Бесконечная шутка
Часть 86 из 123 Информация о книге
Помпрокурора там будто и не было – глаза замерли, зрачки расширены. Безжалостно сошедшийся вниз угол бровей, который Пэт всегда видела на его фотографиях, совершенно перевернулся. Теперь брови образовали небольшой двускатный домик пафоса. – Один из ваших жильцов, – сказал он. – Мистер Гейтли, направленный из 5-го окружного, Пибоди, если я не ошибаюсь. Или консультант из персонала, выпускник, с каким-то статусом. Пэт состроила преувеличенное невинное выражение типа «что-то не припоминаю». – Это не имеет значения, – продолжал помпрокурора. – Мне известно о ваших ограничениях. Мне ничего от вас на него не нужно. Это к нему я приезжал в Святую Елизавету. Пэт, услышав такую новость, позволила себе слегка раздуть одну ноздрю. Помпрокурора подался вперед, вращая шляпу между икрами, облокотившись на колени в странной позе дефекации, которой мужчины стараются сообщить откровенность. – Мне сказали – я должен – мистеру Гейтли – загладить вину. Я должен загладить вину перед мистером Гейтли, – он поднял взгляд. – И вы – все должно остаться в этих стенах, в соответствии с анонимностью. Согласны? – Да. – Не имеет значения, за что. Я винил – я таил обиду, на этого Гейтли, касательно инцидента, который считал причиной вновь разгоревшейся фобии Тутти. Не имеет значения. Частности, или его виновность, или подвергание риску судебного преследования в вашем инциденте – я пришел к выводу, что все это не имеет значения. Я таил обиду. Фотография этого малого висела на моей доске Приоритетных задач с фотографиями объективно куда более важных угроз общественному благополучию. Я выжидал благоприятного случая, чтобы добраться до него. Этот последний инцидент – нет, ничего не говорите, вам необязательно что-то говорить – показался мне долгожданным шансом. Прошлая моя возможность перешла на федеральный уровень, где ее и замяли. Пэт позволила себе слегка озадаченный лоб. Гость отмахнулся шляпой. – Не имеет значения. Я ненавидел, ненавидел его. Вы знаете, что мы в энфилдском округе Саффолк. Инцидент с вооруженным нападением канадцев, предполагаемое огнестрельное оружие, свидетели, которые не могут давать показания, в свою очередь не подвергнувшись риску преследования… Мой наставник, вся моя Группа – они говорят, что если я буду руководствоваться обидой, то я обречен. Я не дождусь облегчения. Это не поможет Тутти. Губы Тутти так и останутся белой кашей от пероксида, ее эмаль – в лохмотьях от постоянной иррациональной чистки и чистки и чистки и… – он прижал холеную руку ко рту и издал пронзительный звук, от которого, если честно, Пэт пробила дрожь; его правое веко задергалось. Он сделал несколько глубоких вдохов. – Мне нужно позабыть об этом. К такому выводу я пришел. Не просто о судебном преследовании – это еще самое простое. Я уже выкинул досье, хотя какую гражданскую ответственность понесет у… мистер Гейтли – другой вопрос и не моя забота. Какая чертовская ирония. Он ускользнет от по меньшей мере нарушения условно-досрочного и преследования по всем своим старым тяжким обвинениям только потому, что мне нельзя давать делу ход во имя собственного излечения – мне, человеку, который мечтал только об одном: увидеть, как его запрут в камере с каким-нибудь соседом-психопатом на всю оставшуюся естественную жизнь, – человеку, который воздевал к небесам кулаки и клялся… – и снова звук, на этот раз заглушенный выходной шляпой и потому заглушенный не так успешно, и короткий стук туфель по ковру во гневе, из-за которого собаки Пэт подняли головы и недоуменно взглянули на него, а у эпилептической случился небольшой шумный припадок. – Я понимаю, что это очень тяжело, но вы твердо решились. – Хуже того, – сказал помпрокурора, промокнув чело развернутым платком. – Я должен именно загладить вину, сказал мой наставник. Если хочу добиться роста, который гарантирует истинное облегчение. Я должен непосредственно загладить вину, протянуть руку и сказать, что мне жаль, и просить его прощения за то, что я был не в силах его простить. Только так и не иначе я смогу его все-таки простить. И мне не абстрагироваться с любовью от фобического компульсивного расстройства Тутти, пока я не прощу убл…. человека, которого в глубине души винил во всем. Пэт посмотрела ему в глаза. – Конечно, я не могу сказать, что вовсе замял дело канадцев, на такие крайности идти не требуется, как мне говорят в Группе. Это подвергнет меня конфликту интересов – какая ирония – и может повредить Тутти, если моя должность окажется под угрозой. Мне говорили, я могу дать ему просто повариться в существующей ситуации, пока время идет и дело не движется, – он поднял глаза. – А значит, вам тоже никому нельзя об этом рассказывать. Отказ от преследования по личным духовным причинам – от обязанностей – другие это не поймут. Вот почему я надеюсь на полную конфиденциальность. – Я поняла вашу просьбу и исполню ее. – Но послушайте. Я не могу. Не могу. Я сидел у больничной палаты и раз за разом читал молитву о душевном покое, и просил о силе воли, и думал о собственных духовных интересах, и верил, что загладить вину – воля Высшей силы на благо моего собственного роста, и так и не смог войти. Я приезжаю и сижу у палаты парализованным несколько часов, и еду домой, отрывать Тутти от раковины. Так не может продолжаться. Я должен посмотреть этому поганому… нет, нет, он порочен, в глубине души я убежден, что этот сукин сын порочен и заслуживает быть изолированным от общества. Я должен войти, и протянуть руку, и сказать ему, как желал ему зла и винил во всем, и просить прощения – у него, – если бы вы знали, какую отвратительную, извращенную, садистски порочную и отвратительную шутку он сыграл с нами, с ней, – и просить его о прощении. Простит он или нет – не суть важно. Для меня главное расплатиться по собственным счетам. – Кажется, вам очень, очень тяжело, – сказала Пэт. Выходная шляпа превратилась практически в размазанное пятно между икрами гостя, штанины на которых подтянулись из-за дефекационного придвижения, демонстрируя носки, которые, похоже, были разной текстуры шерсти. Именно разные носки задели Пэт за живое. – Я даже не знаю, зачем пришел к вам, – сказал он. – Я просто не мог снова уйти и вернуться домой. Вчера она чистила язык одним из старых приспособлений «Лингвоскребок НоуКоут» до крови. Я не могу вернуться и снова это лицезреть, не избавившись от мусора в душе. – Я вас понимаю. – А вы всего в пяти минутах. – Понятно. – Я не жду помощи или совета. Я уже пришел к выводу, что должен на это пойти. Я смирился с данным предписанием. Я пришел к выводу, что у меня нет выбора. Но не могу. Уже столько времени не могу. – Может быть, не хотели. – Столько времени не хотел. Пока. Должен подчеркнуть – пока. 20 ноября Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» Перед фандрайзинговой выставкой и торжеством Gaudeamus Igitur Обычно немаловажная часть организации банкета там, где живешь, – это наблюдать, как на празднество приезжают разные люди: Варшаверы, Гартоны, Пелтасоны и Прайны, Чины, Мидлбруки и Гелбы, случайный Лоуэлл, Бакмены в бордовом «Вольво» с их молчаливым взрослым сыном за рулем, которого больше нигде не встретишь, если он не везет куда-нибудь Кирка и Бинни Бакменов. Доктор Хикл и его жуткая племянница. Чавафы и Хэвены. Рейхагены. Разбитая дрожательным параличом и мегабогатая миссис Варшавер с парой дизайнерских тросточек. Братья Донаган из «Ногтей Свелте». Но обычно нам не доводится увидеть, как они – друзья и меценаты ЭТА – приезжают на фандрайзинговый выставочный матч и банкет. Обычно, пока они приезжают и их приветствует Тэвис, мы все в раздевалках, одеваемся и разминаемся, готовимся к выставке. Нас бреет и бинтует Лоуч, и т. д. Должно быть, для обычных гостей это тоже необычное мероприятие, потому что первые часы они только смотрят, как мы играем, – они зрители, – затем в какой-то момент, когда закругляется последняя пара матчей, в Админке появляются ребята в белых пиджаках с подносами, и начинается банкет, и уже гости становятся участниками и шоуменами. Одеваемся и разминаемся, обматываем рукоятки «ГазТексом» или насыпаем в кисет фуллерову землю (Койл, Фрир, Стайс, Трауб) или опилки (Вагенкнехт, Чу), бинтуемся – у кого половое созревание, те бреются и бинтуются. Ритуал. Даже разговор как таковой обычно обретает вневременной церемониальный характер. Джон Уэйн, как всегда, сутулился на скамье у своего шкафчика, накинув на голову как капюшон полотенце, катал на костяшках пальцев монетку. Шоу щипал кожу между большим и указательным пальцами – акупрессура от головной боли. Все погрузились в свой как бы автопилотный ритуал. Носки кроссовок Потлергетса смотрели друг на друга под дверью кабинки. Кан пытался раскрутить на пальце теннисный мячик, как баскетбольный. У раковины Элиот Корнспан прочищал с горячей водой носовые пазухи; больше никто к раковине не приближался. Циркулировало, опровергалось, меняло антигены и возвращалось некоторое количество слухов о квебекской юниорской команде и экстремальности метеоусловий. Высокий регистр ветра было слышно даже здесь. Паренек Чиксентмихайи изображал какое-то пиаффе на месте, касаясь коленями груди, разминая сгибатели бедер. Трельч сидел перед своим шкафчиком рядом с Уэйном с невключенным микрофоном на голове и заранее комментировал свой матч. Слышались обвинения в пердеже и их опровержения. Рэйдер хлопнул полотенцем Вагенкнехта, который любил подолгу стоять, согнувшись в талии с головой у коленей. Арсланян неподвижно сидел в углу, в повязке то ли из аскотского, то ли какого-то другого очень утонченного галстука, наклонив голову, как слепой. Было непонятно, доведется ли командам Б вообще выйти на корт; никто не знал, сколько кортов в Союзе МТИ. Туда-сюда юркали слухи. Майкла Пемулиса никто не видел с самого утра, когда, по словам Антона Дусетта, он видел Пемулиса «ошивающимся» у помоек Западного корпуса с выражением «тревожной депрессии» на лице. Затем раздался небольшой, но единогласный радостный возглас нескольких игроков, когда в дверях появился Отис П. Господ в сопровождении своего мертвенно-бледного отца, только что из послеоперационного отделения после удаления монитора и спавший с лица, но почти как огурец, с марлевой повязкой на шее всего лишь в бархотку толщиной и странным эллипсом красной сухой кожи вокруг рта и ноздрей. Он вошел, пожал кому-то руки, воспользовался кабинкой по соседству с Полтергейстом и ушел; он сегодня не играл. Дж. Л. Сбит намазывал вяжущим средством область подбородка. Истерический слух, что квебекских игроков заметили съезжающими по пандусу из чартерного автобуса на главной парковке и что они по всем признакам не квебекские юниоры команд КД и КУ, а какой-то взрослый квебекский параолимпийский контингент на колясках, – этот слух с шальной скоростью облетел раздевалку и заглох, когда парочка до-14, которые сжигали нервную энергию, носившись туда-сюда и проверяя слухи, унеслись вверх по лестнице проверять слух и не вернулись. Из-за стены с женской половины мы легко различали, как Тод и Донни Стотт призывают Камиллу, богиню скорости и легкой поступи. У Тод после завтрака случился истерический припадок, потому что Путринкур не явилась на предматчевую планерку женских тренеров и, судя по всему, ушла в самоволку. Лоуч со товарищи снарядили Теда Шахта сложным коленным фиксатором с параллельными алюминиевыми штифтами по бокам и дырочкой размером с пятак на резине на коленной чашечке для дермальной вентиляции, и Шахт ковылял между кабинками и раздевалкой на пятках, вытянув перед собой руки, изображая Франкенштейна. Некоторые разговаривали сами с собой у своих шкафчиков. Барри Лоуч стоял на колене и брил левую лодыжку Хэла перед бинтованием спортивной лентой. Некоторые из нас заметили вслух, что Хэл не ел обычные полагающиеся «Сникерс» или «АминоПал». Во время бинтования Хэл опирался руками на плечи Лоуча. Матчевая повязка – это два горизонтальных слоя над самой шишкой malleolus, затем прямо вниз и четыре раза вокруг tarsus перед самым суставом, чтобы и оставалось место для сгибания, и была уплотняющая и поддерживающая повязка. Затем Лоуч натягивает поверх ленты эластичный и влагоотводящий носки, затем надевает маленькую надувную штуковину «Эйркаст» и накачивает до нужного давления, сверяясь по маленькому манометру, и застегивает на липучки достаточно туго, чтобы обеспечить и поддержку, и максимальное сгибание. В течение всего процесса Хэл сидел на скамье и опирался на плечи Лоуча. Всем рано или поздно приходилось опираться на плечи Лоуча. Бритье и бинтование Хэла заняли четыре минуты. Колено Шахта и подколенное сухожилие Фрэн Анвин занимали по десять минут. Четвертак Уэйна как будто плясал на костяшках. Из-за полотенца на голове было видно только очень тонкий овальный фрагмент лица – как миндаль, стоящий на кончике. В шкафчике у Уэйна, видимо, был дисковый плеер, и играла Джони Митчелл, но никто не возражал, потому что он включил очень тихо. Стайс выдувал пурпурный пузырь. Фрир пытался дотянуться до носков. Трауб и Кит, тоже со скамьи для бинтования, позже говорили, что Хэл странно себя вел. Например, говорили они, спрашивал Лоуча, не бывало ли у того странного ощущения от предматчевой раздевалки, замкнутого, электрического, как будто все в ней уже делалось и говорилось так часто, что теперь кажется записанным, и все они существуют, по сути, как преобразования Фурье поз и привычек, сохраненные и в конкретные моменты вызываемые для нового эфира. То, что Трауб расслышал как преобразования Фурье, Кит расслышал как преобразования Курьера. Но также, как следствие, удаляемые, говорил Хэл. Кем? Обычно Хэл перед матчем испуганно нервничал на манер инженю, как человек, который в жизни не бывал и в отдаленно похожей ситуации. Сегодня его лицо сменяло различные выражения от наигранной радости до скуксившихся гримас – выражения, как будто нисколько не связанные с происходящим вокруг. Ходили слухи, что Тэвис и Штитт заказали три автобуса, чтобы перевезти команды в помещение, организация которого Корбетту Т-Т-Торпу по велению миссис Инк стоила колоссальных одолжений в МТИ, – несколько в основном простаивающих кортов где-то в глубине мозговой ткани Студенческого союза МТИ, – и что весь банкет перенесут в Студенческий союз, и что с квебекской командой и большинством гостей связались по сотовой связи насчет отмены предыдущей отмены и нового помещения, и что те гости, которые не слышали об изменении, поедут в автобусах с игроками и тренерами, некоторые, наверное, в формальной и вечерней одежде – в смысле, гости. А еще Трауб сказал, что еще слышал, как Хэл употребил слово «увядающие», но Кит не смог это подтвердить. Шахт вошел в кабинку и с особым целеустремленным звуком задвинул защелку, из-за чего в раздевалке тут же воцарилась моментальная тишина типа «стрелок-входитв-салун». Никто поблизости не слышал, как ответил и ответил ли Барри Лоуч на странные мрачные замечания Хэла, пока готовил лодыжку к высокоуровневой игре. Вагенкнехт, оказывается, действительно перднул. Эташники сходятся во мнении, что старший тренер Барри Лоуч напоминает муху без крыльев – маленький, семенящий и т. д. Одна из традиций ЭТА – пересказ Старшими товарищами новеньким или самым маленьким Младшим товарищам саги о Лоуче и о том, как он стал элитным старшим тренером несмотря на то, что у него нет официального тренерского диплома или как это называется от Бостонского колледжа, где он, собственно, обучался. Если коротко, сага гласит, что Лоуч рос младшим в огромной католической семье, родители в которой были ортодоксальными католиками из старой школы крайне ортодоксального католицизма, и что самым горячим желанием в жизни миссис Лоуч (т. е. мамы) было, чтобы один из ее несчетных детей принял римско-католический сан, но что старший парень Лоучей отслужил два года в ВМС и картанулся на раннем этапе совместной бразильской операции ОНАН/ООН в ГБПМ; и что в течение нескольких недель после поминок умер от сигуатоксичного пищевого отравления следующий по старшинству парень Лоучей, когда съел несвежего черноперого морского окуня; а следующая старшая Лоуч, Тереза, в результате подростковых злоключений стала в Атлантик-Сити, Нью-Джерси, одной из таких женщин в расшитом блестками трико и высоких каблуках, которые носят по рингу огромные таблички с номером раунда между раундами профессиональных боев, так что надежды на кармелитское будущее Терезы заметно померкли; и далее по очереди один Лоуч без памяти влюбился и женился сразу после школы, у другого душа лежала только к игре на цимбалах в филармонии мирового уровня (теперь долбит в свое удовольствие в Хьюстонском ФО). И т. д., пока не остался всего один младший Лоуч, а за ним Барри Лоуч, который был младшеньким, а также с головой под юбкой миссис Л., в эмоциональном смысле; и что юный Барри с огромным облегчением выдохнул, когда его старший брат – благочестивый, глубокомысленный и добросердечный мальчик, переливающийся через край абстрактной любовью и врожденной верой в неотъемлемую доброту всех человеческих душ, – начал проявлять признаки истинного духовного призвания на службе Римско-католической церкви и в конце концов поступил в иезуитскую семинарию, чем скинул груз с психики младшего брата, поскольку юный Барри – с тех самых пор, когда впервые прилепил пластырь на фигурку Икс-мена – чувствовал, что его истинное призвание – на поприще не духовенства, но линиментов и вяжущих средств профессионального спортивного воспитания. Разве, в конце концов, исповедимы пути истинного человеческого предназначения? Вот так, в общем, Барри поступил на тренерство или что там в БК, и по всем статьям удовлетворительно приближался к заветному диплому, когда его старший брат, будучи еще далеко от посвящения, рукоположения или чего там в лицензированные иезуиты, в двадцать пять лет испытал внезапный и удручающий духовный кризис, из-за которого его природная вера во врожденную неотъемлемую доброту человечества самовозгорелась и сгинула – причем без какой-либо заметной или драматической причины; казалось, брат просто внезапно заболел черным мизантропическим духовным мировоззрением, как иные двадцатипятилетние заболевают атаксией Сенджера-Брауна или рассеянным склерозом, – некой дегенеративной болезнью Лу Герига, только для духа, – и его интерес к служению человеку и Богу-вчеловеке и пестованию врожденного Христа в людях через иезуитские деяния, по понятным причинам, ушел в штопор, и он больше ничего не делал, только сидел в своей комнате в дормитории семинарии Святого Иоанна – между прочим, совсем рядом с Энфилдской теннисной академией, на Фостер-стрит в Брайтоне у Содружки, рядом со штаб-квартирой архиепархии или что там, – и запускал игральные карты в мусорку посреди комнаты, не ходил на пары или вечерни и не читал Часы, и откровенно рассуждал, как бы вовсе отказаться от этого призвания, отчего миссис Лоуч едва не слегла от расстройства, а на юного Барри вновь навалились ужас и тревоги, потому что если брат помашет ручкой духовенству, обязанность отказаться от истинного предназначения на поприще шин и сгибателей и самому поступить в семинарию неумолимо возляжет на Барри, последнего из Лоучей, чтобы его ортодоксальная и возлюбленная мама не зачахла от расстройства. И тогда началась серия личных бесед с духовно-некротичным братом: Барри пришлось занять пост по другую сторону мусорки с игральными картами, чтобы хотя бы привлечь внимание старшего брата, и пытаться уговорить его сойти с духовного края мизантропический пропасти. Духовнобольной брат довольно цинично отнесся к причинам, сподвигшим Барри Лоуча его отговаривать, т. к. оба понимали, что на кону оказались и карьерные мечты самого Барри; хотя брат сардонически усмехнулся и сказал, что в любом случае не ожидал от человечества чего-то лучше своекорыстного соблюдения интересов себя любимого, с тех пор, как его практика среди человеческой паствы некоторых неустроенных храмов в центре Бостона – невозможность изменить условия, неблагодарность бездомных наркозависимых и душевнобольных паств с обочины жизни, которым он служил, и полное отсутствие сострадания и простейшей помощи от общества во всех иеузитских начинаниях – задушила всякую искорку воодушевленной веры в высший потенциал и совершенствование человека; так что, заметил он, с чего ему ожидать, что его собственный младший брат чем-то отличается от бездушнейшего прохожего, минующего протянутые руки бездомных и нуждающихся на станции «Парк-стрит», и слишком-по-человечески озабочен чем-то кроме заботы о себе любимом. Потому что теперь отсутствие простейших сопереживания, сострадания и готовности рискнуть раскрыться другим казались ему неотменимой частью человеческого характера. Понятно, что Барри Лоучу не по плечу было тягаться на идеологической почве как бы Апологии и искупибельности человека – хотя он и сумел исправить небольшой изъян в броске брата, который напрягал его flexor carpi ulnaris, и тем самым значительно повысил процент попаданий, – но он не только отчаянно желал одновременно поддержать мечту матери и собственные косвенно-спортивные амбиции, он и сам по себе был духовно-позитивным пареньком, который отказывался просто поверить во внезапное отчаяние брата из-за дефицита сострадания и тепла в предположительно автомиметичном и божественном творении Господа, и ухитрился втянуть брата в разгоряченные и высокоуровневые дебаты на тему духовности и потенциала души, в духе бесед Алеши и Ивана в старых добрых «Братьях К.», хотя, наверное, и близко не такие эрудированные и начитанные, и со стороны брата не слышалось ничего похожего на канцерогенную горечь ивановской истории о Великом инквизиторе. Вкратце, в конце концов все свелось вот к чему: отчаявшийся Барри Лоуч – в то время как миссис Л. уже перешла на 25 мг ежедневного Ативана 384 и едва ли не поселилась в озаренной свечами апсиде приходской церкви Лоучей, – Лоуч бросает брату вызов, что сможет как-нибудь доказать – рискуя собственным временем, а может, и в какой-то степени здоровьем, – что человеческий характер вовсе не такой несострадающий и некротичный, как подвигает думать брата его нынешнее состояние депрессии. После нескольких предложений и отводов пари, которые были чересчур даже для отчаяния Барри Лоуча, братья наконец сговорились на, типа, испытании-эксперименте. Павший духом брат, по сути, предложил Барри Лоучу какое-то время не мыться и не переодеваться, и выглядеть бездомным, затрапезным, завшивевшим и заметно нуждающимся в простейшем человеческом милосердии, и встать перед станцией метро «Парк-стрит» на краю парка Бостон-Коммон, в ряду с остальными люмпеновскими отбросами сообщества в центре города, которые обычно стоят у станции метро и чистят мелочь, и протянуть свою нечистую руку, но вместо того, чтобы чистить мелочь, просто просить пешеходопоток коснуться его. Только коснуться. Т. е. проявить какие-то простейшие человеческое тепло и желание контакта. И Барри встает. И стоит. Минуют дни. Его собственная духовно позитивная конституция начинает получать удары в солнечное сплетение. Непонятно, насколько тут виновата мерзопакостность его внешности; просто оказалось, что если стоять у входа на станцию с протянутой рукой и просить людей коснуться его, то можно быть уверенным, что последнее, чего захочет любой прохожий в здравом уме, – это его коснуться. Возможно, что респектабельное общество с рюкзаками, сотовыми и собачками в красных свитерочках думало, что тыкать рукой и кричать: «Коснитесь, просто коснитесь меня, пожалуйста», – какое-то новое арго чистильщиков для «Дайте мне мелочи», потому что Барри Лоуч обнаружил, что под конец дня приносит домой довольно впечатляющий ежедневный улов $ – значительно больше, чем зарабатывал на учебно-производственной практике, бинтуя лодыжки и стерилизуя зубные протезы игроков в лакросс из Бостонского колледжа. Граждане, оказывается, находили его просьбу достаточно трогательной, чтобы давать $; но брат Б. Лоуча – который часто стоял там же в мирской одежде без воротничка, прислонившись к пластмассовому косяку дверей станции метро, ухмыляясь и от нечего делать тасуя колоду карт, – не упускал возможности подчеркнуть нервную болезненность, с которой благодетели роняли в руку Барри Лоуча мелочь или $, этакие хлещущие или рваные одномоментные жесты, как будто они что-то выхватывали с конфорки, ни разу его не коснувшись, и что они, швыряя милостыню Б. Л., редко мешкали или хотя бы шли на зрительный контакт, не то что приближались своей рукой хотя бы близко к контакту с затрапезной рукой Б. Л. Брат не без оснований отбраковал случайный контакт с одним пешеходом, который споткнулся, бросая четвертак, и позволил Барри прервать его падение, не говоря уже о нищенке с биполярным расстройством, которая под конец третьей недели Испытания заломила голову Барри Лоуча и пыталась откусить ему ухо. Барри Л. отказывался уступать обстоятельствам и мизантропии, и Испытание тянулось неделя за неделей, и старший брат наконец заскучал, перестал приходить и вернулся к себе в комнату ждать, когда администрация семинарии Святого Иоанна официально попросит его на выход, а Барри Лоуч закончил семестр с хвостами по курсам тренерства и вылетел с учебно-производственной практики из-за неявки, и переживал личный духовный кризис неделю за неделей, а затем месяц за месяцем, пока прохожий за прохожим интерпретировали его взывание о контакте как просьбу денег и подменяли подлинный телесный контакт абстрактной лишней мелочью; и некоторых других сомнительных чистильщиков станции метро подход Барри заинтриговал – не говоря уже о выручке, – и они начали перенимать возглас «Коснитесь меня, пожалуйста, пожалуйста, кто-нибудь!», что, понятно, только больше подорвало шансы Барри Лоуча на то, что какой-нибудь гражданин интерпретирует его просьбу буквально и сострадательно и по-человечески наложит на него руки; и вот плесенью некротической гнили начала покрываться собственная душа Лоуча, а его позитивный взгляд на так называемую нормальную и достойную человеческую расу подвергался мрачной ревизии; и когда остальные грязные и отверженные чистильщики центрального округа стали относиться к нему как к сотоварищу и заговорили с ним на равных, и предложили согревающие напитки из бутылок в коричневых пакетах, он почувствовал, что слишком разочарован и холодно-одинок, чтобы отказаться, и так погрузился в абсолютный ил самого дна социоэкономического утиного пруда метрополии Бостона. И но что потом случилось с недужным духом старшим братом, и преуспел ли он, и что стало с его призванием, в эташной истории о Лоуче остается покрытой мраком тайной, потому что теперь фокус целиком смещается на Лоуча и как он стал забывать – после стольких месяцев отвращения со стороны граждан и хоть какого-то заботливого или сострадательного отношения только от бездомных и наркозависимых чистильщиков, – что вообще такое душ, или посудомойка, или массаж связок, не говоря уже о карьерных амбициях или каком-то позитивном взгляде на неотъемлемую человеческую доброту, и более того, как Барри Лоуч стал опасно близок к тому, чтобы навсегда раствориться среди отбросов и отребья улиц метрополии Бостона и провести остаток взрослой жизни бездомным, завшивевшим, чистящим у Бостон-Коммон и выпивающим из коричневых бумажных пакетов, когда к концу девятого месяца Испытания его мольбу – а также заодно мольбы еще дюжины или около того циничных чистильщиков по обе руки от Лоуча, вымаливающих всего одно прикосновение и протягивающих собственные руки, – когда все эти мольбы воспринял буквально и ответил на них теплым рукопожатием – от подателя которого не отшатнулись только самые нетрезвые чистильщики, а также Лоуч, – не кто иной как Марио Инканденца из ЭТА, которого послал из квартиры в Бэк-Бэй сбегать по делам его отец, снимавший что-то с актерами, разодетыми в Бога и Дьявола, за покером картами Таро на душу Косгрова Уотта с жетонами метро в качестве ставок, – потому Марио и послали сбегать за еще одним столбиком жетонов на ближайшую станцию, которой из-за пожара помоек у входа на станцию «Арлингтон-ст.» оказалась «Парк-стрит», и Марио – один, четырнадцатилетний и по большей части неосведомленный об античистящих стратегиях защиты у станций метро, – не имел поблизости ни одного умудренного или взрослого человека, который бы объяснил, почему просьбам людей с протянутыми руками о простом рукопожатии или «дать пять» не надо автоматически следовать и исполнять, и Марио протянул свою скрюченную ручонку и коснулся и даже сердечно пожал изгвазданную руку Лоуча, что после запутанных, но вполне душеспасительных и вероутверждающих обстоятельств привело к тому, что Б. Лоуч, хотя и без официальной степени бакалавра, получил должность помощника тренера в ЭТА – а потом его повысили спустя всего несколько месяцев, когда с тогдашним старшим тренером произошел ужасный несчастный случай, после которого со всех дверей саун ЭТА сняли замки, а максимальную температуру саун установили на 50 °C. Стеклянный колпак был размером с клетку или маленькую тюремную камеру, но в нем все равно узнавался стакан, как в ванных комнатах, для полоскания или промывки рта после чистки зубов, только огромный и перевернутый, на полу, с ним внутри. Стакан был каким-то реквизитом или бутафорией; его явно делали на заказ. Стекло было зеленым, дно над головой – пупырчатым, а свет внутри – водянисто-танцующим, зеленым, как на предельных океанских глубинах. Высоко в стекле виднелся какой-то решетчатый экран или вентиляция, но воздух через нее не выходил. Не заходил. Воздух внутри огромного стакана явно был ограничен, потому что на стенках уже виднелся пар CO2. Стекло оказалось слишком толстым, чтобы разбить руками или ногами, и по ощущениям казалось, что в попытках он уже сломал ступню. За паром на стенке стакана виднелись зеленые и искаженные лица. Лицо на уровне глаз принадлежало последнему Субъекту, опытной и обожающей швейцарской модели рук. Она смотрела на него, скрестив руки, с сигаретой, зелено выдыхая через нос, потом опустила взгляд посовещаться с другим лицом, которое как будто плавало на высоте талии и принадлежало застенчивому фанату-инвалиду, с таким же, как осознал О., швейцарским акцентом, как у Субъекта. Субъект за стеклом спокойно отвечала на взгляд Орина, но не обращала внимания на него или его крики. Когда Орин ранее пытался пробить стекло, он понял, что Субъект смотрела на его глаза, а не в них, как раньше. На стекле остались размазанные отпечатки ног. Каждые пару секунд Орин стирал с толстого стекла пар от своего дыхания, чтобы видеть, что делают лица. Нога очень болела, а от остатков того, от чего он так крепко уснул, его мутило, и в целом эти события, очевидно, были не очередным кошмаром, но Орин, № 71, находился по этому поводу в глубоком отрицании. Словно как только он очнулся и оказался в огромном перевернутом стакане, сразу решил: сон. Неестественный усиленный голос, который периодически доносился из маленького экрана или вентиляции наверху и требовал ответить, «Где похоронен Мастер», был таким сюрреалистическим, причудливым и необъяснимым, что Орину было даже легче на душе: как раз такое сюрреалистическое, дезориентирующее, невразумительное, но категорическое требование часто слышишь в самых плохих кошмарах. Плюс непонятная тревога из-за того, что не получается заставить обожающего Субъекта обратить на него внимание. Когда экран громкоговорителя отъехал, Орин отвернулся от лиц за стеклом и посмотрел наверх, решив, что сейчас они сделают что-то еще более сюрреалистическое и категорическое, что окончательно подтвердит неопровержимый статус сна всего события. М-ль Лурия П, которая гнушалась изысками технических собесе дований и просила просто дать ей пару резиновых перчаток и две-три минуты наедине с тестикулами Субъекта (и которая на самом деле не была швейцаркой), точно предсказала реакцию Субъекта, когда экран громкоговорителя убрали и в стакан черно и блестяще хлынул поток канализационных тараканов, и как только Субъект кинулся к стеклу и размазался лицом о бок абсурдного стакана так, что лицо из зеленого стало ярко-белым, и, приглушенный, кричал им: «Сделайте это с ней! Не со мной – с ней!» – Лурия П наклонила голову и закатила глаза перед лидером AFR, которого давно считала каким-то дилетантом. Люди приходили и уходили. Медсестра дотронулась до его лба и, ойкнув, отдернула руку. В коридоре кто-то лепетал и плакал. В какой-то момент рядом как будто был Чандлер Ф., недавно окончивший Хаус продавец антипригарной посуды, в классической конфитеорной позе жильцов с подбородком на руках на перилах койки. Свет в палате был светящимся серым. Приходила управдом Эннет-Хауса, щупала пальцем там, где когда-то была ее бровь, пытаясь объяснить, что Пэт М. не смогла к нему выбраться, потому что ей с мистером М. пришлось выгнать дочку Пэт из дома за то, что она опять употребляла какие-то синтетики, и из-за духовного потрясения вообще не выходила из дома. Физически Гейтли было жарче, чем когда-либо в жизни. Как будто в голове сияло солнце. Колыбельного вида перила сверху истончались и слегка дрожали, как огонь. Он представил себя на алюминиевом подносе Хауса с яблоком во рту, румяной и золотистой корочкой. С другими колыхающимися силуэтами в тумане появлялся врач, который выглядел на двенадцать, и сказал поднять до 30 каждые два часа и «Попробуем Дорис 385», иначе бедный сукин сын такими темпами сгорит дотла. Разговаривал он не с Гейтли. Врач обращался не к Дону Гейтли. Единственной сознательной заботой Гейтли было Просить о Помощи отказаться от Демерола. Он все пытался выговорить «наркоман». Он вспомнил, как в детстве на детской площадке просил Мору Даффи посмотреть себе на блузку и произнести по буквам слово «attic» [232]. Кто-то еще сказал «ледяная ванна». Гейтли чувствовал на лице что-то шершавое и холодное. Голос, похожий на его собственный внутренний голос с эхо, сказал никогда не тянуть к себе вес, который превосходит тебя. Гейтли думал, что умрет. Смерть была вовсе не спокойной и мирной, как говорят. Скорее как пытаться тянуть на себя что-то тяжелее себя. Он слышал, как покойный Джин Факельман просил что-то заценить. Он был объектом активных прикроватных трудов. Бодрый звон капельниц над головой. Хлюпанье мешков. Ни один из голосов над головой не обращался к нему. Его мнение не требовалось. Отчасти он надеялся, что ему без его ведома ставят капельницу с Демеролом. Он булькал и мычал, повторяя «наркоман». И это правда, что он наркоман, он точно это знал. Крокодил, который любил носить «Хейнс», Ленни, который за кафедрой любил говорить: «Истина сделает вас свободными, но только когда с вами разберется». Кто-то в коридоре рыдал так, что вот-вот сердце надорвется. Он представил, как помпрокурора, сняв шляпу, горячо молится, чтобы Гейтли выжил, и помпрокурора смог отправить его в ИУМ-Уолпол. Резкий треск, который он услышал в упор, был от ленты на небритом рту, которую сорвали так быстро, что он почти ничего не почувствовал. Он старался не думать о том, как почувствует себя плечо, если ему постучат по груди, как стучат мертвым. Интерком спокойно позвякивал. Он слышал, как в коридоре мимо двери шли беседующие люди, останавливались на секунду, чтобы заглянуть, но не прерывали беседы. Ему пришло в голову, что если он умрет, то все остальные останутся, и пойдут домой, и поужинают, и поиксят жен, и лягут спать. Беседующий голос у дверей засмеялся и сказал кому-то, что в наши дни все трудней отличить гомосексуалистов от тех, кто избивает гомосексуалистов. Он не мог представить мир без себя. Он вспомнил, как два товарища по команде из школы Беверли избивали так называемого пацана-гомосексуалиста, пока Гейтли отходил, не желая занимать ничью сторону. В отвращении от обеих сторон конфликта. Он представил, как станет гомосексуалистом в Уолполе. Он представил, как будет ходить на одно собрание в неделю, и жить с пастушьим посохом и попугаем, и играть в криббидж на сигареты, и лежать на боку на койке в камере лицом к стене, дрочить на воспоминания о сиськах. Он увидел помпрокурора со склоненной головой и шляпой у груди. Кто-то над головой спросил кого-то еще, готовы ли они, и кто-то прокомментировал размер головы Гейтли и схватил Гейтли за голову, а потом он почувствовал глубоко внутри движение вверх, такое личное и ужасное, что проснулся. Открылся только один глаз, потому что из-за падения на пол второй налился и заплыл, как сосиска. Весь его перед был холодным от часов, проведенных на мокром полу. Факельман где-то позади бормотал какую-то ерунду, состоявшую целиком из «г». Его открытый глаз видел окно люксовых апартаментов. Снаружи стоял рассвет, светящийся серый, и птичкам на голых деревьях было о чем поговорить; и за большим окном были лицо и мелькающие руки. Гейтли попытался восстановить кадровую развертку зрения. За окном была Памела Хоффман-Джип. Их апартаменты находились на втором этаже люксового комплекса. Она была на дереве за окном, стояла на ветке, заглядывала внутрь, то ли дико жестикулируя, то ли пытаясь удержать равновесие. На Гейтли накатило беспокойство, что она может упасть с ветки, и он уже готовился попросить пол, пожалуйста, может, на секундочку ослабить хватку и отпустить, когда лицо П. Х.-Д. вдруг упало и скрылось за подоконником, и на его месте возникло лицо Бобби («Си») Си. Бобби Си медленно поднял к виску два пальца в равнодушно-шутливом приветствии, окидывая взглядом признаки серьезного улета в комнате, изза окна. С особым пристрастием задержал глаза на г. Дилаудид, кивая кому-то под деревом. Он подполз по ветке, пока не оказался впритирку к стеклу, и одной рукой надавил на раму, чтобы открыть запертое окно. Встающее солнце за его спиной отбрасывало на мокрый пол тень его головы. Гейтли окликнул Факельмана и попытался перевернуться и сесть. Его кости будто начинили битым стеклом. Бобби Си поднял пачку из шести банок «Хефенриффера» и призывно покачал, будто просил его пустить. Гейтли сумел сесть только частично, когда кулак Си в перчатке без пальцев пробил окно, разбрызгивая двойной стеклопакет. Гейтли видел, что упавший экран ТП так и показывал кадры огоньков. Рука Си протиснулась, нащупала шпингалет и подняла окно. Факельман блеял как овца, но не двигался; шприц, который он так и оставил в вене, болтался на внутренней стороне предплечья. Гейтли увидел, что у Бобби Си стекло в фиолетовых волосах и винтажный девятимиллиметровый «Таурус-ПТ» за ремнем с шипами. Гейтли тупо сидел, пока Си вскарабкался внутрь и как бы на цыпочках прошел между различными лужицами, и поднял голову Факельмана, чтоб проверить зрачки. Си пощелкал языком и отпустил голову Факельмана обратно к стене, пока Факс по-прежнему тихо блеял. Он ловко развернулся на каблуке и двинулся к дверям апартаментов, а Гейтли так и сидел и смотрел. Проходя мимо сидящего на полу Гейтли, подвернувшего перед собой ноги скобками, как какой-то огромный превербальный спиногрыз, Си остановился, словно вспомнил, что что-то хотел сказать, глядя на Гейтли с широкой и теплой улыбкой, и Гейтли только успел заметить, что у Си черный передний зуб, прежде чем тот хватил ему по виску «Таурусом-ПТ» и отправил назад на пол. Пол встретил затылок Гейтли хуже, чем рукоятка пистолета. В ушах зазвенело. Увидел он вовсе не звезды. Затем Бобби Си пнул Гейтли по яйцам – стандарт для нейтрализации мужика, – и Гейтли задрал колени, отвернул голову и сблевал на пол. Он услышал, как открывается дверь в апартаменты и как по лестнице ко входным дверям в комплекс вальяжно гремят берцы Си. Между судорогами Гейтли звал Факельмана валить к окну как можно бырей. Факельман привалился к стене; он смотрел на ноги и говорил, что не чувствует ног, что он парализован от пят до затылка и выше. Скоро вернулся Си, причем во главе целой группы людей вроде свиты, вид которой Гейтли совсем не понравился. Там были Демон и Пуанграве – канадские мелкие сошки с Гарвардской площади, которых Гейтли немного знал, фрилансеры, слишком по-канадски тупые для всего, кроме брутальнейшей работы. Гейтли был не рад их видеть. На них были комбинезоны и разные фланелевые рубашки. За ними шел бедный экзематичный помощник фармацевта, с черной докторской сумкой. Гейтли лежал на спине, крутил ногами в воздухе, что, как знает любой, кто играл в официальный футбол, надо делать от нежданчика по паху. Помощник фармацевта встал за Си и так и стоял, уставившись на свои «Уиджуны». Вошли три крупных незнакомых девушки в красных кожаных куртках и чулках в сплошных затяжках. Затем бедную старую Памелу Хоффман-Джип, с разорванным и заляпанным платьем из тафты и серым от шока лицом, внесли два панка-азиата в блестящих косухах. Они сложили руки под ее задницей и несли, как на троне, с выставленной вперед ногой и торчащей из голени белой палкой кости, на которую смотреть было страшно. Гейтли видел все это вверх тормашками, пока крутил ногами, чтобы подняться. Одна из крупных девушек принесла старомодный бонг «Графикс» и мешок для кухонной мусорки «Мешок с завязкой «Радость». То ли Пуанграве, то ли Демон – Гейтли никак не мог запомнить, кто из них кто, – принесли ящик марочного виски. Си спросил, ни к кому не обращаясь, не пора ли зажигать. В комнате становилось светлее – поднималось солнце. Комната наполнялась людьми. Еще одна девушка отрицательно отзывалась о моче на полу. Факельман в углу начал твердить, что все это сказки. Си притворился, что отвечает себе фальцетом: «Да-да-да, светит солнышко с утра, зажигать давно пора». Теперь вошел совершенно безликий ухоженный парень делового вида в галстуке «Уэмбли» с коробкой «ТаТун Корп.» и поставил ее там, где все еще стоял помощник фармацевта, а также вернул телеплеер на стену и извлек картридж с огоньками, бросив на мокрый пол. Два азиатских молодчика отнесли Памелу Хоффман-Джип в дальний угол гостиной, и она вскрикнула, когда ее скинули на коробку маленьких поддельных отрывных печатей Содружества Массачусетс. Они были низенькие, эти азиаты, и смотрели на Гейтли сверху вниз, но кожа у обоих была нормальная. Последней вошла маленькая угрюмая тетка с тугим седым узлом на голове и в мягких туфлях и захлопнула за собой дверь в апартаменты. Гейтли медленно перекатился на колени и приподнялся, все еще сгибаясь в талии, не двигаясь, с одним заплывшим глазом. Он слышал, как пытается подняться Факельман. П. Х.-Д. перестала вопить и отрубилась, и обмякла, – подбородок упал на грудь, ползадницы торчало из коробки. В комнате пахло Дилаудидом и мочой, рвотой Гейтли и испражнениями Факельмана, и хорошими кожаными куртками красных кожаных девушек. Си подошел и приобнял Гейтли за плечи, и постоял с ним так, пока две крепкие девушки раздавали всем бутылки бурбона из ящика. Лучше всего Гейтли фокусировался, когда прищуривался. В окне висело утреннее солнце, за и над деревом, желтея. Бутылки были угловатыми и с черными этикетками, что означало «Джек Дэниэлс». Церковный колокол на площади ударил семь или восемь раз. У Гейтли не заладилось с «Джеком Дэниэлсом» с четырнадцати лет. Безликий ухоженный бизнесмен вставил в ТП другой картридж и теперь доставал портативный CDплеер из коробки «ТаТун», пока за его действиями наблюдал помощник фармацевта. Факельман сказал, что что бы это ни было – это сказки. Пуанграве или ДемОн взял бутылку, которую Си взял у здоровых девушек, и передал Гейтли. Солнечный свет на полу из окна паучился тенями веток. По западной стене ползали тени всех присутствующих. Си тоже держал бутылку. Скоро почти у всех была собственная бутылка «Джека». Гейтли услышал, как Факельман просит кого-то открыть за него, он парализован от пят до потолка и выше, и не чувствует рук. К Факельману подошла маленькая угрюмая тетка библиотекарского вида, снимая сумочку с плеча. Гейтли придумывал, что скажет в защиту Факстера, когда прибудет Бледный Соркин. До тех пор, решил он, вечеринкой командует Си, и Си выбешивать просто незачем. Казалось, что мысленные идеи формулировались очень долго. Голень Памелы Хоффман-Джип была похожа на куриный фарш. Си поднял квадратную бутылку и просил у собравшихся разрешения сказать тост. Губы П. Х.-Д. посинели от шока. Гейтли было стыдно, что он так мало романтически переживал из-за того, что она упала с дерева. Он не тратил время на мысли, она ли это их сдала, она ли привела Бобби Си или наоборотно. Как минимум у одной девушки в красной кожаной куртке был чертовски большой для девушки кадык. Си резко развернул Гейтли за плечи к Факельману в углу и поднял тост за старых друзей, и новых друзей, и, по всему видать, охрененный улов Джина- Джина-Факс-Машины, судя по размеру кучи Дилаудида и признакам нехерового зажигалова, что Си видит, и чует. Все отпили из бутылок. Маленькой тетке с угрюмым лицом пришлось помочь Факельману найти горлышком бутылки рот. Все три больших девушки, запрокинув головы, чтобы хлебнуть, продемонстрировали кадыки. От капли «Джека» Гейтли чуть не вырвало. В бедро Гейтли упиралась Штука Си за ремнем, как и некоторые шипы на ремне. У Демона и Пуанграве в заплечных кобурах были Штуки С & В. Азиатские панки не светили оружием, но выглядели так, будто даже моются вооруженными; уж наверняка у них с собой хотя бы такие смешные мелкие острые китаезские штуковины, которыми бросаются в людей, решил Гейтли. Некоторые из группы Си выхлебали всю бутылку. Одна из больших девушек швырнула бутылку в западную стену, но она не разбилась. Почему, когда прилетает нежданчик по яйцам, чувствуешь в животе, а не яйцах per se? Гейтли поворачивался и смотрел туда, куда его поворачивала рука Си. Перекошенное лицо с картриджа бизнесмена на вернувшемся на стену экране принадлежало Бледному Соркину – его портрет с кластерной головной болью, который Соркин разрешил написать какому-то невралгическому художнику в Национальном фонде черепно-лицевой боли в городе, для серии рекламных роликов аспирина. Картридж вроде был просто кадром с картиной, так что казалось, Соркин на стене как бы с молчанием и болью председательствует над собранием. Маленькая библиотекарская тетка продевала нитку в швейную иголку, поджав губки до упора. Помощник фармацевта осыпал черную сумку чешуйками экземной кожи, согнувшись над сумкой, доставая из сумки несколько шприцов, наполняя их из 2500-МЕ ампулы и передавая, чтобы досталось всем. На картине Н Ф ЧЛ Б красный кулак вытаскивал из темечка черепа Соркина пригоршню мозга, пока лицо Соркина смотрело с экрана с классическим мигреневым выражением супернапряженного размышления, скорее медитативным, чем страдающим. Один из азиатских ребят по-китаезски присел на корты в углу, попивая «Джек», а второй сметал ламинат с пола обрывком коробки «ТаТун» вместо совка. Китаезы подметают что надо, размышлял Гейтли. Еще одна девушка швырнула бутылку в стену. Си даже не поворачивал к ним Гейтли, когда того озарило, что девушки в куртках и неряшливых чулках были пидорами, одетыми под девушек, – как их, эти, трансвесталки. Бобби Си лучился улыбкой. Первый укол страха за личную жопу Гейтли почувствовал тогда, когда осознал, что эти люди, похоже, в основном из личной компании Бобби Си, что это не те люди, которых отрядил бы Соркин, если бы присылал своих и собирался прийти сам, лично, что картина Соркина на стене символизировала то, что Соркин не придет, что Соркин дал Бобби Си по этому неприятному делу полное карт-бланманже. Помощник фармацевта достал из сумки два преднаполненных шприца, срывая хрустящий пластик. Си тихо сказал Гейтли, что Бледный просил передать: он знал, что Донни не помогал Факельману наебать Соркина и Билла-Восьмидесятника. Что ему не надо ни о чем волноваться, только откинуться и наслаждаться вечеринкой, и пусть Факельман получит свое, и не влипнуть из-за каких-нибудь, типа, принципов XIX века по защите слабых и угнетенных. Си сказал, что извиняется за избиение, просто он не хотел, чтобы Гейтли вытащил Факельмана в окно, пока Си открывал дверь внизу. Что он надеялся, Гейтли не в обиде, потому что ему он не желал никакого вреда и не хотел проблем, потом. Все это говорилось очень тихо и серьезно, пока два пидора в париках, которые пытались разбить бутылки, сидели на коробке, забивая огромную чашу травкой из мешка «Радости», набитого травкой. Демон сидел в режиссерском кресле. Все остальные пили из квадратных бутылок, стоя в залитой солнцем комнате в неловких позах людей, которых куда больше, чем мест, где можно присесть. Руки у всех были бледные и безволосые. Два азиатских молодчика затягивали друг другу предплечья. От сквозняка в дыру в окне Гейтли поежился. Другой пидор делал как бы замечания про физические данные Гейтли. Гейтли тихо спросил Си, может, они с Факельманом реал быстренько придут в себя и пойдут все вместе к Соркину, и Бледный и Джин перетрут и пойдут на мировую. Факельман обрел голос и громко спросил, кто хочет угоститься из г. Дилаудид и, ебать, наебашиться. Гейтли поморщился. Бобби Си улыбнулся Факельману и сказал, что, кажется, с Факса уже хватит. Но в то же время к Факельману подошел псориазный помощник и проверил его зрачки с фонариком, и затем вмазал преднаполненным шприцом, в артерию на шее. Затылок Факельмана несколько раз стукнулся о стену, лицо дико побагровело в стандартной клинической реакции на Наркан 386. Затем фармацевт направился к Си и Гейтли. Пока Си держал Гейтли, а помфармацевта затянул на его руке резиновый медицинский жгут, из переносного CDплеера запела бедная старая Линда Маккартни. Гейтли стоял, слегка наклонившись. Факельман издавал звуки вынырнувшего после долгого времени под водой человека. Си сказал Гейтли пристегнуть ремни. Из-за мочи лак на люксовом паркете местами стал мягким и белым, как обмылки. Играл сраный диск, который играл у Си в машине всякий раз, когда Гейтли садился к нему в машину: кто-то взял старый диск «Маккартни и Зе Вингс» – т. е. Маккартни из «Битлс», – взял и пропустил через курцвейловский [233] ремиксер, и убрал все дорожки из песен, кроме дорожек бедной старой миссис Линды Маккартни на подпевке с тамбурином. Когда пидоры называли травку «Бобом», это сбивало, потому что Си они тоже называли «Бобом». Бедная старая миссис Линда Маккартни просто ни хера не умела петь, и ее дрожащий, не попадающий в ноты голосок, вырвавшийся из-под оболочки гладкого многодорожечного коммерческого звука и усиленный до соло, вгонял Гейтли в неизъяснимую депрессию – ее голосок казался таким потерянным, так и пытался забиться и зарыться за профессиональными голосами подпевки; Гейтли представлял, как миссис Линда Маккартни – какая-то такая угловатая блондинка на фотографии на стене его комнаты сотрудника, – представлял, как она такая стоит, потерявшись в океане профессионального голоса мужа, мучаясь от низкой самооценки и шепча не в ноты, и даже не знает, когда трясти тамбурином: депрессивный CD Си был не просто жестоким, а каким-то даже садистским – как сверлить дырку для подглядывания в стене туалета для инвалидов. Две трансвесталки в протертом центре комнаты танцевали свим под отвратительную мелодию; третья держала Факельмана за руку, а вторую схватил безликий парень в галстуке «Уэмбли» и несильно хлестал Факельмана по щекам, пока Дилаудид боролся с Нарканом. Они усадили Факельмана в его углу на личном демероловом кресле Гейтли. Яйца Гейтли поднывали в такт пульсу. Лицо помощника фармацевта было прямо перед лицом Гейтли. На его подбородке и щеках теснились серебристые чешуйчатые хлопья, и, когда он натянуто улыбнулся Гейтли, маслянистый пот на лбу поймал блик света из окна. – Я и так уже пришел в себя, Си, чувак, после удара по шарам, – сказал Гейтли, – если вдруг жалко переводить Наркан. – О, а это и не Наркан, – сказал ласково Си, поддерживая Гейтли за руку. – Какой там, – сказал помощник, снимая колпачок со шприца. Си добавил: – Держи шляпу обеими руками, – он ткнул помощника в плечо. – Скажи ему. – Это Солнышко 387 фармацевтической чистоты, – сказал помощник, выстукивая подходящую вену. – Держи сердце обеими руками, – сказал Си, глядя, как входит игла. Фармацевт ввел мастерски, горизонтально и прямо под кожу. Гейтли ни разу не пробовал Солнышко. Вне канадской больницы оно почти недобываемо. Он смотрел, как его кровь охрит сыворотку, когда фармацевт вытягивал большой палец, чтобы отвести поршень для контроля. Помощник фармацевта вмазывал что надо. Си смотрел с высунутым кончиком языка. Бизнесмен крепко держал Факельмана за руки, а трансвесталка, которая зашла за кресло, подняла его голову за подбородок и волосы, пока седая тетка присела перед ним с иголкой и ниткой. Гейтли не мог не смотреть, как в него впрыскивается дурь. Боли не было. На секунду он засомневался в том, что это золотая доза: вроде слишком много телодвижений, только чтобы замочить его. На большом пальце фармацевта был вросший ноготь. На руке Гейтли, где тот наклонялся, осталась пара чешуек от экземы. Через какое-то время вид собственной крови даже нравится. Фармацевт еще не успел его заправить, когда Факельман начал кричать. Высота крика становилась все выше, крик все тянулся. Когда Гейтли смог оторваться от шприца, увидел, что тетка-библиотекарша пришивала веки Факельмана к коже над бровями. То есть сшивала глаза бедного старого Графа Факсулы. Один пацан во дворе подворачивал перед девчонками веки, как сейчас делали с бедным старым Факстером. Гейтли рефлексивно дернулся к нему, и Си крепко обнял его одной рукой. – Па-лех-че, – очень ласково сказал Си. Вкус гидрохлорида в Солнышке был знакомым, лакомым, – вкус запаха всех врачебных кабинетов в мире. Он никогда не пробовал ТалвинPX. Рецепты просто не достать, на PX, канадского производства; в Талвин США 388 добавляли 5 мг налоксона, чтобы обломать кайф, вот почему Гейтли ширялся NX только вдогон к Бам-бамам. Он понимал, что Факельману вкололи антинаркотик, чтобы он чувствовал иголку, пока пришивают глаза. «Жестоко» пишется через «е», помнил он. Два азиата по указанию Си вышли из комнаты. Линда М. словно была на грани нервного срыва. Маленькая седая тетка работала споро. Глаз, который уже пришили, неприлично вылупился. Все в комнате, кроме бизнесмена и угрюмой тетки, начали ширяться. Два пидора зажмурились и задрали лица к потолку, будто не могли видеть, что творят с собственной рукой. Фармацевт перетягивал отключившуюся Памелу Хоффман-Джип – явный переборщ. Вокруг имели место разные стили и уровни мастерства инъекций. Лицо Факельмана все еще было лицом кричащего человека. Мужик корпоративного вида капал в расшитый глаз Факельмана жидкость из пипетки, пока тетка продевала новую нитку. Гейтли казалось, что он уже видел тему с жидкостью в глаз в каком-то картридже или фильме, который любил военный полицейский, – еще когда был Бимом и играл в футбол на ситце в море, – и тут Солнышко перешло барьер и торкнуло. И понятно, почему в США Талвин бодяжат. Воздух в комнате стал чересчур чистым, с глицериновым блеском, цвета стали ужасно яркими. Как будто сами цвета загорелись. О Талвине-PX из Списка II говорили, что он мощный, но кратковременный, и цена кусается. Никто не говорил о последствиях реакции с огромными остаточными количествами внутривенного Дилаудида. Гейтли пытался соображать, пока мог. Если ему хотят стереть передозом карту, то обошлись бы чем подешевле. А если библиотекарша и ему пришьет веки к бровям, то. Гейтли пытался думать. Его бы не. Не. Не вмазывали. Сам воздух в комнате распух. Раздулся. Крики Факельмана о сказках опускались и взлетали, неразличимые за артериальным ревом Солнца. Линда М. пыталась подавить кашель. Гейтли не чувствовал ног. Чувствовал, как рука Си на плечах все больше и больше принимает его вес. Мышцы рук Си росли и твердели: он это чувствовал. Его ноги такие как бы: ну нафиг. Нападения полов и тротуаров. Кайт любил петь частушку под названием «32 применения „Стерно", дружок». Си начал мягко опускать Гейтли. Сильный низкий жесткий пацан. Большинство героинщиков можно опрокинуть одним «бу». Си – в Си была какая-то нежность, для пацана с глазами ящерицы. Он опускал его реально мягко. Си защитит Бимми Дона от нападения гадкого пола. Гейтли крутнулся в томной поддержке, Си двигался вокруг него, как танцор, чтобы замедлить падение. Гейтли оглядел по кругу всю комнату с почти невыдерживаемой резкостью. Пуанграве густо рвало. Два пидора сползали спиной по стенке. Их красные куртки пылали. Проплывающее окно взорвалось светом. Или это Демона рвало, а Пуанграве снимал экран ТП со стены и вытягивал его волокнистый кабель к Факельману у стены. Один глаз Факса был распахнут, как его рот, обнажая глазное яблоко куда сильнее, чем хочется видеть у человека. Он больше не сопротивлялся. Он по-пиратски таращился перед собой. Библиотекарша приступила ко второму глазу. У безликого на лацкане была роза, и он надел очки с металлической оправой, и поплыл от кайфа, и половину раз промахивался пипеткой мимо глаза Факса, объясняя что-то Пуанграве. Трансвесталка задрала рваный подол П. Х.-Д., и ее паукоподная рука распласталась на бедре цвета плоти. Лицо П. Х.-Д. – серое и синее. Медленно приблизился пол. Коренастое лицо Бобби Си было почти красивым, трагичным, наполовину озаренным светом из окна, под вращающейся мышкой Гейтли. Гейтли чувствовал себя не столько упоротым, сколько бесплотным. Было неприлично хорошо. Голова покинула плечи. Кричали Джин и Линда. Картридж с открытыми глазами и пипеткой был про ультранасилие и садизм. Кайтовский любимый. Гейтли думает, что «садизм» пишется «сэддизм» [234]. Последним вращающимся зрелищем перед глазами было возвращение китаез с большими блестящими квадратными кусками комнаты в руках. Когда пол наплыл, а хватка Си окончательно ослабла, последнее, что видел Гейтли, – надвигающийся азиат с квадратом в руках, и когда Гейтли заглянул в квадрат и ясно увидел отражение собственной большой квадратной бледной головы с закрывающимися глазами, пол наконец кинулся на него. А когда он пришел в себя, то лежал на спине на холодном песке пляжа, и с низкого неба лил дождь, и отлив был далеко-далеко. Примечания и описки 1. Гидрохлорид метамфетамина, он же кристаллический мет. 2. Орин, кстати говоря, не переступал порог ни одного профессионального терапевта, так что его анализ снов всегда довольно поверхностный. 3. ЭТА выглядит как кардиоида: четыре главных обращенных внутрь корп., выпукло закругленных с заднего фасада и по бокам, чтобы поддерживать кардиоидный изгиб, теннисные корты и павильоны в центре и парковки преподавателей и студентов позади, формирующие небольшую вмятину, которая с высоты птичьего полета придает всему заведению вид валентинки, который все же не казался бы по-настоящему кардиодным, если бы у самих зданий не было выпуклостей по дугам одного и того же r – поразительное архитектурное достижение, учитывая неровную поверхность земли и усложняющиеся условия для прокладки электрической проводки и водопроводной системы, необходимых для общежитий, административных кабинетов и полирезинового Легкого, – достижение, поплечабельное, наверное, только одному человеку на всем Восточном побережье: первоначальному архитектору ЭТА, давнему и очень близкому другу Аврил, уберменшу замкнутого отображения от мира топологии А. И. («Векторное поле») Рикки из Университета Брандейса, ныне покойному, который в Вестоне ошарашивал Хэла и Марио, снимая жилет так, что оставался при этом в пиджаке, что М. Пемулис много позже разоблачил как дешевую трюковую эксплуатацию некоторых основных особенностей непрерывных функций, из-за чего Хэл пережил глубокое разочарование в духе «Деда-Мороза-нет», а Марио попросту проигнорировал, предпочитая объяснять фокус с жилетом обыкновенным волшебством. 4. Молодых сотрудников, числящихся одновременно и в преподавательском, и в тренерском составе, по договоренности североамериканских теннисных академий принято называть «проректорами».