Бесконечная шутка
Часть 73 из 123 Информация о книге
– Эй, Хэл? Что ты будешь делать? – Хэл? – Бубу, я снова на локте. Скажи, что, по-твоему, мне надо делать? – Мне сказать тебе? – Я весь ушки на макушке, Бу. Слушаю. Потому что лично я не знаю, что делать. – Хэл, если я скажу правду, ты разозлишься и скажешь мне идти на? – Я доверяю тебе. Ты умный, Бу. – Тогда Хэл? – Скажи, что мне надо делать. – По-моему, ты как раз сделал. Что надо. По-моему, как раз сделал. – Понимаешь? 17 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Из-за отсутствия Дона Гейтли по болезни Джонетт Ф. отработала пять ночных смен подряд и после 08:30 сидела в переднем кабинете, описывала в Журнале предыдущую ночь, пытаясь придумать синонимы для слова «скука» и периодически окуная палец в чашку с обжигающим кофе, чтобы не уснуть, плюс слушая отдаленные звуки смыва туалетов, шипение душей и жильцов, звенящих спросонья на кухне и в столовой, и все такое, когда вдруг кто-то как заколотит во входную дверь Хауса – а это значит, что пришел, скорее всего, посторонний или новичок, а то в Эннет-Хаусе каждая собака знает, что главная дверь отпирается в 08:00 и всегда совершенно открыта для всех, кроме Закона, с 08:01. В эти дни все жильцы знают, что самому дверь на стук открывать не стоит. Вот и Джонетт Ф. сперва подумала, что это очередные полицейские 322, которые в костюмах и при галстуках, пришли привлечь еще жильцов в качестве свидетелей по ленцо-гейтли-канадской заварухе и все такое; и Джонетт достала планшет с именами всех жильцов в подвешенном правовом положении, кого надо бы увести наверх с глаз долой до того, как полиция переступит порог. Пара жильцов из списка как раз сидит в столовой на самом виду, трескает хлопья и курит. Джонетт взяла планшет как эмблему власти и пошла осведомляться, кто стучит, через окно у входной двери, и все такое. И но пацан на пороге по-любому был не из полиции или суда, и Джонетт открыла незапертую дверь и впустила его, даже забив на объяснения, что стучать так-то необязательно. Парень был явно непростой, из высшего общества, примерно возраста Джонетт или чуть моложе, кашлял в завесе утреннего дыма в прихожей, сказал, что хотел бы поговорить, если можно, в сравнительном уединении с кем-нибудь, кто здесь считается за главного, так прям и сказал. Этот пацан – он так и лучился холодным алюминиевым лоском высшего общества, был то ли со странным загаром, то ли странной обветренностью поверх загара, и в самых белых хайтопах «Найк» из всех, что Джонетт когда-либо видела, и выглаженных джинсах, с типа стрелками, и странной шерстяно-белой куртке с АТЭ красными буквами на одном рукаве и серыми – на другом, и с зализанными темными волосами, влажными, типа как из душа, а не от геля, и полузамершими, волосами-то, на раннем уличном холоде, торчащими и замерзшими на челке, отчего его смуглое лицо казалось маленьким. Его уши тоже будто горели от холода. Джонетт окинула его холодным взглядом, ковыряясь мизинцем в ухе. Она следила за лицом пацана, пока мимо, как краб, пробежал Дэвид Кроун, несколько раз моргнул, глядя на мальчишку вверх ногами, обежал лестницу и начал взбираться по ней, считая лбом каждую ступеньку. Было очевидно, что парень не корефан и не бойфренд кого-нибудь из жильцов, который пришел подвезти кого-нибудь до работы или типа того. Как он смотрел, стоял, говорил и все такое – все излучало тепличность и привилегии, и школы, где ни у кого нет оружия, – просто другая планета привилегий по сравнению с планетой Джонетт Мари Фольц из Южного Челси, а потом из интерната достопочтенного Эдмунда Ф. Хини для Девочек с вызывающим и неисправимым поведением в Броктоне; и в кабинете Пэт, прикрыв дверь только наполовину, Джонетт нацепила на лицо вежливую враждебность, как всегда рядом с парнями из высшего общества без татух и со всеми зубами на месте, которые за пределами АН не обратили бы на нее внимания или посчитали бы, что из-за отсутствия передних зубов или проколотого носа они по типу лучше нее и все такое, с какого-то хрена. Впрочем, выяснилось, что у пацана не хватало эмоционального заряда, чтобы кого-нибудь осуждать или вообще замечать. В его речи слышалось характерное бурление от избытка слюны, которое Джонетт знала охренеть как – речь человека, который совсем недавно отложил трубку и/или бонг. От жары в кабинете Пэт волосы парня начали оттаивать и капать, и оседали, сдувались на голове, как пробитая шина, из-за чего его лицо казалось больше. Видок у него был по типу, как говаривала четвертая миссис Фольц, хворый. Он весь выпрямился, заложил руки за спину и сказал, что живет поблизости и с недавних пор из какого-то такого досужего, вполне академического интереса подумывает, возможно, посетить какое-нибудь такое собрание Анонимных Зависимых, и все такое, просто от нечего делать, – короче, ровно та же окольная херня Отрицания, как у чуваков без зубов, – и сказал, что но просто не знал, где они проходят, подобные Собрания, или когда, и но знал, что тут недалеко «дом на полпути» «Эннет-Хаус» 323, который непосредственно работает с подобными Анонимными организациями такого рода, и потому хотел бы узнать, не мог бы он получить – или взять на время, ксерокопировать и немедленно вернуть либо по и-мейлу, либо факсом, либо заказным письмом, как будет удобней, – какое-нибудь такое релевантное расписание собраний. Он извинился за вторжение и сказал, что но просто не знал, к кому еще обратиться. Какой-то такой пацан по типу Юэлла, Дэя и борзого «если-ты-не-девушка-собложки-в-упор-тебя-не-вижу» Кена Э., который умеет делить столбиком и говорить слова по типу «досужий», но при этом не в состоянии прохавать, как пользоваться «Желтыми страницами». Много позже, в свете последовавших событий, Джонетт Ф. четко вспомнит, как медленно оседали замерзшие волосы пацана, и как пацан сказал «досужий», а также чистую слюну высшего общества без запаха, которая чуть не переливалась с нижней губы, пока он пытался выговорить то самое слово, не сглатывая. 324 Специалисты по техническим собеседованиям под руководством директора Департамента неопределенных служб Р. («Б.») Тана 325 действительно так делают – приносят портативную многоваттную лампу, включают в розетку и регулируют так, чтобы свет бил прямо в лицо допрашиваемому, чей гомбург и тенистые брови были сняты после вежливой, но настойчивой просьбы. И именно это – яркий свет на полностью обнаженное пост-марксовое лицо, – а не какая-то другая крутая встряска в нуарном стиле от Р. Тана-сына и второго специалиста по техническим собеседованиям, вынудило будущего д-ра философии МТИ Молли Ноткин, только что со скоростного поезда из Нью-Нью-Йорка, в кресле в форме режиссера Сидни Питерсона посреди разбросанного багажа в затененной и взломанной гостиной ее квартиры, сдать всех с потрохами, стучать, есть сыр, петь как канарейка, рассказать все, что, как ей казалось, она знала 326: – Молли Ноткин рассказывает оперативникам ДНССША, что, насколько она знает, в смертельно-развлекательном фильме «Бесконечная шутка (V или VI)» режиссера авторского апрегарда Дж. О. Инканденцы Мадам Психоз в роли некой материнской инкарнации архетипического образа Смерти сидит обнаженная, телесно-великолепная, восхитительная, очень беременная, с омерзительно изуродованным лицом, прикрытым то ли вуалью, то ли переливающимися компьютерными цветными пикселями, то ли анаморфированным до неузнаваемости, похоже, очень странным и новаторским объективом, сидит голая, объясняет на очень простом, детском языке тому, кого представляет камера фильма, что Смерть – всегда женщина, и что женщина – всегда мать. Т. е. что женщина, которая тебя убивает, в следующей жизни всегда будет твоей матерью. Это – что, по словам Молли Ноткин, она тоже не очень поняла, когда впервые услышала, – было якобы сутью космологии Смерти, которую Мадам Психоз должна была донести до зрителя через сюсюкающий монолог, посредством особенного объектива. Во время монолога она, возможно, держала нож, и главной технической фишкой фильма (у фильмов Автора всегда были какие-то технические фишки) был какой-то весьма необычный объектив на турели «Болекс H32» 327, и беременность Мадам Психоз, несомненно, являлась спецэффектом, потому что Мадам Психоз никогда не казалась заметно беременной – Молли Ноткин видела ее голой 328, а если посмотреть на голую женщину, всегда видно, если она когда-то была беременной дольше первого триместра 329. – Молли Ноткин рассказывает, что мать Мадам Психоз покончила с собой поистине кошмарным способом с помощью обыкновенного кухонного измельчителя мусора вечером Дня благодарения в Год Геморройных Салфеток «Такс», за четыре месяца с чем-то до того, как покончил с собой Автор фильма, также с помощью кухонного прибора, и также кошмарно, но любые связи в духе Линкольна – Кеннеди между этими двумя самоубийствами, говорит она, пусть специалисты по допросу выискивают самостоятельно, т. к., насколько известно Молли Ноткин, эти два родителя даже не знали о существовании друг друга. – Что цифровая камера «Болекс Н32» на съемках смертельного картриджа – и без того руб-голдберговская амальгама различных усовершенствований и цифровых адаптаций и без того модифицированной классической «Болекс H16 Rex 5» – канадской сборки, кстати говоря, которую Автор предпочитал другим камерам на протяжении всей карьеры, потому что на ее турель можно было поставить сразу три объектива и переходника с креплением C-mount, – что на съемках «Бесконечной шутки (V) или (VI)» она была оснащена чрезвычайно странным и экструзивным объективом, и находилась то ли на полу, то ли на какой-то кушетке или постели, и Мадам Психоз в образе Матери-Смерти склонялась над ней, брюхатая и обнаженная, и говорила сверху вниз, – в обоих смыслах этого выражения, что с критической точки зрения привносило в фильм некоторую синестетическую двусмысленность относительно звуковых и визуальных перспектив субъективной камеры, – объясняя камере как синекдохе аудитории, что потому-то матери так одержимо, всепоглощающе, неистово и в то же время как-то нарциссически любят тебя, своего ребенка: матери отчаянно пытаются загладить вину за убийство, которое никто из вас не помнит. – Молли Ноткин рассказывает, что была бы гораздо полезней и с готовностью вспомнила бы больше подробностей, если бы они выключили эту премерзкую лампу или отвернули ее прочь, что является наглой ложью, которую Р. Тан-мл., не раздумывая, пропускает мимо ушей, и потому свет все так же бьет в безволосое несчастное лицо Молли Ноткин. – Что между Мадам Психоз и Автором фильма не было сексуальных взаимоотношений, и не только по той причине, что Автор верил, будто в мире в определенный момент доступно конечное количество эрекций, и оттого на него всегда нападали то импотенция, то чувство вины. Что на самом деле Мадам Психоз была влюблена и имела сексуальные взаимоотношения только с сыном Автора, который, хотя Молли Ноткин никогда не встречалась с ним лично, а Мадам Психоз старалась не отзываться о нем дурно, очевидно был мелким подлецом, полностью соответствующим канону белого мужчины со всеми присущими ему развращенностью, моральной трусостью, эмоциональными каверзами и подлостью. – Что Мадам Психоз не присутствовала ни во время самоубийства Автора, ни на его похоронах. Что она пропустила похороны из-за истечения срока действия паспорта. Что также Мадам Психоз не присутствовала и во время чтения последней воли Автора, несмотря на то, что была одним из бенефициаров. Что Мадам Психоз никогда не упоминала о судьбе или нынешнем местонахождении неизданного картриджа, озаглавленного «Бесконечная шутка (V)» или «Бесконечная шутка (VI)», и описывала его лишь по опыту участия в съемках, обнаженной, и ни разу не смотрела сама, но с трудом верила, что он вообще был развлекательным, куда уж там смертельно-развлекательным, и была склонна считать, что он представлял собой не более чем плохо завуалированный крик о помощи мужчины на самом краю экзистенциальной бездны – Автор, по всей видимости, был очень сильно привязан к матери, в детстве, – и сам он, несомненно, очень хорошо это понимал: Автор, может, и не был прочнейшим суденышком в психическом море, однако тем не менее являлся во многих отношениях вдумчивым читателем и критиком кино и был вполне в состоянии отличить подлинное киноискусство от жалкого крика о помощи, завуалированного под кино, как бы яростно ни крутилась стрелка на его внутреннем морском компасе на краю бездны, и с высокой долей вероятности уничтожил Мастер-версию неудавшегося произведения искусства, точно так же, как, по слухам, уничтожил первые четыре или пять неудавшихся вариантов того же самого фильма, в которых, надо признать, блистали куда менее таинственные и обворожительные актрисы. – Что похороны Автора, предположительно, прошли в провинции Нуво-Квебека Л'Иль, месте рождения вдовы Автора, и представляли собой погребение, а не кремацию. – Что хотя не ей учить Департамент неопределенных служб США, но почему бы просто не пойти к вдове Дж. О. И. и уже с ее помощью получить сведения о существовании и местонахождении предполагаемого картриджа? – Что ей, Молли Ноткин, кажется крайне неправдоподобным, что вдова Автора поддерживала какие-то связи с антиамериканскими группировками, ячейками или движениями, что бы ни предполагали досье о ее неосмотрительной молодости, поскольку все, что Молли Ноткин о ней слышала, говорит о том, что у этой женщины нет особых интересов за пределами собственных личных неврозов, хотя с Мадам Психоз она обходилась приветливо и заботливо. Что Мадам Психоз призналась Молли Ноткин, что по знакомству сочла вдову самым настоящим воплощением Смерти – ее неизменная улыбка – застывшая улыбка какогото танатоптического существа, – и что Мадам Психоз сочла довольно странным, что автор брал на роли женских инкарнаций Смерти ее, Мадам Психоз, в то время как прямо у него под носом был настоящий идеал, и притом в высшей степени фотогеничный: будущая вдова, по всей видимости, была того типа красоты, который вгоняет рестораны в тишину даже на пятом десятке. – Что Автор бросил употреблять крепкое спиртное по личному условию Мадам Психоз, при котором она согласилась сняться в фильмекартридже, так как она знала, тот станет последним для нее, но не знала, что и для него, и Автор, по всей видимости, – невероятно, но факт 330,– сдержал свое обещание – возможно, по той причине, что его до глубины души растрогало согласие М. П. вновь появиться перед камерой даже после ужасного инцидента, обезображивания и достойного презрения ухода его подлого сынишки под предлогом, что она состояла в сексуальных взаимоотношениях с их – здесь Молли Ноткин уточнила, что, разумеется, она хотела сказать «его», – отцом, Автором. И что Автор, по всей видимости, оставался трезв как стеклышко на протяжении всех последующих трех месяцев с половиной, начиная с Рождества Года Геморройных Салфеток «Такс» и до 1 апреля Года Шоколадного Батончика «Дав», дня самоубийства. – Что абсолютно тайная и скрытая от мира проблема злоупотребления веществами, в итоге загнавшая Мадам Психоз в элитную частную клинику лечения зависимости настолько элитную, что даже ближайшие друзья М. П. не знали, где она находится, разве что где-то далеко, очень-очень далеко, – что проблема злоупотребления могла быть ничем иным, как последствием чудовищной вины, которой Мадам Психоз терзалась из-за самоубийства Автора и именно оно привело к очевидному бессознательному позыву наказать себя тем самым злоупотреблением веществами, от которого она убедила отказаться Автора, только лишь заменив наркотиками виски «Уайлд Тёки», а он, может свидетельствовать Молли Ноткин, весьма ядреный на вкус. – Нет, что вина Мадам Психоз из-за сведения счетов с жизнью Автора никак не связана с предположительно смертельной «Бесконечной шуткой (V) или (VI)», которая, насколько Мадам Психоз могла судить по самому процессу съемок, являла собой не более чем сумятицу из депрессивных концепций, связанных воедино яркой операторской работой с объективами и новаторством в перспективе. Что нет, всепоглощающая вина была, скорее, следствием условия, подчиняясь которому, Автор прекратил употребление спиртного, которое, утверждала позже опомнившаяся от заблуждений М. П., оказалось тем единственным, что упрочивало его баланс у экзистенциальной бездны, употребление, – так что без него он оказался не в силах вынести психическое давление, которое и толкнуло его к тому, что, по словам Мадам Психоз, они с Автором иногда называли, цитата, «самоудаление». – Что она, Молли Ноткин, вовсе не сочла невероятным, что особую подарочную бутылку спиртного бренда «Купажированное виски „Уайлд Тёки"» ограниченного выпуска в форме индейки с вишневой вельветиновой подарочной ленточкой на горлышке с бантиком под бородкой на кухонном столе подле микроволновой печи, перед которой нашли тело Автора в кошмарной позе, оставила на виду его будущая вдова – которую вполне могло привести в ярость, что Автор не находил в себе сил бросить крепкие напитки, цитата, «ради нее», но, по всей видимости, нашел силы бросить, цитата, «ради» Мадам Психоз и ее ню-появления в его последнем опусе. – Что незаурядно привлекательная, согласно свидетельствам, Мадам Психоз получила неизлечимую травму лица в тот же День благодарения, в который ее мать покончила с собой посредством кухонного прибора, после чего она (Мадам Психоз) и осталась радикально обезображенной и травмированной, и что ее членство в организации самопомощи 13 шагов «Уния радикально обезображенных и травмированных» – ни метафора, ни уловка. – Что невыносимые стрессы, которые привели к самоудалению Автора, надо полагать, были связаны не столько с фильмом в частности и с цифровым искусством в целом – антиконфлюэнтный подход Автора к медиуму кино Молли Ноткин сочла скорее безэмоциональным и технически-интеллектуальным, не сказать наивно постмарксистским в своем самодовольном сочетании анаморфной фрагментации и антипикарескового 331 нарративного стазиса, – и не столько с якобы порождением какого-то ангельского чудовища зрительского удовольствия – любой, у кого есть нервная система и кто знаком с корпусом работ почившего режиссера, понимал, как низко в его списке приоритетов стояли веселье и развлечение, – но сколько, гораздо вероятней, с тем фактом, что его будущая вдова впутывалась в сексуальные взаимоотношения со всем, у чего была Y-хромосома, причем, похоже, в течение многих лет, включая, вполне вероятно, сына Автора и трусливого любовника Мадам, в детстве, раз у этого мелкого подлеца, по всей видимости, столько недокатексированных проблем с мамочкой, что вся психоаналитическая Вена в гробу крутится. – Что посему – хотя это и подвергается сомнению, если принять точку зрения прометеевской вины на суицид Автора, – будущий д-р Ноткин практически не сомневалась в том, что весь миф об идеальном-развлечении-как-Liebestod, окружающий предположительно смертельный картридж, не более чем классическая иллюстрация антиномически шизоидного следствия постиндустриального капиталистического механизма, по логике которого товар суть само-по-себепсихологически-фатальное-бегство-от-страха-смерти, как предельно подробно сформулировано в доходчивых формулировках мсье Жилем Делезом в посмертном труде «Инцест и жизнь Смерти в капиталистическом интертейнменте», который она с удовольствием одолжит силуэтам где-то за белым пламенем лампы, один из которых чем-то раздражающе стучит по коническому металлическому абажуру, если они пообещают вернуть в сохранности. – Что – в ответ на уважительные, но резкие требования стараться отвечать на вопросы по какому-то существу и избавить присутствующих от всяческих яйцеголовых абстракций – обезображивающая травма Мадам Психоз в своей комбинации стечения обстоятельств и драматических причин словно пришла прямиком из самых кошмарных и бессюжетных протокровосмесительных фильмов-катастроф Автора, как-то: «Ночь носит сомбреро», «Набирайте «С» для Сладострастия» и «Несчастный случай меня». Что Мадам Психоз, единственный ребенок в семье, была невероятно и сердечно близка с отцом, низкокислотным химиком из лаборатории реагентов в Кентукки, который, по всей видимости, был единственным ребенком в семье и имел основанные на совместном просмотре кино теплые отношения с матерью, и, кажется, старался восстановить ту утраченную близость с Мадам Психоз, для чего почти на ежедневной основе водил ее в кино, в Кентукки, и возил по всему среднему Югу на разного рода соревнования по жонглированию жезлом для юниоров, в то время как его жена, мать Мадам Психоз, крайне набожная, но уязвленная и неврастеничная женщина с боязнью людных мест, сидела дома на семейной ферме, консервировала продукты и вела дела фермы, и т. д. Но что постепенно ситуация становилась сперва все более странной, а затем, когда Мадам Психоз достигла пубертатности, по всей видимости, и жутковатой; а именно жутковато вел себя низкокислотный отец – так, словно Мадам Психоз молодеет, а не взрослеет: брал ее в местный «Синеплекс» на все более детские фильмы, отказывался признавать появление месячных и грудей, жестко протестовал против свиданий и т. д. По всей видимости, проблему усугублял тот факт, что из переходного возраста Мадам Психоз вышла почти ненормально красивой молодой девушкой, особенно для той части Соединенных Штатов, где из-за неправильного питания и пренебрежения к стоматологии и гигиене физическая красота была чрезвычайно редким и в некотором роде неловким для окружающих состоянием, совершенно незнакомым беззубой пигалице-матери Мадам Психоз, которая ни словом не обмолвилась, пока отец Мадам Психоз запрещал все, от бюстгальтеров до мазка Папаниколау, общаясь с уже цветущей дочерью прогрессирующе нечленораздельным сюсюканьем и продолжая называть ее детским уменьшительно-ласкательным прозвищем то ли Буся, то ли Путти, когда пытался отговорить от стипендии Бостонского Университета, программа «Исследований кино и кинокартриджей» которого, как он, по всей видимости, утверждал, привлекала только, цитата, непослушных бук, бяк и бам-бамов, конец цитаты, что бы ни означали в их семье эти пейоративы. – Что – переходя сразу к делу, к которому, как выдает нетерпеливый настрой специалистов по допросу и замена лампочки на более многоваттную, им бы очень хотелось, чтобы она уже перешла, – как это зачастую бывает, лишь оказавшись в вузе и постепенно обретя какую-то психическую дистанцию и материал для эмоциональной компаративистики, Мадам Психоз наконец начала понимать, насколько жутковатым был регресс ее реагентного папочки, и лишь когда автограф некоего сына – спортивной звезды на пробитом футбольном мяче вызвал в и-мейлах из Кентукки больше подозрений и сарказма, чем благодарности, она начала подозревать, что отсутствием социальной жизни в пубертатный период не меньше, чем ее собственной актеонизирующей подростковой прелести, она обязана навязчивой привычке папочки чинить препятствия. Что – с короткой паузой, чтобы произнести слово «актеонизирующий» по буквам, – по-настоящему дерьмо попало в межпоколенческий психовентилятор, когда Мадам Психоз пригласила этого мелкого подлеца – сына Автора домой в Кентукки на угощение в третий раз, на День благодарения в Год Геморройных Салфеток «Такс», и сцены инфантильного поведения папочки и маминых молчаливых компульсивных закатывания консервов и стряпни, не говоря уже о невероятном напряжении, возникшем после попытки Мадам Психоз вынести несколько мягких игрушек из своей комнаты, чтобы освободить место для сына Автора, – словом, ознакомление с собственным домом и папочкой через компаративный фильтр взаимоотношений с сыном Автора довело Мадам Психоз до нервного срыва, который обычно побуждает Высказать Невысказанное; и что именно во время обеда на День благодарения, в полдень 24 ноября ГГСТ, когда низкокислотный папочка принялся не только нарезать Мадам Психоз кусок праздничной индейки у нее на тарелке, но и разминать в кашицу зубчиками вилки на полезших на лоб глазах компаративного сына Автора, Мадам Психоз наконец озвучила невысказанный вопрос, почему теперь, когда она совершеннолетняя, и живет с мужчиной, и покончила с детским жонглированием, и вступает на поприще карьеры по одну, а потенциально и по обе стороны камеры, ее личный папочка, похоже, уверен, что она не в состоянии самостоятельно жевать? Описание из вторых рук Молли Ноткин последовавших эмоциональных извержений не изобилует подробностями, но ей кажется, что она может заявить со всей уверенностью, что тогда наверняка имел место типичный случай системы, некоторое время находившейся под таким огромным безмолвным давлением, что, когда система наконец взрывается, накопленное давление почти всегда приводит к полномасштабному извержению. Огромный стресс низкокислотного папочки, по всей видимости, извергся прямо там, за столом, с белым мясом взрослой дочери под зубцами, в исповеди, что он тайно, безмолвно влюблен в Мадам Психоз с самых давних пор; и что это настоящая любовь, чистая, невысказанная, боготворящая, вечная, невозможная; что он никогда ее не трогал, и не тронет, и не раздевал глазами, не столько из страха стать типичным папашей со среднего Юга, который трогает и раздевает глазами, сколько из чистоты обреченной любви к малышке, которую он сопровождал в кино с не меньшей гордостью, чем любой кавалер, ежедневно; что подавлять и маскировать чистую любовь было совсем не трудно, пока Мадам Психоз оставалась юной и асексуальной, но что с началом пубертатности и расцвета давление возросло до таких степеней, что он мог компенсировать его лишь мысленным регрессом дочери до возраста мокрых пеленок и мятого мяса, и что из-за осознания, как жутко выглядит со стороны его отрицание ее созревания – хотя ни дочь, ни мать, даже сейчас молча жующая засахаренный батат, не заостряли на этом внимание, на отрицании и жуткости, в то время как даже его любимые легавые скулили и скреблись в дверь, когда отрицание становилось особенно жутким (по опыту Молли Ноткин, животные гораздо более восприимчивы к эмоциональным аномалиям, чем люди), – давление в его внутренней лимбической системе росло до почти невыносимых килограммов на фут, и что уже более десятилетия он из последних сил держался на самом волоске, но что теперь, когда он стал свидетелем изгнания Пуськи, Мишутки и Ко из детской комнаты с балеринами на обоях ради того, чтобы освободить место для зрелого мужчины-неродственника, чья физическая энергия изливалась через щель, которую папочка лишь благодаря всей своей дрожащей воле не рассверлил в дыру, в стене ванной сразу над зеркалом, где из-за труб стена над изголовьем кровати в спальне Мадам Психоз пела и звенела, и через которую каждую ночь с первого прибытия Мадам Психоз и сына Автора на ночевку в расчищенной от мягких игрушек детской кровати, когда папочка сбегал от жены под предлогом желудка, разыгравшегося из-за праздничных разносолов, и карабкался на раковину, его терзала чистота невозможной любви к. – Что именно в этот момент на пол зазвенели вилка, а следом и вся тарелка матери Мадам Психоз, и что под шум возни легавых под столом из-за тарелки рвануло давление системы отрицания самой матери, и она психанула, провозгласив во всеуслышание, что она и папочка ни разу не знали друг друга как муж и жена с самой первой менструации Мадам Психоз, что она понимала, происходит что-то невероятно жуткое, но отрицала, выкачивала подозрения и помещала под огромным давлением под вакуумным стеклянным колпаком собственного отрицания, потому что, признает она – хотя, наверное, «признает» не так точно, как «причитает», или «вопит», или «тараторит», – ее собственный отец – странствующий проповедник растлевал ее и ее сестру все детство, и раздевал глазами, и трогал, и даже хуже, и вот почему она выскочила замуж уже в шестнадцать, чтобы сбежать, и теперь ей ясно, что вышла она за точно такое же чудовище – чудовище, которое отвергло законную жену и возжелало дочь свою. – Что, сказала она, наверное, это она, да, сама мать была настоящим чудовищем, и если так, она устала скрывать истинный лик пред лицом Господа и людей. – Что засим она вскочила с места, перескочила трех легавых и бросилась в химическую лабораторию папочки в подвале, чтобы изуродовать себя кислотой. – Что папочка хранил в подвале на деревянных полках первоклассную коллекцию различных кислот в боросиликатных колбах. – Что папочка, сын-подлец и, наконец, в ступоре от шока Мадам Психоз помчались вслед за матерью и ворвались в лабораторию как раз в момент, когда мать вытащила пробку из боросиликатной колбы с огромным наполовину растворенным черепом на этикетке, который вкупе с огненно-алым обрывком лакмуса, плавающим внутри, означал, что в колбе содержится невероятно едкий и коррозийный тип кислоты. – Что на самом деле Мадам Психоз зовут Люсилль Дюкетт, а ее папочка – Эрл или Эл Дюкетт родом с дальнего юго-востока Кентукки, у самых Теннесси и Вирджинии. – Что, несмотря на признания мелкого подлеца в угрызениях совести из-за того, что позволил произойти обезображенности, и заявления, что из-за завихряющихся систем вины, ужаса и основанного на отрицании прощения ранее тесные отношения с Мадам Психоз становились все более невыносимыми, не нужно быть экспертом по расстройствам личности и слабостям, чтобы догадаться, почему субчик даст Мадам Психоз от ворот поворот уже через считаные месяцы после травматической обезображенности, верно же. – Что прямо на истерическом пике, где от интернализированной ярости всего один шаг до ярости экстернализированной, мать швырнула колбу с кислотой в папочку, который рефлексивно пригнулся; и что подлец, некто Орин, прямо за ним, бывший чемпион по теннису с превосходными рефлексами верхней части тела, также пригнулся, открыв Мадам Психоз – сраженную и брадикинетическую от внезапного вентилирования высокого давления стольких семейных систем – для прямого попадания в лицо, которое привело к травматической обезображенности. И что никто не догадался выдвинуть обвинения против матери, из-за чего ее освободили из-под ареста в юго-западном Кентукки и она смогла снова вернуться на домашнюю кухню, где, по всей видимости, безутешная, совершила самоубийство, сунув конечности в измельчитель мусора – сначала одну руку, а затем – в некотором роде чудесным образом, если задуматься, – вторую. 332 Самым далеким и неприметным Собранием во вторник вечером из всех, что значились в маленьком белом буклете «Реабилитация в метрополии Бостона» 333, который ему дала в «доме на полпути» «Эннет-Хаус» девушка с проколотым носом и без резцов, похоже, было мероприятие для мужчин в 17:30 в самом Натике, почти во Фрамингеме, в каком-то месте рядом с шоссе 27, которое в буклете РМБ значилось только как «КЦР-32А». Хэл, у которого не было последних пар, по-быстрому разделал на дневных матчах Шоу 1 и 3, пока остальные даже только разогревались, затем пропустил упражнения на левую ногу в качалке, а также собирался лишить себя курицы с лимоном и вареной картошкой, лишь бы поскорее рвануть в Натик и покончить с этим Собранием антинаркотического содружества. Он сам не знал, зачем, ведь какой-нибудь неодолимой неспособности воздерживаться не наблюдалось – с самого урологического потворства на 30 дней на прошлой неделе он и миллиграмма никакого Вещества не принял. Проблема была в том, как ужасно он себя чувствовал, прогрессирующе, с тех пор, как резко Оставил Надежды 334. Дело было даже не в кошмарах и слюноотделении. Ощущение было такое, будто всю ночь его голова сидела на столбике кровати, а в чудовищно ранний час, стоило Хэлу открыть глаза, говорила ему: «Как я рада, что ты ВСТАЛ, не терпелось с тобой ПОБОЛТАТЬ», а потом не затыкалась весь день, весь день пилила, как разогнанная бензопила, пока он наконец не пытался упасть и отрубиться, заползти разбитым в постель, где его поджидали очередные кошмарные сны. 24/7 разбитости и опустошенности. Сумерки начали опускаться рано. Хэл отметился на воротах и рванул вниз по холму, и повел тягач по Содружке в сторону Водохранилища К. С., а потом на юг по Хаммонд – по знакомому гнетущему маршруту кондиционных пробежек ЭТА, с той разницей, что, добравшись до Бойлстонстрит, он повернул направо и взял путь на запад. Когда кончился Западный Ньютон, Бойлстон-стрит стала боковой трассой номер 9 – главной западной пригородной альтернативой самоубийственной I-90,– и 9-я змеилась по пригороду на запад до самых Натика и трассы 27. Хэл полз в потоке машин по многополосной дороге, которая в старину была коровьей тропой. Когда он достиг Уэлсли-Хиллс, огнеопасно-оранжевый цвет неба сгустился до адского малинового оттенка углей догорающего пожара. Вскоре с лязгом упала и тьма, а с ней и настроение Хэла. Ему казалось унизительным и абсурдным даже собираться на это Собрание Анонимных Наркоманов. Все всегда мигали тягачу дальним, потому что фары на его радиаторной решетке находились безбожно высоко. Маленький портативный дисковый плеер забрал то ли Пемулис, то ли Аксфорд, да так и не вернул. WYYY была призрачной нитью джаза в море белого шума. На АМ-частоте нашлись только коммерческий рок и новости, что администрация Джентла назначила и затем отменила обращение к нации на неизвестную тему по Спонтанному распространению. На NPR шло что-то вроде круглого стола о возможных темах обращения – ларингектомический протез Джорджа Уилла резал слух [201]. Хэл предпочел тишину и звуки дороги. Он съел два четырехдолларовых маффина с отрубями из трех, ради которых сделал крюк до пекарни-кондитерской в Кливленд-Серкл, морщась, проглатывая, потому что забыл купить газировку, чтобы запивать, затем заложил за губу гигантскую щепоть «Кадьяка» и время от времени сплевывал в свой особый стакан НАСА, который как раз умещался в держателе рядом с коробкой передач, и последние пятнадцать минут унылой поездки провел в размышлениях о возможной этимологической карьере слова «аноним», с самого, как он предполагал, эольского ov^ya до отсылки Тинна в 1580 году до э. с. к «анонимным хроникам»; и не срослось ли оно когда-то по ходу дела главным саксонским корнем со староанглийским on-ane, которое, предположительно, значило «Все как один» или «Как одно тело» и в конце концов стало стандартной инверсией Кюневульфа классического «анон», например. Затем вызвал на свой мнемонический экран историю развития изначальной группы АА с 35 года до э. с., о которой в Дискурсивном Оксфордском словаре была такая длинная статья, что Хэлу даже не пришлось заходить в какие-нибудь внешние базы данных, чтобы почувствовать себя более-менее подкованным фактически, заявиться на его ответвление – АН – и хотя бы как-то бегло оценить ситуацию. Хэл умеет воспроизвести в голове мысленную ксерокопию всего, что он когда-либо читал, и, по сути, перечитать, по желанию, – этот талант Оставление Надежд (пока еще) не подкосило: эффекты отмены пока что были скорее эмоционального/слюно-пищеварительного характера. Стены гор по бокам тягача, когда 27-я прорезает каменные холмы – самый край беркширской пенумбры, – то ли из гранита, то ли из гнейса. Какое-то время Хэл также тренируется говорить «Меня зовут Майк», «Майк. Привет», «Всем привет, я Майк», и т. д., глядя в зеркало заднего вида. В 15 минутах к востоку от Натика становится очевидно, что лапидарное «КЦР» из буклета означает учреждение под названием «Кваббинский Центр Реабилитации», которое найти несложно – дорожные рекламные знаки начинают о нем сообщать уже за несколько километров, каждый знак немного отличается от предыдущего и вместе они образуют как бы нарратив, кульминацией которого служит собственно прибытие в КЦР. Даже покойный отец Хэла не застал придорожную рекламу Burma-Shave. Кваббинский Центр Реабилитации располагается в отдалении от трассы 27 в конце извилистой ухоженной гравийной дороги, освещенной старинными классическими фонарными столбами, фонари на которых из рифленого стекла и многогранные, как конфетницы, и предназначены, кажется, больше для настроения, чем света. Потом подъезд к самому зданию – еще более извилистая дорожка, практически туннель в медитативных соснах и ломбардских тополях с плохой осанкой. Стоит съехать с трассы, как ночной пейзаж дальнего пригорода – настоящей глуши Бостона – кажется призрачным и притаившимся. Под колесами Хэла хрустит галька. Какая-то птица гадит на лобовое стекло. Дорожка постепенно расширяется в как бы дельту, и затем в парковку с мятнобелым гравием – здесь физически и находится КЦР, кубический и задумчивый. Здание – в духе новомодных недеформированных кубов из грубых кирпичных панелей с гранитной кладкой по углам. Атмосферно подсвеченное снизу очередными классическими фонарями, оно кажется скорее деталькой конструктора из ящика игрушек какого-то ребенкатитана. Окна – такие дымчато-коричневые, которые на дневном свете превращаются в темные зеркала. Когда они только появились в продаже, покойный отец Хэла публично хулил их в интервью «Линзам & Стеклам». Сейчас, освещенные изнутри, окна казались каким-то загрязненными, окровавленными. На добрых двух третях парковочных мест стоят знаки «Для персонала», что кажется Хэлу странным. Тягач после загасания двигателя сперва рычит и пыхтит, и, наконец, передернувшись и перднув, утихает. Мертвая тишина, не считая шипения редкого трафика на 27-й вдали за деревьями. В пригородном Натике живут только работающие по ТП из дома или привычные к марафонским поездкам. Или здесь прохладней, или, пока Хэл добирался, пришел холодный фронт. У соснового воздуха на парковке этиловая нотка зимы. Большие двери и притолока КЦР тоже из этого тонировано-отражающего стекла. Очевидного звонка нет, но двери не заперты. Открываются они с усилием изменения давления, как все ведомственные двери. Вестибюль цвета саванны просторный, тихий, со смутным медицинским/ стоматологическим запахом. Звуки поглощает плотный светло-коричневый дакрониловый ковер. Есть кольцевой стол – сестринский пост или ресепшн, – но за ним никого. Так тихо, что Хэл слышит, как в голове скрипит кровь. «32А» следом за «КЦР» в белом буклетике девушки, предположительно, номер комнаты. Хэл в куртке без «ЭТА» и со стаканом НАСА в руках, куда он сплевывает. Ему пришлось бы сплевывать, даже если бы он не жевал табак; «Кадьяк» – почти прикрытие или предлог. В вестибюле не видно карты или таблички типа «Вы находитесь здесь». Жар в вестибюле обволакивает, но при этом кажется каким-то пористым; словно с переменным успехом борется с прохладой, исходящей от тонированных стекол входа. Сквозь стекло фонари на парковке и подъездной дорожке – пузыри света цвета сепии. Внутри же закарнизная подсветка на стыке стен и потолка дает непрямой свет, без теней и словно поднимающийся от самих предметов в помещении. В первом длинном коридоре, который пробует Хэл, такое же освещение и ковер цвета львиной шкуры. Номера дверей доходят до 17, а когда Хэл сворачивает за угол, начинаются с 34А. Двери – под светлое дерево, но выглядят толстыми и надежными, заподлицо с косяками. Также пахнет несвежим кофе. Цветовая схема стен – что-то среднее между пюсом и кожурой зрелого баклажана, довольно тошнотворная в сочетании с песчано-коричневым ковром. Во всех зданиях с лечебной тематикой стоит тонкий слащавый стоматологический подзапах. Еще в КЦР, кажется, в вентиляционной системе работает какой-то бальзамовый освежитель воздуха, но и он не перебивает сладковатую медицинскую вонь и мягкий кислый аромат казенного питания. С тех пор, как он вошел, Хэл не слышал ни одного человеческого звука. У тишины в здании блестящий звук абсолютной тишины. Шаги по дакронилу беззвучны. Он чувствует себя крадущимся домушником, и стакан НАСА прижимает к боку, а буклет АН поднимает выше, и обложкой перед собой, словно какое-то оправдательное удостоверение. Вокруг обработанные на компьютере пейзажи на стенах, низкие столики с глянцевыми брошюрами, «Сидящий арлекин» Пикассо в рамке и ничего, что бы не было казенным барахлом, – визуальная музыка в лифте. Когда шаги беззвучные, кажется, будто мимо просто проплывают строи дверей. В тишине чувствуется какая-то угроза. Хэлу кажется, что все кубическое здание излучает напряженную угрозу, как живое существо, которое решило затаиться. Если бы Хэла попросили описать свои чувства, пока он искал комнату 32А, лучшее, что он нашелся бы ответить, что ему хотелось бы оказаться в любом другом месте и чувствовать себя как-нибудь по-другому. Рот заливается слюной. Кружка на треть полная и тяжелая, и не самое привлекательное зрелище. Пару раз он промахнулся и замарал коричневый ковер темным плевком. После двух поворотов на 90 градусов очевидно, что коридор образует идеальный квадрат вокруг первого этажа куба. Он не видел ни одной лестницы или входа на лестницу. Он довольно вязко опустошает содержимое стакана НАСА в грязь в горшке с гевеей. Здание КЦР может быть из этих пресловутых рубиковских кубов, которые кажутся топологически неискаженными, но внутри на деле непроходимы. Но за третьим поворотом номера начинаются с 18, и теперь Хэл слышит то ли очень отдаленные, то ли очень приглушенные голоса. Буклет АН он выставил перед собой, как распятие. С собой у него 50 долларов США и еще 100 долларов купюрой с орлом, листом и метлой ОНАН, потому как он не представлял, во сколько обойдется первоначальный взнос. КЦР оплатило престижный участок в Натике и передовые услуги архитектора геометра-минималиста с дипломом из Сан-Паулу не одной альтруистической доброй волей, это уж точно. Дверь с отделкой под дерево в комнату 32А была так же выразительно закрыта, как и все остальные, но приглушенные голоса доносились только из-за нее. В буклете значилось, что начало Собрания в 17:30, а сейчас было только 17:20, и Хэл решил, что голоса могли обозначать какой-нибудь предсобранческий ликбез для тех, кто пришел впервые, как бы для пробы, просто разведать, что к чему, поэтому входит без стука. У него до сих пор непреодолимая привычка тянуться поправить галстук-бабочку перед тем, как войти в незнакомую комнату. И если не считать тонких резиновых чехлов, дверные ручки в Кваббинском Центре Реабилитации такие же, как в ЭТА, – плоские латунные планки, прикрученные болтами к замковому механизму, поэтому, чтобы открыть дверь, надо потянуть ручку вниз вместо того, чтобы чтото крутить. Но Собрание, оказывается, уже в разгаре. Оно и близко не такое многолюдное, чтобы создать атмосферу анонимности или очевидения невзначай. В теплой комнате на оранжевых пластиковых стульях с ножками из стальных трубок сидят девять или десять взрослых мужчин среднего класса. У всех до единого борода, и каждый в брюках-чинос и свитере, и все сидят в одинаковых позах – скрестив ноги по-турецки и положив руки на колени, и все в носках, причем обуви и зимней одежды нигде не видно. Хэл прикрывает дверь до щелчка и как бы крадется вдоль стены к пустому стулу, выставляя напоказ буклет Собрания. Стулья беспорядочно разбросаны, и их оранжевый цвет неприятно дисгармонирует с цветами самой комнаты: стенами и потолком цвета соуса «Тысяча островов» – цветовая схема с невспоминаемыми, но нездоровыми ассоциациями для Хэла – и тем же дакрониловым ковром цвета львиной шкуры. И теплый воздух в 32А спертый от СО2 и неприятного букета рыхлых мужских тел среднего возраста без обуви – затхлого мясистого сырного запаха, даже тошнотворнее, чем в раздевалке ЭТА после мексиканской фиесты миссис Кларк. Единственный на Собрании, кто обращает внимание на появление Хэла, сидит перед собравшимися – человек, которого Хэл не может не описать как почти патологически круглого, с телом практически сложения Лита и глобулярно круглым, и с шаром головы поверх, поменьше, но все равно большим, в носках в шотландскую клетку и трудноскрещаемыми ногами, поэтому кажется, что в любую минуту он катастрофически завалится навзничь вместе со стулом, и приветливо улыбается зимней куртке и стакану НАСА Хэла, когда тот прокрадывается, садится на стул и сползает. Стул круглого стоит под белой маркерной доской, и остальные стулья смотрят приблизительно в его сторону, и он в одной руке держит маркер, а другой прижимает к груди что-то похожее на плюшевого мишку, и на нем тоже брюки-чинос, а также норвежский свитер крупной вязки цвета тоста. Его волосы такого воскового оттенка светлого, и у него светлые брови, и жутковатые светлые ресницы, и налитое ярким румянцем лицо истинного норвежского блондина, а маленькая имперская бородка навощена так остро, что похожа на усеченную звезду. Довольно очевидно, что этот патологически круглый блондин – лидер Собрания, возможно, какой-то высший чин в обществе Анонимных Наркоманов, к которому Хэлу можно будет как бы невзначай подойти и разузнать насчет покупки брошюр и книг по теме, после. Другой мужчина среднего возраста в первом ряду плачет и тоже сжимает что-то похожее на плюшевого мишку. Светлые брови ходят вверх-вниз, когда лидер говорит: – Хочу предложить, чтобы все мы, мужчины, крепко обняли медвежат и позволили нашему Внутреннему Ребенку без осуждения выслушать, как Внутренний Ребенок Кевина выражает горе и утрату. Все сидят под чуть-чуть разными углами к Хэлу, который сполз на стуле у стены на предпоследнем ряду, но после незаметного озирания как бы невзначай выясняется, что и правда, все мужики среднего класса по меньшей мере тридцати лет тискают у груди в свитерах плюшевых мишек – и причем идентичных плюшевых мишек, пухлых, бурых, с раскинутыми лапками и красными вельветовыми язычками, торчащими из ротиков, так что у мишек странный удушенный вид. В комнате повисла угрожающая тишина, не считая сибиляции отопительной вентиляции и всхлипов этого самого Кевина, и плеска слюны Хэла о дно пустого стакана, громче, чем ему хотелось бы. Шея у плачущего мужчины краснеет сильнее и сильнее, пока он сжимает мишку и раскачивается на ляжках. Хэл сидит, положив здоровую лодыжку на колено, и дрыгает белым хайтопом, и разглядывает мозоль на большом пальце, и слушает, как этот Кевин всхлипывает и шмыгает. Он вытирает нос основанием ладони, прямо как Младшие товарищи в ЭТА. Слезы и мишки как-то связаны с отказом от наркотиков, думает Хэл, и собрание уже, наверно, подходит к тому, чтобы открыто заговорить о наркотиках и как не принимать их в течение определенного времени и при этом не чувствовать себя неописуемо разбитым и опустошенным, или хотя бы о какой-то информации, сколько может продолжаться ощущение опустошения из-за отказа от наркотиков, прежде чем нервная система и слюнные железы вернутся в норму. И хотя Внутренний Ребенок до жути напоминает устрашающее Внутреннее дитя доктора Долорес Раск, Хэл готов заставить себя поверить, что здесь это какое-то обозначение Анонимных Наркоманов для чего-нибудь вроде «лимбического компонента ЦНС» или «части коры нашего мозга, которая еще не разбита и опустошена отказом от наркотиков и теперь поддерживает в нас жизнь, втайне», или что-нибудь такое же бодрящее, воодушевляющее. Хэл заставляет себя оставаться объективным и не выносить никаких суждений, пока не наберет достаточно информации, отчаянно надеясь, что почувствует что-нибудь обнадеживающее. Диглобулярный лидер сложил пальцы в клетку, положил ладони на голову плюшевому мишке и медленно и размеренно дышит, по-доброму глядя на Кевина из-под светлых бровей, больше всего напоминая какогото Будду – калифорнийского серфера. Лидер мягко вдыхает и говорит: