Бесконечная шутка
Часть 82 из 123 Информация о книге
– Нормально себя чувствуешь? – Не жалуюсь, – я закатил глаза, чтобы посмотреть на него. Он издал резкий гортанный звук. Прошел по краю моего зрения и втиснулся в стык двух стен; я слышал, как он сползает за мной на пол, чтобы присесть, привалившись спиной к стене, как он иногда любил. «Петропулятор» – это Петрополис Кан. Я думал о последней кинолекции из «Приятных людей в небольших удобных комнатах.», а затем о казусе с Ч. Т. на похоронах Самого. Маман похоронила Самого на семейном участке в провинции Л'Иль. Прямо над головой я услышал возглас и два удара. Моя грудная клетка сокращалась и расширялась. – Инкстер? – сказал Пемулис через некоторое время. Заслуживающей внимание деталью оказалось, что земля на свежей могиле кажется воздушной, поднявшейся и пышной, как тесто. – Хэл? – сказал Пемулис. – Яволь. – Нам надо реально серьезно перетереть, братец. Я ничего не ответил. Слишком много потенциальных ответов, как остроумных, так и искренних. Я слышал, как вихры Пемулиса шуршат по стене, пока он озирается по сторонам, и тихий звук маленькой молнии, с которой он игрался. – Можно найти уединенное место и реально перетереть. – Я тонко настроенная горизонтальная антенна, настроенная прямо на тебя. – Я имел в виду, давай куда-нибудь отскочим. – Таки к чему эта внезапная спешка? – я пытался изобразить интонацию еврейской мамочки, особое мелодичное вниз-вверх-вниз. – Таки всю неделю: ни ответа, ни привета. А теперь ой, ему срочно надо поговорить. – Давно свою мамку видел? – Не видел всю неделю. Не сомневаюсь, сейчас она помогает Ч. Т. решить погодную проблему, – я помолчал. – Его, если подумать, я тоже не видел всю неделю, – добавил я. – Эсхатон отменяется, – сказал Пемулис. – С картой там ужас что творится. – Я чувствую, очень скоро будет объявление и про квебекских ребят, – сказал я. – Настолько я тонко настроен в этой позиции. – Что скажешь, если забьем на заменитель сосисок и метнемся поесть в «Стейк и Мороженое». Повисла долгая пауза, пока я прогонял дерево ответов. Пемулис застегивал и расстегивал что-то с короткой молнией. Я не мог решить. Наконец пришлось выбирать почти случайно. – Я теперь стараюсь реже посещать места со снисходительным «‘N» в названии. – Слушай, – я услышал, как скрипнули его колени, когда он подался вперед над моей головой. – Насчет tu-savez-quoi [223]. – Идэ Имэ Изэ. Синтетическая вакханалия. Она точно не состоится, Майк. К слову об ужасе с картой. – Это тоже одна из тем, насчет которой надо перетереть, если соизволишь поднять свою – буквально – свою жопу с пола. Минуту я наблюдал за тем, как поднимается и опускается стакан НАСА. – Даже не начинай, Эм Эм. – Чего не начинать? – У нас хиатус, забыл? Тридцать дней, на которые ты чудесным образом умаслил того парня, мы живем как шииты. – Умасливание тут не при чем, Инк, в том-то и дело. – И теперь у нас – сколько? – еще двадцать дней. У нас будет моча, как у детей муллы, мы договорились. – Не в этом. – начал Пемулис. Я пукнул, но не издав ни звука. Мне было скучно. Я не помнил, когда в последний раз мне было скучно с Пемулисом. – И я обойдусь без твоего соблазнительного красноречия, – сказал я. В двери появился Кейт Фрир, прислонившись к косяку и скрестив руки. На нем все еще было странное трико, в котором он спал, – из-за него он напоминал кого-нибудь из цирка, кто голыми руками рвет телефонные книги. – Кто-нибудь может объяснить, почему на окне в коридоре наверху человеческая кожа? – спросил он. – Мы тут вообще-то разговариваем, – сказал Пемулис. Я приподнялся на локтях. – Кожа? Фрир посмотрел на меня. – Знаешь, Хэл, тут, по-моему, нет ничего смешного. На окне в коридоре наверху, вот те крест, висит полоска кожи со лба, и как будто две брови, и кусок носа. И сейчас вот Шпала Пол говорит, что в вестибюле видели, как Стайс выходит из лазарета с какой-то маской Зорро на лице. Пемулис был абсолютно вертикальным – снова встал; я слышал его колени, когда он распрямлялся. – У нас тут вроде как тет-а-тет, братец. Мы уединились, один на. – Стайс прилип к окну, – объяснил я, снова целиком откидываясь. – Кенкль и Брандт собирались отлепить его с помощью теплой воды из уборщицкого ведра. – Как можно прилипнуть к окну? – спросил Пемулис. – Ну, а выглядит будто так, будто отлепили они ему пол-лица от головы, – сказал Фрир, дотронувшись до собственного лба и поежившись. Под мышкой Фрира появилось маленькое свиное рыльце Кирана Маккенны. Он был все еще в дурацкой марлевой повязке на всю голову из-за мнимого ушиба черепа. – Ребят, вы уже видали Тьму? Гопник говорит, он как кусок сырной пиццы, с которого содрали сыр. Гопник говорит, Трельч берет по два бакса за посмотреть, – он умчался к лестнице, не дожидаясь ответа, бешено звеня мелочью в кармане. Фрир посмотрел на Пемулиса и открыл рот, затем, по-видимому, передумал и последовал за ним. Мы слышали пару саркастических присвистов вслед трико Фрира. На верху моего зрения снова появился Пемулис; его правый глаз однозначно дергался. – Вот поэтому я и предлагал переместиться в более уединенное место. Я хоть раз просил тебя о срочном разговоре, Инк? – Точно не в последние несколько дней, Майк, в этом я уверен. Повисла продолжительная пауза. Я поднял руки над лицом и смотрел на их форму в рассеянном свете. Наконец Пемулис сказал: – Ладно, надо успеть поесть до того, как увижу гребаного Стайса без пол-лба. – Прихвати для меня заменитель, – сказал я. – Дай знать, когда скажут про матчи. Я поем, если придется играть. Пемулис облизнул ладонь и попытался приручить вихры. С моей точки зрения он был высоко над моей головой и вверх ногами. – Так что, а ты вообще собираешься подняться, пойти, одеться, постоять на одной ноге со своей включенной оперой, а? А то я могу поесть и потом зайти к тебе. Скажем Марио, что нам надо поболтать один-на-тет. Теперь я переплел пальцы в решетку и смотрел, как меняется при вращении льющийся через нее свет. – Будь другом? Достань мне с полки «Приятных людей в небольших удобных комнатах, где каждый сантиметр доступного пространства используется с поразительной эффективностью». Они где-то в десятке картриджей справа на третьей полке сверху в шкафу с развлечениями. Перемотай на 23:00, где-то 23:50? Последние пять минут или типа того. – Третья полка сверху, – сказал я, пока он искал, притоптывая. – Все вещи Самого собрали на третьей полке. Он искал. – «Детские фотографии знаменитых диктаторов»? «Зубастый юмор»? «Кольцевой синтез наш враг»? Я даже не слышал о половине киношек твоего папы. – «Друг», а не «враг». Либо неправильно надписали, либо этикетка так стерлась. И они должны быть по алфавиту. Он наверняка сразу после «Потока на поле». – А я ведь пользуюсь лабораторией бедолаги, – сказал Пемулис. Он вставил картридж в плеер и включил экран, снова хрустнув коленями, когда присел перемотать на 23:50. Огромный экран зажужжал низко, потом все выше, когда начал разогреваться, затем экран подернуло молочно-голубым, как глаз мертвой птицы. Пемулис был босой, и я видел мозоли у него на пятках. Он небрежно отбросил коробку картриджа на диван или кресло за мной и посмотрел на меня. – И что еще за хрень этот ваш «Зубастый юмор»? Я попытался пожать плечами против ворса ковра. – По большей части именно о том, что заявлено в названии, – похороны прошли 5 или 6 апреля в Сент-Адальберте – маленьком городке, построенном вокруг картофельных баз, меньше чем в пяти километрах на запад от Великой Впадины. Нам всем пришлось лететь через Ньюфаундленд из-за количества запусков перемещения мусора той весной. И у коммерческих авиалиний тогда еще не было информации об уровне диоксина над Впадиной. Высокая облачность не позволила разглядеть побережье Нью-Брансуика, но мне сказали, что это к счастью. А на похоронной церемонии просто вышло так, что кружившая над нами чайка произвела прямое белое попадание на плечо синего блейзера Ч. Т., а когда он в изумлении из-за прямого попадания открыл рот, прямо в него влетела огромная голубая муха, которую оказалось непросто извлечь. Кое-кто смеялся. Событие не было каким-то значительным или драматичным. Маман, пожалуй, смеялась громче всех. ТП-плеер запыхтел и щелкнул, и экран расцвел. На Пемулисе были тактические брюки, тэм-о-шентер и очки без линз, но не было обуви. Картридж стартовал близко к тому моменту, который я хотел пересмотреть, кульминационной речи протагониста. Пол Энтони Хэвен, все 50 килограммов, обеими руками вцепился в трибуну так, что было видно, что у него не хватает больших пальцев, его унылые крашеные пряди зачесаны на лысину, заметную потому, что он склонил голову, читая лекцию в омертвелом монотонном стиле, который так любил Сам. Из-за монотонности Сам и снимал Пола Энтони Хэвена, непрофессионального актера, бухгалтера в «Оушен Спрей» по профессии, везде, где требовалось омертвелое чиновничество: Пол Энтони Хэвен также сыграл грозного начальника в «Помаши бюрократу на прощание», комиссара пляжей и безопасности на воде штата Массачусетс в «Спасении утопающих – дело рук самих утопающих» и страдающего Паркинсоном корпоративного аудитора в «Юриспруденции низких температур». «Отсюда заключаем, что истинный исход Потопа, как выяснилось, суть засуха, поколения гидрофобии в пандемических масштабах», – зачитывал вслух протагонист. За спиной у лектора на большом экране шла «Клетка» Сидни Питерсона. Серия планов студентов за партами – кто-то положил голову на руки, кто-то читает почту, кто-то складывает оригами, кто-то с равнодушным упорством ковыряет лицо, – говорила о том, что кульминационная лекция не кажется такой уж кульминационной зрителям в фильме. «Отсюда заключаем, что мы в отсутствие смерти как телеологического итога сами иссохли изнутри, лишились какойто жизнетворной жидкости, бесплодно умозрительны в мировоззрении, абстрагированы, концептуальны, не более чем галлюцинации Бога», – омертвело гундит профессор, не отрывая глаз от текста на трибуне. Критики и исследователи арт-картриджей, которые указывали на частое присутствие зрителей в фильмах Самого и полагали, что тот факт, что эти зрители всегда либо тупые и неблагодарные, либо жертвы какого-то жутко неудавшегося развлечения, выдает более чем сильную враждебность со стороны автора, за которым закрепилась репутация технически одаренного, но нарративно скучного, бессюжетного, статичного и недостаточно развлекательного, – эти предположения академиков кажутся в определенной степени обоснованными, но никак не объясняют невероятный пафос сцены, в которой Пол Энтони Хэвен читает лекцию толпе детей с тусклыми глазами, ковыряющих прыщи и отсутствующе рисующих каракули самолетиков и гениталий в конспектах, читает отупляюще-напыщенный бред 366: «Ибо хотя клинамены и тессера стремятся воскресить или ревизовать покойного предка, а кеносис и демонизация тщатся подавить сознание и память о покойном предке, наконец, именно художественная аскеза представляет истинное состязание, брань ни на жизнь, а на смерть с возлюбленным покойником», – голосом монотонным и усыпляющим, практически замогильным, – но при этом плачет, Пол Энтони Хэвен – плачет: пока целая аудитория-амфитеатр студентов проверяет почту, учитель кино не всхлипывает и не вытирает нос твидовым рукавом, но тихо плачет, без перерыва, так что слезы сбегают по исхудалому лицу Хэвена, и собираются на выдающемся подбородке, и падают, слегка поблескивая, за трибуну. А потом все это тоже начинает казаться знакомым. Он не сразу начал воровать, Гейтли, когда стал наркоманом на постоянке, хотя иногда прикарманивал мелкие ценности в квартирах обдолбанных медсестер, которых иксил и у которых приобретал образцы. Вылетев из школы, Гейтли какое-то время работал на постоянке на букмекера с Северного побережья, также хозяина нескольких стрип-клубов вдоль шоссе № 1 в Согасе, Бледного Соркина, который вроде как задружился с Гейтли, еще когда тот играл в высококлассный футбол. Гейтли продолжал сотрудничать с Бледным Соркиным на полставки даже после того, как обнаружил свое призвание в краже со взломом, хотя и склонялся со временем все больше к менее обременительной нежестокой преступной деятельности. Но где-то с восемнадцати до двадцати трех Гейтли и вышеупомянутый Джин Факельман – высоченный, сутулый, толстозадый, до странности похотливый и с рождения дерганый наркоман-дилаудидщик с рано появившимся пузом и моржовыми усами, которые, казалось, вели свою собственную нервную жизнь, – эти двое служили кем-то вроде полевых оперативников Бледного Соркина, принимали ставки, передавали их в Согас, доставляли выигрыши и собирали долги. Гейтли никогда особо не понимал, почему Соркина называют Бледным, ведь большую часть времени он для эзотерического лечебного режима от кластерной головной боли проводил под ультрафиолетовыми лампами и потому постоянно был такого блестящего цвета темного мыла, с профилем почти того же цвета и классической монетности, как у молодого бодрого пакистанского врача, который сказал Гейтли в больнице Милующей Божией Матери в Беверли, что ему ужясно жял, но после цирроза и циррозного инсульта миссис Г. оказалась на неврологическом уровне приблизительно брюссельской капусты, а потом дал указания, как добраться общественным транспортом до УДУ в Пойнт-Ширли. Юджина («Факса») Факельмана – который вылетел из образовательной системы Линна, штат Массачусетс, уже где-то в десять, – с Бледным Соркиным свел тот же азартный экземный помощник фармацевта, который до этого свел с Соркиным Гейтли. Никто больше не звал Гейтли Бимми и Dushka. Теперь он был Дон, без всяких кличек. Иногда Донни. Соркин звал Гейтли и Факельмана своими Башнями-близнецами. Они стали более-менее бойцами Соркина. Только совсем не такими бойцами важных уголовных авторитетов, как их обычно изображают в популярном интертейнменте. Они не торчали неподвижно по бокам от Соркина во время сходок уголовных авторитетов, не зажигали ему сигары и не называли «боссом», ничего такого. Они не были его телохранителями. На самом деле физически они проводили с ним не так уж много времени; по большей части с Соркиным, его офисом в Согасе и секретаршей они общались с помощью пейджеров и мобильников 367. И хотя они собирали для Соркина долги, включая плохие (особенно Гейтли), Гейтли тоже не то что бы вовсю ломал должникам коленные чашечки. Даже сама угроза принудительного насилия была редкостью. Отчасти хватало уже впечатляющих габаритов Гейтли и Факельмана, чтобы уладить проблемы с просрочками. А отчасти дело в том, что все стороны переговоров обычно давно друг друга знали – Соркин, его игроки и должники, Гейтли и Факельман, другие наркоманы (которые иногда делали ставки, но чаще посредничали с Гейтли и Факельманом за других), даже ребята из отдела нравов Органов Северного побережья, многие из которых сами иногда ставили у Соркина, потому что для госслужащих у него были предусмотрены скидки на отъем. Такое себе маленькое сообщество. Обычно работа Гейтли с плохими долгами или просроченными отъемами – это поехать к должнику в тот бар, где он смотрит спорт по спутниковому, и просто сообщить, что долг грозит стать проблемой, как будто в данном случае виноватая сторона – сам долг, и что Бледный очень обеспокоен этим фактом, и на месте набрасывал с должником какое-нибудь соглашение или план погашения. Затем молодой Гейтли заходил в сортир бара, звонил Соркину с мобильного и получал добро на план, который они набросали. Гейтли был покладистый, дружелюбный и никому даже слова поперек не говорил, практически. Как и Бледный Соркин: большинство его должников были старыми и постоянными клиентами, так что без каких-то кредитных линий никуда. Большинство же редких проблем с долгами, которые требовали габаритов и принуждения, касались людей с игроманией, таких жалких вороватых ребят, зависимых от азарта ставок, которые увлекались, на кураже загоняли себя в яму, а потом самоубийственно пытались из ямы отыграться, и которые делали ставки у нескольких букмекеров сразу, и которые врали и соглашались на планы погашения, следовать которым не собирались, самоубийственно рассчитывая, что могут потянуть со всеми долгами, пока не рассчитаются разом с крупного выигрыша, а он, всегда верили они, случится уже вот-вот. С такими типами приходилось тяжко, обычно потому, что Гейтли был знаком с должниками, и они пользовались знакомством и умоляли, и плакали, и давили на жалость сказочками о любимых людях и тяжелых болезнях и Гейтли, и Бледному Соркину. Они сидели, смотрели Гейтли прямо в глаза и врали, и сами верили собственному вранью, и