Бесконечная шутка
Часть 74 из 123 Информация о книге
– Энергия, которую я чувствую в группе, – энергия безусловной любви и готовности принять Внутреннего Ребенка Кевина, – остальные молчат, и лидер, похоже, ответа и не ждет. Он смотрит на клетку из пальцев на мишке и понемногу меняет форму клетки. Этот Кевин, шея которого между воротником рубашки и волосами на затылке теперь не только свекольного цвета, но и блестит от стыдливого пота, в благодарность за любовь и поддержку всхлипывает еще громче. В высоком хриплом голосе круглого лидера слышится та же ласково-мягкая назидательность, как у Раск, как будто он все время разговаривает с не самым умным ребенком. Наигравшись с клеткой и глубоко подышав, лидер поднимает взгляд, оглядываеся, чему-то кивает и говорит: – Может, мы все вместе назовем для Кевина наши чувства и поделимся, как сильно переживаем за него и его Внутреннего Ребенка, когда ему так больно. Разные бородатые мужики в позе йогов заговорили: – Я люблю тебя, Кевин. – Я не осуждаю тебя, Кевин. – Точно знаю, как вы с В. Р. себя чувствуете. – Чувствую, что ты мне как родной. – Чувствую к тебе столько любви, Кевин. – Ты плачешь за двоих, парень. – Кевин-Кевин-Кевин-Кевин-Кевин. – Я не чувствую, что из-за того, что ты плачешь, ты жалкий или немужественный, старик. И в этот момент у Хэла начинает по-настоящему иссякать воля к объективности и непредубежденности и появляться плохое предчувствие насчет этого Собрания Анонимных Наркоманов (АН), которое, судя по всему, в самом разгаре и даже отдаленно не похоже на то, как он представлял себе хоть сколько-то обнадеживающее Собрание против наркотиков. А больше похоже на какой-то сеанс косметической психологии. Пока что не упомянули ни одно Вещество или симптом депривации Веществ. И не похоже, чтобы кто-то из этих ребят имел дело с чем-то вещественней, чем винный коктейль по праздникам, думал Хэл. Мрачное настроение Хэла становится еще мрачнее, когда круглый человек рискованно наклоняется вперед и открывает что-то вроде коробки с игрушками под доской у стула, и извлекает дешевый пластмассовый портативный лазерный CD-проигрыватель, и кладет на коробку с игрушками, где тот начинает играть тихую приторную фоновую музыку из супермаркетов, в основном виолончель, со спорадическими арфами и колокольчиками. Звуки растекаются по теплой комнате, как растаявшее масло, и Хэл на оранжевом стуле съезжает еще ниже и буравит взглядом эмблему с космосом и космическим кораблем на стакане НАСА. – Кевин? – говорит лидер поверх музыки. – Кевин? Рука всхлипывающего мужчины лежит на его лице пауком, и он даже не думает поднимать взгляд, пока лидер не произносит несколько раз очень ласково и мягко: – Кевин, ты не против посмотреть на остальных членов группы? Красная шея Кевина морщится, когда он смотрит сквозь пальцы на светловолосого лидера. Лидер снова сложил пальцы в клетку на смятой головке несчастного мишки. – Ты не мог бы поделиться своими чувствами, Кевин? – спрашивает он. – Мог бы назвать их? Речь Кевина неразборчива из-за ладони, за которой он прячется. – Я чувствую, что мой Внутренний Ребенок страдает от покинутости и глубокой депривации, Харв, – говорит он и прерывисто дышит. Плечи его розовато-лилового свитера дрожат. – Я чувствую, как мой Внутренний Ребенок стоит, держится за прутья детской кроватки и выглядывает за них… за прутья, и зовет мамочку с папочкой, чтобы они обняли и утешили его, – Кевин дважды по-апноэшному всхлипывает. Одной рукой он так сжимает мишку на коленях, что Хэлу кажется, будто у мишки изо рта лезет плюш, у языка, а в миллиметрах от головы задушенного мишки из носа Кевина свисает сталактит такой чистой, тонкой, рыдательной слизи. – И никто не идет! – всхлипывает он. – Никто не идет. Я в одиночестве с мишкой, пластиковой моделькой самолетика и колечком для зубов. Все кивают с пониманием и болью. Здесь не найдется двух одинаковых по пышности и дизайну бород. Откуда-то слышится еще пара всхлипов. Плюшевые мишки у всех бессмысленно смотрят перед собой. Лидер кивает медленно и глубокомысленно. – И ты можешь прямо сейчас поделиться своими нуждами с группой, Кевин? – Пожалуйста, Кевин, поделись, – говорит худощавый парень рядом с черным картотечным шкафчиком, который сидит, как ветеран сидения по-турецки на твердых пластиковых стульях. Музыка все еще играет, без всяких начала и конца, как Филип Гласс на Кваалюдах. – Над чем мы здесь работаем, – говорит лидер поверх музыки, меланхолично приложив ладонь к широкому лицу, – так это над нашей дисфункциональной пассивностью и склонностью молча терпеть, пока нужды нашего Внутреннего Ребенка не удовлетворятся сами собой. Энергия, которую я сейчас чувствую в группе, – это участливая просьба к Кевину утешить Внутреннего Ребенка, назвав и поделившись его нуждой перед группой вслух. И я чувствую, что мы все понимаем, какой рискованной и пугающей Кевину чувствуется эта идея. У всех смертельно серьезный вид. Пара мужчин по-беременному поглаживает животики своих мишек. Единственное действительно инфантильное, что чувствует Хэл, – это ингвинальное урчание двух второпях проглоченных всухомятку тяжелых маффинов из отрубей. Струя слизи из носа Кевина дрожит и качается. Худощавый парень, который просил Кевина, пожалуйста, поделиться, инфантильно играется лапками плюшевого мишки. Хэл чувствует, как волна тошноты наполняет рот свежей слюной. – Мы просим назвать, чего твой Внутренний Ребенок хочет прямо сейчас больше всего на свете, – говорит лидер Кевину. – Чтобы его любили и обнимали! – голосит Кевин, всхлипывая сильнее. Его лакримукус теперь стал тонкой серебряной ниткой, соединяющей нос и мохнатую макушку мишки. С каждой секундой выражение мишки кажется Хэлу все более зловещим. Хэл гадает, можно ли по этикету АН встать и уйти прямо посередине чьего-нибудь инфантильного откровения о нуждах. Между тем Кевин рассказывает, что Внутренний Ребенок внутри него всегда надеялся, что однажды мама и папа будут рядом, обнимут его и будут любить. Он рассказывает, что но их никогда не было рядом, они вечно бросали его с братом на попечение латиноамериканских нянечек, а свое время посвящали работе и различным типам психотерапии и групп поддержки. Времени рассказ занимает немало, учитывая шмыганья и содрогания в плаче. Потом Кевин рассказывает, что но потом, когда ему исполнилось восемь, они ушли навсегда, погибли, размазанные под дисфункционально рухнувшим вертолетом – дорожным радиорепортером на Джамайка-Вэй по дороге к семейному психологу. На этих словах Хэл вскинул опущенную голову с овальным от ужаса ртом. Он внезапно осознал, что этот мужик, сидящий под таким углом, что Хэл видит только неузнаваемейшую часть его профиля, оказывается, Кевин Бэйн, старший брат бывшего напарника его брата Орина в парных играх и химических дебошах в ЭТА, Кевин Бэйн, из Дедхэма, штат Массачусетс, о котором последнее, что слышал Хэл, – что он получил степень магистра делового администрирования в Уортоне и сорвал куш на франшизе аркад Симулируемой Реальности по всему южному побережью, еще во время бума на Симулируемую Реальность доспонсированных времен, до того, как экраны «ИнтерЛейс» и цифровые картриджи позволили Симулировать что угодно прямо на дому и эффект новизны пропал 335. Кевин Бэйн, хобби которого в детстве было запоминать планы по амортизационным отчислениям налоговой, а представление об отрыве во взрослой жизни 336 заключалось в том, чтобы положить побольше маршмеллоу в вечернюю чашку какао, и который не узнал бы рекреационный наркотик, даже если бы он подошел и ткнул его в глаз. Хэл приступает к поиску возможных выходов. Единственная дверь – в которую он вошел, и она у всех на обозрении. Окон нет совсем. Хэл холодеет от множественных осознаний. Это не Собрание АН или против наркотиков. Это одно из таких Собраний движения за права мужчин про мужские проблемы, на которые ходил отчим К. Д. Койла и которые Койл любил изображать и пародировать во время тренировок, зажимая между ног палку торчком и крича: «Утешьте вот это! Уважайте соприкосновение вот с этим!» Кевин Бэйн вытирает нос головой несчастного плюшевого мишки и говорит, что не похоже, чтобы желания его Внутреннего Ребенка когданибудь сбылись. Ванильные звуки виолончели плеера похожи на мычание перепуганной коровы, – возможно, из-за того, где она оказалась. И конечно, круглый, от ладони которого на мягкой щеке остался след, просит старого бедного Кевина Бэйна в любом случае уважать и назвать желание травмированного В. Р., сказать «Пожалуйста, мамочка и папочка, придите, любите и обнимите меня» вслух, несколько раз, как Кевин Бэйн и делает, слегка раскачиваясь на стуле, голосом, в котором наряду с оглушительными всхлипами теперь чувствуется и старый добрый взрослый стыд. Пара других мужчин в комнате вытирают ярко-белые, незатуманенные наркотиками глаза лапками плюшевых мишек. Хэл с болью вспоминает редкие зиплоки с гидропоникой из округа Гумбольдт, которые Пемулису время от времени присылал через FedEx его меркантильный коллега из Академии Роллинг-Хиллс, – изогнутые желтоватокоричневые почки, такие большие и распухшие от высокого содержания дельта-9-смол, что зиплоки напоминали мягкие лапки плюшевых мишек. Источником хлюпающих звуков за спиной оказался мужчина с добродушным лицом, который ел йогурт из пластикового стаканчика. Хэл без конца перепроверяет информацию о Собрании в маленьком буклете РМБ, который ему дала девушка. Он отмечает, что на нескольких страницах – широкие шоколадные отпечатки пальцев, и что две страницы намертво слиплись из-за, как опасается Хэл, древней засохшей сопли, и теперь еще что дата на обложке буклета – январь Года Молочных Продуктов из Сердца Америки, т. е. почти два года назад, и что вполне возможно, что вежливо-враждебная беззубая девушка из «дома на полпути» «Эннет-Хаус» просто обломала его, отдав устаревший и бесполезный буклет РМБ. Кевин Бэйн продолжает повторять «Пожалуйста, мамочка и папочка, придите, любите и обнимите меня» с каким-то монотонным пафосом. Постепенная интенсификация пришепетывания и сюсюканья в слове «пожалуйста», судя по всему, перформативный призыв Внутреннего Ребенка. Слезы и прочие жидкости льются рекой. Добрые глаза круглого лидера Харва тоже на мокром месте, остекленело-голубые. Виолончель из CD-проигрывателя вступает в какое-то полуджазовое пиццикато, которое звучит контрапунктом с настроением комнаты. Хэл все ловит носом жаркий мерзко-слащавый цибетиновый запашок, означающий, что у кого-то поблизости под носками проблемы со стопой атлета. Плюс озадачивает тот факт, что в 32А нет окон, учитывая дымчато-коричневое остекление, которое Хэл видел снаружи куба КЦР. Бородка мужчины, который ест йогурт, аккуратная и прямоугольная, и ее сложно запачкать. Сзади и по бокам волосы Кевина Бэйна разделились на острые вспотевшие пряди, из-за духоты в комнате и эмоций Ребенка. В младенчестве и детстве Хэла на постоянной основе обнимали, нянчили и громко убеждали, что его любят, и ему кажется, что он мог бы сказать Внутреннему Ребенку К. Бэйна, что если тебя обнимают и говорят, что любят, то это еще не значит автоматически, что ты станешь эмоционально цельным или свободным от Веществ. Хэл обнаруживает, что, скорее, завидует человеку, которому будто бы есть чем объяснить свою жизненную жопу, вроде родителей, на которых можно свалить что угодно. Даже Пемулис не винил своего покойного отца мистера Пемулиса, которого, судя по всему, тоже сложно было назвать Фредом Макмюрреем [202] среди американских отцов. Правда, Пемулис и не считал, что находится в жопе или несвободен относительно Веществ. Светловолосый Будда Харв в вязаном свитере теперь нянчит мишку на коленях и спокойно спрашивает Кевина Бэйна, верит ли его Внутренний Ребенок, что мамочка и папочка когда-нибудь появятся у бортика детской кроватки, чтобы удовлетворить его нужду. – Нет, – очень тихо отвечает Кевин. – Нет, не верит, Харв. Лидер рассеянно поворачивает обе раскинутые лапки плюшевого мишки то так, то этак, и кажется, словно мишка то ли машет, то ли капитулирует. – Как думаешь, можно сегодня попросить кого-нибудь из группы обнять и полюбить тебя вместо мамы с папой, Кевин? Затылок Кевина Бэйна не двигается. Желудочно-кишечный тракт Хэла содрогается от перспективы увидеть суррогатные инфантильные объятия двух взрослых бородатых мужиков в свитерах. Он начинает задаваться вопросом, почему бы просто не сымитировать страшный приступ кашля и не бежать из КЦР-32А с кулаком у рта. Харв теперь машет лапками мишки взад-вперед и говорит мультяшным фальцетом, делая вид, что его мишка спрашивает у мишки Кевина Бэйна, не мог бы он (мишка), например, показать на того человека в группе, которого Кевин Бэйн хотел бы попросить обнять, утешить и полюбить его in loco parentis [203]. Хэл тихо сплевывает на стенку кружки и опустошенно размышляет о том, что проехал пятьдесят голодных километров, чтобы послушать, как глобулярный мужик в клетчатых носках притворяется, что его плюшевый мишка разговаривает на латыни, когда, оторвав взгляд от кружки, весь холодеет при виде того, как Кевин Бэйн ерзаньем развернулся на стуле по-турецки и поднял мишку под мышки, как отец младенца на уличной очевозможности или параде, и поворачивает полузадушенного мишку туда-сюда, осматривая комнату, – пока Хэл прикрывает лицо ладонью, притворяясь, будто чешет бровь, и молясь, чтобы его не узнали, – и, наконец, останавливается на том, что пухлая бурая мохнатая беспалая лапка указывает прямо в сторону Хэла. Хэл складывается пополам в только наполовину притворном приступе кашля, параллельно перебирая деревья решений для разных уловок, чтобы сбежать. Как и младший брат Марлон, Кевин Бэйн – низкий плотный человек с темным смуглым лицом. Он похож на тролля-переростка. И у него та же склонность к постоянной невероятной потливости, из-за которой Марлон Бэйн всегда казался Хэлу – и на корте, и вне – похожим на жабу, усевшуюся, влажно надувшись и не моргая, в сырой тени. Только у Кевина Бэйна маленькие блестящие бэйновские глазки еще и красные и опухшие от публичного плача, и у него залысины от висков, от которых на лбу красуется выдающийся вдовий пик. Он, кажется, не узнавал половозрелого Хэла, и короткой лапой медведя указывает, как осознает Хэл, едва не поперхнувшись щепоткой «Кадьяка», вовсе не на Хэла, а на добродушного мужика с угловатой бородкой у него за спиной, который занес ложку с ярко-розовым йогуртом у раскрытого ротика плюшевого мишки, едва касаясь красного вельвета торчащего языка, делая вид, что кормит его. Хэл как бы невзначай ставит стакан НАСА между ног, берет сиденье стула обеими руками и короткими рывками отодвигается с траектории взглядов и движения между Кевином Бэйном и мужчиной с йогуртом. Харв у доски сложными жестами просит человека с йогуртом, чтобы он во что бы то ни стало не говорил и не двигался со своего оранжевого стула в заднем ряду; и потом, когда Кевин Бэйн ерзаньем разворачивается обратно лицом вперед, Харв тут же делает вид, что только приглаживает волосы. Движение затем становится искренним и задумчивым, лидер пару раз глубоко вдыхает. Музыка вновь впадает в изначальный дремотный наркоз. – Кевин, – говорит Харв, – так как это групповое упражнение по пассивности и нуждам Внутреннего Ребенка и так как ты выбрал Джима как члена группы, от которого тебе что-то нужно, нам нужно, чтобы ты вслух попросил Джима удовлетворить твои нужды. Попроси его подойти и обнять и любить тебя, раз твои родители никогда не придут. Никогда, Кевин. Кевин Бэйн стонет, сгорая от стыда, и перепрятывает в ладони широкое смуглое лицо. – Давай же, Кев! – выкрикивает кто-то из-под постера с Блаем [204]. – Мы одобряем и поддерживаем тебя, – говорит парень у картотеки. Хэл начинает мысленно прокручивать в алфавитном порядке список отдаленных мест, где он предпочел бы сейчас оказаться. Не успевает он дойти и до Аддис-Абебы, как Кевин Бэйн уступает и начинает очень тихо и робко просить добродушного Джима, который отложил йогурт, но не мишку, пожалуйста, подойти и любить и обнять его. К моменту, когда Хэл воображает, как падает с Американского Ниагарского водопада на юго-западном краю Впадины в старой ржавой бочке для ядовитых отходов, Кевин Бэйн уже одиннадцать раз, с каждым разом громче, попросил Джима подойти и утешить и обнять его, но тщетно. Мужчина постарше так и сидит, вцепившись в медвежонка с испачканным йогуртом язычком, с выражением лица где-то между добродушным и пустым. Раньше Хэл никогда не видел реальные водопады слез. Слезы Бэйна, прежде чем упасть, реально вылетали из глаз на расстояние в несколько сантиметров. Выражение его лица – скуксившееся и открытое выражение абсолютного детского горя, связки на шее вздыбились, а лицо потемнело так, что стало похоже на перчатку кэтчера. С верхней губы свисала яркая пелена слизи, а у нижней случилось что-то вроде эпилептического припадка. Хэл находит бушевание истерики на лице взрослого каким-то завораживающим. Оказывается, в определенный момент истерическое горе на лице становится неотличимым от истерической радости. Хэл представляет, как наблюдает рыдания Бэйна на белом пляже через бинокль из прохладной тени на балконе арубанского отеля. – Он не идет! – наконец голосит Бэйн лидеру. Лидер Харв кивает, почесывая бровь, и признает, что очень на то похоже. Он притворно гладит имперскую бородку в озадаченности и риторически спрашивает, в чем же может быть загвоздка, почему добродушный Джим не идет автоматически, когда его зовут. Кевин Бэйн уже едва ли не потрошит бедного медвежонка из фрустрированного стыда. Похоже, он целиком вошел в инфантильный образ, и Хэл надеется, что у этих ребят есть процедуры, чтобы отмотать Бэйна хотя бы до шестнадцати, пока он не поехал домой на машине. В какойто момент в CD-музыке вступают литавры, и весьма игривый корнет, и музыка наконец-то начинает хоть немного, но продвигаться то ли к кульминации, то ли к концу диска. Теперь уже несколько мужчин в группе начали кричать Кевину Бэйну, что его Внутренний Ребенок не дождется удовлетворения нужды, что сидеть и пассивно просить, чтобы утешение встало и подошло к нему, – это не удовлетворение нужды, что Кевин обязан своему Внутреннему Ребенку и должен проявить какую-то инициативу, чтобы удовлетворить его нужду. Кто-то выкрикнул: «Уважай Ребенка!» Кто-то другой воскликнул: «Удовлетвори нужду!» Хэл мысленно прогуливается по Аппиевой дороге под ярким евросолнцем, угощаясь канноли, раскручивая ракетки «Данлоп» за шейки, как револьверы, наслаждаясь солнечными лучами, головной тишиной и нормальным слюнотечением. Довольно скоро подбадривающая поддержка вылилась в то, что все в комнате, кроме Харва, Джима и Хэла, скандируют: «Уважай! Уважай!» в том же спортивном мужском ритме мужской поддержки, как «Давай гол!» или «Молодцы!» Кевин Бэйн вытирает нос рукавом и спрашивает колоссального лидера Харва, что же ему делать, чтобы удовлетворить нужду своего Ребенка, если человек, которого он выбрал для удовлетворения, не идет. Лидер уже сложил руки на животе и откинулся назад, с улыбкой, сидя по-турецки, помалкивая. Его мишка сидит на горе живота, вытянув перед собой короткие ножки, как обычно медвежата сидят на полке. Хэлу кажется, что О2 в 32А выбирается со зверской скоростью. Не то что на прохладном бризе с овечьим запахом на острове Ассеншн в Южной Атлантике. Мужчины в комнате все еще скандируют «Уважай!» – Вы хотите сказать, что я должен сам инициативно подойти к Джиму и попросить обнять меня, – говорит Кевин Бэйн, растирая глаза костяшками пальцев. Лидер ласково улыбается. – Вместо того чтобы, хотите сказать вы, пассивно звать Джима подойти ко мне, – говорит Кевин Бэйн, чьи слезы практически прекратились и чей пот приобрел липкий блеск истинного пота от страха. Харв оказывается человеком, который умеет поднимать только одну бровь. – Нужна истинная смелость, любовь и преданность Внутреннему Ребенку, чтобы рискнуть и инициативно подойти к тому, кто даст то, что требуется В. Р., – тихо говорит он. CD-плеер в какой-то момент переключился на виолончельную инструменталку «I Don't Know (How to Love Him)» [205] из старой оперы, которую Лайл иногда слушал ночами в качалке, одолжив у кого-нибудь плеер. Лайл и Марлон Бэйн были особенно близки, вспоминает Хэл. Триметр мужской кричалки сократился до негромкого двусложного: «Нужды, Нужды, Нужды, Нужды, Нужды», пока Кевин Бэйн медленно и неуверенно распутывает ноги, поднимается с оранжевого стула и оборачивается к Хэлу и неподвижному мужчине у него за спиной, к этому Джиму. Бэйн начинает медленно двигаться в их сторону тяжелыми шагами мима, изображающего, как идет против ураганного ветра. Хэл воображает, как лениво плывет на спине у Азорских островов, выплевывая прозрачную водичку кетологическим фонтанчиком. Он отклоняется так, что чуть не падает со стула, чтобы оказаться как можно дальше от траектории движения Кевина Бэйна, изучая коричневую суспензию на дне стакана. Его молитва, чтобы регрессированный Кевин Бэйн его не узнал, – первая по-настоящему отчаянная и искренняя молитва Хэла, что он помнит с тех пор, как вырос из детской пижамы-комбинезона. – Кевин? – мягко окликает Харв от доски. – Это ты должен инициативно двигаться навстречу Джиму или же Ребенок внутри тебя, о нуждах которого мы говорим? – Нужды, Нужды, Нужды, – скандируют бородатые мужчины, некоторые – ритмично вскидывая наманикюренные кулаки. Бэйн переводит взгляд между Харвом и Джимом, нерешительно жует палец. – Разве так Ребенок движется к своей нужде, Кевин? – спрашивает Харв. – Давай, Кевин! – кричит мужчина с пышной бородой. – Выпусти Ребенка! – Пусть идет Ребенок, Кев. И так самым ярким и полнокровным воспоминанием Хэла о неантинаркотическом Собрании, ради которого он по ошибке проехал пятьдесят километров, захлебываясь слюной, станет старший брат напарника по парным старшего брата Хэла на четвереньках на дакронилом ковре, ползком – с трудом, потому что одна рука прижимала к груди мишку, так что он как будто прихрамывал на пути на трех конечностях к Хэлу и удовлетворителю нужд за его спиной, оставляя коленями параллельные бледные колеи на ковре, болтая головой и глядя вверх и мимо Хэла с лицом, которое не описать словами. Потолок дышал. Вздувался и улегался. Разбухал и опадал. Палата была в отделении травматологии в больнице Святой Елизаветы. Когда бы он ни посмотрел, потолок разбухал и снова сдувался, блестящий как легкое. Когда Дон был огромным младенцем, мать переехала с ним в небольшой пляжный домик сразу за дюнами общественного пляжа в Беверли. Аренда была невысокая, потому что в крыше зияла большая рваная дыра. Неизвестного происхождения. Кроватка нестандартного размера Гейтли стояла в маленькой гостиной пляжного домика прямо под дырой. Владелец маленьких коттеджей за дюнами закрыл дыру с помощью степлера и толстого прозрачного листа полиуретана. Попытка как-то исправить ситуацию. На ветру Северного побережья полиуретан вздувался и опадал, и выглядел как какая-то чудовищная вакуоль, вдыхающая и выдыхающая прямо над маленьким Гейтли, лежащим с широко открытыми глазами. С наступлением зимы и усилением ветра у дышащей полиуретановой вакуоли, казалось, появились характер и индивидуальность. Гейтли, где-то в четыре года, считал вакуоль живым существом, и называл ее Герман, и очень ее боялся. Он не чувствовал правую часть тела выше пояса. Не мог по-настоящему пошевелиться. Больничная палата была как в тумане, как все комнаты при лихорадке. Гейтли лежал на спине. На краю зрения материализовались привиденческие силуэты, висели какое-то время и затем дематериализовались. Потолок вздувался и опадал. От дыхания самого Гейтли саднило глотку. Ее словно изнасиловали. Размытая фигура на соседней койке сидела очень неподвижно и вроде бы с коробкой на голове. Гейтли видел один и тот же ужасный этноцентрический сон, в котором он грабит дом азиата, и привязывает его к стулу, и все пытается завязать ему глаза с помощью качественного упаковочного шпагата из ящика под телефоном на кухне азиата. Но азиат по-прежнему может видеть сквозь шпагат и продолжает неотрывно смотреть на Гейтли и непроницаемо моргать. Плюс у азиата нет носа и рта, только гладкая кожа на их месте, и на нем шелковый халат и страшные сандалии, и на ногах нет волос. То, что Гейтли воспринимал как световые циклы и события в ненормальной последовательности, – это на самом деле он то терял, то приходил в сознание. Этого Гейтли не воспринимал. Ему, скорее, казалось, будто он всплывает вдохнуть воздуха, а его утягивает под какую-то поверхность. Однажды, когда Гейтли снова всплыл подышать, он обнаружил на стуле прямо рядом с койкой жильца Крошку Юэлла. Тонкая ручонка Крошки была на перилах койки, похожих на рамку детской кроватки, а его подбородок лежал на руке, так что его лицо находилось очень близко. Потолок вздувался и улегался. Свет в палату падал из ночного коридора. По коридору и мимо двери скользили медсестры в дозвуковой обуви. Слева от Гейтли, за койкой размытого сидящего мальчика с квадратной головой, появился высокий и сутулый привиденческий силуэт, кажется, присевший на подоконник на фоне темного окна, сутулый и дрожащий. Потолок округлился и снова улегся плоским. Гейтли скосил глаза на Юэлла. Юэлл сбрил короткую белую козлиную бородку. Его волосы были настолько чистые и белые, что приобретали розовый оттенок из-за кожи головы. Юэлл беседовал с ним уже какое-то время. Это была первая полная ночь Гейтли в отделении травматологии в больнице Святой Елизаветы. Он не знал, какой сегодня день недели. Из всех его естественных ритмов меньше всего сбился циркадный ритм. Правую сторону словно замуровали в горячий цемент. И еще ноющая пульсация, как ему казалось, в большом пальце на ноге. Он смутно думал про сходить по-большому, если и когда. Юэлл как раз что-то увлеченно рассказывал. Гейтли не понимал, шепчет Юэлл или говорит нормально. В свете дверного проема скользили медсестры. Их тапочки были такие беззвучные, что медсестры как будто катились на колесиках. На плитку пола в коридоре прямо за дверью палаты наискосок падала бесстрастная тень неизвестного в шляпе, как если бы прямо за дверью сидел бесстрастный человек, привалившись к стене, в шляпе.