Ленце теплые флуоресцентно-желтые штаны, слегка блестящее пальто-смокинг с длинными фалдами, сомбреро с деревянными шариками, свисающими с полей, очки на пол-лица с оправой из черепахового панциря, которые автоматически темнели при ярком свете, и глянцевые черные усы, экспроприированные с верхней губы манекена в «Лешмер» в «Кембриджсайде»: этот ансамбль – результат отважного воровства вдоль всей ночной Чарльз, когда он впервые всплыл со дна, отправившись на северо-восток из Энфилда несколько дней назад. Абсолютная чернота усов манекена – очень надежно приклеенных экспроприированным «Крейзи Глю» и ставших еще глянцевей от выделений из носа Ленца, которые он не чувствует, – в портативной тени сомбреро придает его бледности почти призрачный оттенок – еще одновременно преимущество и недостаток назального кокаина в том, что есть становится лень и необязательно, и можно забыть об этом на продолжительные периоды времени – о питании, – в своей кричащей имитации маскировки он легко сходит за одного из бездомных и блуждающих бостонских юродивых, ходячих мертвецов и умирающих, которых обходят за полквартала. Секрет в том, выяснил он, чтобы не есть и не спать, все время быть на ногах и на ходу, все время быть начеку во всех шести направлениях, скрываясь под наземной станцией электрички или в торговом центре с крышей, как только сердечный шум невидимых роторов выдавал слежку с воздуха. Он быстро ознакомился с паутиной переулков, переходов и свалок на задах Маленького Лиссабона, и с его (вымирающей) популяцией уличных кошек и собак. Район изобиловал высотными часами на банках и церквях, диктующими движение. Он носил свой «Браунинг Х444» с серрейтором в наплечной кобуре в носке сразу над языком формальных туфелей, которые прибрал у того же уличного манекена «Формального Дела», что и смокинговое пальто. Его зажигалка лежала во флуоресцентном прорезном кармане с молнией; качественные мешки для мусора легко находились в помойных контейнерах и сухопутных баржах, стоящих на светофорах. «Джеймсовские принципы гиффордских лекций» – их вырезанная сердце-ниша теперь чуть ближе к пустой, чем было бы уютно прямо думать Ленцу, – он придерживал под формальной мышкой второй рукой. И китаянки по-сороконожьи семенили бок о бок, с исполинскими сумками соотносительно в левой и правой руке, так что сумки оказались между ними. Ленц настигал их, но постепенно и не без небрежной скрытности, учитывая, что непросто идти скрытно, когда не чувствуешь ног и когда очки автоматически затемняются, стоит пройти под фонарем, и потом осветляются не сразу, после, так что не меньше двух жизненно важных ленцевских сенсорных уличных чувств были дезориентированы; но все равно он умудрялся поддерживать одновременно и скрытность, и небрежность. Он не представлял, как выглядел на самом деле. Как и многие бродяжничающие юродивые в метрополии Бостона, он часто путал обход горожанами за полквартала с невидимостью. Сумки выглядели тяжелыми и впечатляющими, от их веса китаянки слегка клонились друг к другу. Скажем, было 22:14:10. Китаянки и затем Ленц минули серолицую тетку, присевшую между двумя помойками, задрав многочисленные юбки. Вдоль всей обочины бампер к бамперу стояли машины, еще миллион машин стоял вторым рядом. Китаянки минули человека с игрушечным луком и стрелами у обочины, а когда оттемнились очки, Ленц, тоже проходя мимо, смог его разглядеть: на нем был костюм крысиного цвета, он стрелял стрелой с присоской в стену здания, которое «Сдается», а потом подходил и обводил мелом на кирпиче вокруг присоски кружочек, а потом второй кружочек вокруг первого, и т. д., как будто это, как там его. Женщины не обратили на него азиаточного внимания. Галстук-ленточка тоже был коричневого цвета, в отличие от крысиного хвоста. А мел на стене более розоватый. Одна из женщин сказала что-то высоким голосом, будто воскликнула второй. У восклицательностей обезьяньих наречий есть взрывное рикошетящее звучание. Как бы особый элемент «бдзынь» в каждом слове. Все это время из окна на другой стороне улицы играло «Знамя, усыпанное полосами». У человека был галстук-ленточка и перчаточки без пальцев, и он отступил от стены, чтобы окинуть взглядом свои розовые круги, и чуть не столкнулся с Ленцем, и оба переглянулись и покачали головами, мол, «Только посмотрите на несчастного городского сукина сына, с которым я оказался на одной улице». Универсально общеизвестно, что типичные азиаточные типы все свое земное итоговое нажитое богатство все время таскают с собой. Как бы на руках, куда бы они ни семенили. Азиаточная религия запрещает банки, и Ленц повидал слишком много плетеных ручек двойных исполинских сумок в крошечных ручонках китаянских представительниц женского пола, чтобы не догадаться: у китаянок в сумках – нажитое богатство. Теперь с каждым широким шагом в нем накапливалась энергия для хватай-и-текай, пока он небрежно подбирался все ближе и даже мог разглядеть узоры на прозрачных, этих, пластиковых флагах, которые они в волосы заплетают. Китаянки. Его сердцебитие ускорилось до ровного согревающего галопа. Он почувствовал ноги. Адреналин от того, что скоро произойдет, осушил нос и помог рту прекратить скакать по всему лицу. Страшный Кабан онемелым не был – и не будет, – но теперь слегка дергался в штанах из-за возбуждения от гениальных мозгов и кайфа охоты. Какая там передовая слежка: все козыри в других руках: безмозглые азиатки понятия не имели, с кем связались, кто позади, кто следит и небрежно настигает, всего лишь незаметно спотыкаясь после каждого уличного фонаря. Ситуация была под его тоталитарным контролем. А они даже не подозревали, что находятся в ситуации. В десяточку. Ленц поправил одним пальцем усы и подскочил, как на дороге из желтого кирпича, от чистого контролируемого восторга, невидимого окружающим адреналина. Было два выбора пути, и Les Assassins des Fauteuils Rollents были готовы стремиться к исполнению обоих. Менее лучший был непрямой выбор: слежка и проникновение в окружность живых знакомых автора Развлечения – актрисы и якобы исполнительцы, родственников, – если потребуется, их захват вживую и подвержение техническому собеседованию в надеждах, что они приведут к оригинальному картриджу Развлечения автора. Выбор обладал рисками и уязвимостями, и был попридержан в долгом ящике под сукном, пока не исчерпается выбор прямее – обнаружить и заполучить Мастер-копию Развлечения силами одних себя. Именно вследствие этого выбора они поныне пребывали в нахождении здесь, в лавке Антитуа Кембриджа, чтобы – comme on dit – все переставить дном наверх. 14 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Секрет бега на высоких каблуках, знал Бедный Тони, в том, чтобы бежать на носках, наклонившись вперед, с такой инерцией, чтобы всегда оставаться на носках и каблуки даже не участвовали в деле. Очевидно, омерзительное Чудовище позади знало об этом профессиональном секрете. Они летели по Проспект, клешни Чудовища всего в мм от развевающегося боа. Бедняга Тони прижимал сумочки к боку, как футболист в американском футболе. Прохожие мастерски уворачивались от погони – сказывались годы тренировок. Бедный Тони отчетливо видел лица прохожих – запах опережал его самого, как взрывная волна. Мужчина в полупальто скорчил мину и уступил дорогу в искусной веронике. Дыхание Бедного Тони тяжело и рвано вырывалось из груди. Он не рассчитывал на то, что жертвы бросятся в погоню. Он чувствовал, как рука Чудовища нащупывает хвост боа. Донегольская кепка улетела, и оплакивать ее не было времени. Дыхание Существа тоже было рваным, но его ругательства по-прежнему шли от диафрагмы, энергичные и прочувствованные. Другое Существо врезалось в столб с мясистым звуком, от которого Тони даже как-то содрогнулся. Его отец бил себя по голове и плечам, страдая по символически умершему сыну. Спустя миг после столкновения и порвавшегося ремешка Тони уже был на носках и в полете, но не поставил на преследование со стороны второго, этого черного Чудовища, вопящего ему в затылок. Первые пару кварталов Чудовище звало «На помощь» и просило «Остановить эту суку», и Бедный Тони, тогда с солидной форой, вторил такими же криками «На помощь!» и «Ради бога, остановите ее», сбивая с толку встречных граждан. Древний профессиональный прием банд с Гарвардской площади. Но теперь черное Чудовище бежало в мм от него, и вот уже ухватилось за боа, пока они летели, рвано дыша, на носках туфель, и Краузе широким жестом сорвал боа с шеи и пожертвовал Чудовищу, но лапа омерзительного Чудовища не успокоилась, тут же вернулась, хватая воздух над кожаным воротником, рваное дыхание на затылке, проклятья. Бедный Тони пожалел на бегу, что Чудовище наверняка просто, не глядя, отшвырнуло боа на улицу или в канаву. Носки их туфель выбивали на тротуаре сложные и изменчивые ритмы; иногда топот звучал в унисон, иногда нет. Существо по-прежнему мучительно висело за самой спиной. Мимо промелькнули таблички «Забиваем кур ежедневно» и «Полное уничтожение»; «Антитуа Интертейнмент» всего в двух долгих кварталах на север. Краузе и преследовательница перебежали забитый перекресток на красный. Бедный Тони кричал «На помощь!» и «Пожалуйста!» Рука и пыхтенье за самой спиной напоминали те просто ужаснейшие сны, где кто-то невообразимый гонится за тобой км за км, и за миг до того, как когти сомкнутся на твоем воротнике, вскакиваешь и просыпаешься; вот только в данном случае сценарий «клешня-ужасного-Чудовища-за-спиной» все не кончался и не кончался, витрины, тротуар и скачущие пешеходы сливались вместе справа на краю зрения. До неприметного черного хода «Антитуа Инт.» можно было добраться через переулок для парковки, который отламывался от Проспект на запад сразу перед Бродвеем и шел на запад до пересечения с заставленным помойками переулком, который шел с севера на юг, от одного из контейнеров в котором (где Бедняга Тони ночевал время от времени, когда было поздно и не хватало денег на поезд) было рукой подать до задней двери братьев-канадцев. Бедный Тони, с сумочками под мышкой одной руки и прижимая парик второй, просчитал, что, если ощутимо оторвется от Чудовища к моменту, как они доберутся до переулка поменьше, помойки скроют, за какой, дай боже, незапертой задней дверью Б. Т. найдет простое доброе человеческое отношение и укрытие. Он перепрыгнул фруктовые лотки бодеги и бросил взгляд назад в надежде, что Чудовище врежется во фрукты и полетит вверх тормашками. Но нет. Оно по-прежнему было рядом, дышало. Его па вокруг двух картонных рядов клюквы «Кейп» было оторопляюще сноровистым. Стало слишком очевидно, что Существо не раз участвовало в погонях. В его дыхании слышалась рваная непримиримость. Стало слишком очевидно, что Оно готово на все. Оно больше не кричало «Стоять» или площадную матерщину. Дыхание Бедного Тони жгло огнем. Оно на бегу как будто рыдало, почти. Он попытался крикнуть «На помощь!» и не смог; не хватало лишнего дыхания; перед глазами снизу вверх поплыли черные точки; он уверен только в том, что фонари работают; сердце делало цукунг-цукунг-цукунг. Бедный Тони перескочил странно расположенную картонную фигуру с рекламой каких-то инвалидных колясок и услышал, как Чудовище тоже перескочило и легко приземлилось на носки. Туфли Чудовища были без ремешков и не резали, как дорогие «Энье»; Тони чувствовал кровь на ногах. Вход в переулок на запад был между налоговым специалистом и чем-то еще; прямо где-то здесь; Краузе прищурился; черные точки – крошечные колечки с матовыми серединками плыли перед глазами вверх, как воздушные шарики, лениво; Бедный Тони только-только после припадка, больной, не говоря уже про Отмену; дыхание было штопаным, полувсхлипами; он едва стоял на носках; он не брал в рот ни маковой росинки с самой кабинки мужского туалета библиотеки, а это уж сколько дней тому; он просматривал проносящиеся размазанные витрины; шумно упал пожилой человек, когда Чудовище оттолкнуло его с дороги; кто-то засвистел в свисток от насильников; у специалиста по налогам на витрине было странное объявление «On parle le portugais ici» [185]. Его палец с каждым шагом задевал кожаный воротник Тони, пока не стал ближе, и Бедный Тони уже не чувствовал Его пальцы в волосах шиньона, который прижимал рукой к голове. Отец Бедного Тони возвращался домой в Уотертауне, Маунт-Оберн-стрит, 412, по завершении долгого дня кесаревых сечений и сидел на стуле в темнеющей кухне, почесывая там, где зеленые резинки маски врезались в голову. Его, несомненно, безвкусно длинные ногти уже смыкались в волосах парика, когда возник специалист по налогам, и Тони резко вильнул вправо, сломав на повороте каблук, но выиграв несколько шагов, когда инерция Чудовища унесла его мимо входа в переулок. Краузе рвано всхлипывал и летел на запад, на окровавленных носках, слыша, как отдается от обеих стен переулка его дыхание, маневрируя между разбитым стеклом и развалившимися бездомными, слыша, как позади в нескольких шагах эхо разносит крик «Стой, паскуда, стой!», и как раскинувшийся бездомный, которого перескочил Краузе, поднял гнилую голову с земли и отвечал: «Беги». Выследив – через тяжкое техническое собеседование эксцентричного одеждой специалиста по боли черепа и лица, которого они выследили через трагично-фатальное техническое собеседование юного грабителя 300, терпимость которого к электрическому току оказалась значительно ниже, чем оная машинерии компьютеров его жилища, – выследив свои лучшие шансы на копию до предприятия незадачливых Антитуа, AFR вслед за тем потребовалось несколько дней на поиски настоящего Развлечения. Лидер американовой ячейки AFR, Фортье, сын стеклодува из ГленАлмонда, не позволил разбить или разобрать ни одно из зеркал. Во всех других отношениях обыск стал методичным и тщательным. Это был осмотрительный и также организованный обыск, без спеха. Поскольку экран в лавке оказался визуально дисфункциональным, тем самым был заказан и установлен для добровольного просмотра в кладовом помещении за задней комнатой лавки бытовой ТП. Каждый картридж исчерпывающих полок лавки пробовал доброволец, затем удалялся в один из больших железных coffre d'amas [186] в переулке вне черновой двери лавки. Был назначен наряд замотать усопших братьев Антитуа в строительную пленку и поместить в кладовом помещении за задней комнатой. В пользу гигиены. Также был назначен наряд добыть шторы из клеенки для стекла передней двери, также несколько некоторых вывесок, гласящих: «Закрыто», «Ropas» и «Relache» [187]. Вследствие чего после ранних часов ни один человек не стучал в двери. Скоро, в первый же день, в алкогольном ящике, который был сырой и пах, они отыскали образчик тактических картриджей противной FLQ для картонных фигур на улицах, с грубо штампованной улыбающейся карикатурой лица и вытисненным «Il ne faut plus qu'on pursuive le bonheur» поверх. И юный Тассиньи, с характерной доблестью, вызвался быть добровольно вкаченным в кладовом помещении и привязанным, чтобы проверить его, и Фортье отдал ему добро. Все выпили в знак тоста Тассиньи и обещали приглядеть за его пожилым отцом и капканами на пушнину, и мсье Фортье заключил юного добровольца в объятия и расцеловал об обе щеки лица, и вслед его вкатили, и оснастили при подручности мсье Брюйима проводами ЭЭГ, и привязали супротив экрана, помещенного в кладовом помещении. Затем картридж уличной рекламы показал себя пустым, свободным. Затем иной из того ящика, также сырой: также пустой. Две пустышки. Done. D'accord.[188] Фортье, философски, отсоветовал разочарование или ущерб из фрустрации – он и Марат все эти времена полагали рекламы с Развлечением и человеком в коляске мистификацией FLQ, лишь ввергающей в террор. Что рекламы отражали инвалидные коляски – шлепок в тестикулы AFR, – это было игнорировано. AFR желали лишь обрести в обладание копию Развлечения. А также, главно, теперь вычислить: могла ли быть копия Дюплесси скопированной сама? Ведь то была истинная цель: Мастер-картридж 301. В отличие от FLQ, les Assassins des Fauteuils Rollents не имели интереса в шантаже или картографическом вымогательстве возвращения Выпуклости. Как и не в реРеконфигурации ОНАН или даже аннулировании ее хартии. AFR имели интерес только в причинении тестикулярного frappe [189] подбрюшью американовых самоинтересов, что придаст самой Канаде испуг от будущего возмездия США: если AFR сможет отыскать, копировать и распространить Развлечение, Оттава не столь лишь разрешит, сколь потребует Квебеку отделиться прочь, и встречать по себе гнев соседа, сраженного собственной неспособностью говорить «non» роковым удовольствиям 302. Фортье завещал AFR методически продолжать поиск. Юных добровольцев вкатывали в помещение кладовки на основе ротации, чтобы пробовать каждый набор картриджей. Не считая пересмешек над португальской порнографией, ротация исполнялась с доблестью и порядком. Кадавры в пленке начали опухать, но пленка поддерживала в кладовом помещении адекватные для просмотра множества картриджей гигиенические условия. Обыск и опись происходили кропотливым и медленным образом. Мсье Фортье потребовалось отсутствовать посреди поиска для содействия юго-западным оперативникам в инфильтрации того родственника автора, который (согласно Марату) наиболее вероятно имел знание или обладание дуплицируемой копии. Имелось основание мыслить, что мсье Дюплесси заполучил первоначальные копии именно у этого родственника, атлета. Марату казалось, что BSS США казалось, что этот человек несет ответственность за сыр и бор в Беркли и Бостоне, США. Полевой оперативник американов, оснащенный протезами, следовал за ним без отвязу, как лист из бани.