Черный Леопард, Рыжий Волк

Глубокой ночью я проснулся, когда в комнате было еще темно. Мне казалось, что я восстаю от неспокойного спанья, но она уже вошла в мой сон, чтоб пробудить меня.

– Ты знал, что пойдешь за мной, – сказала.

Густота ее осела на подоконнике, вздулась холмом, потом вытянулась до самого потолка, потом вновь обернулась женщиной. Бунши стояла у окна, отражаясь в стекле.

– Значит, ты божество, – сказал я.

– Расскажи мне, почему ты желаешь его смерти.

– А ты исполнишь мое желание?

Она уставилась на меня.

– Я не желаю его смерти, – сказал я.

– Ой ли?

– Я желаю его убить.

Вот сказание о том, что произошло между мной и Найкой.

Найка был похож на человека, что вернулся оттуда, через что мне только предстояло пройти. Прошло два года, как я виделся с Леопардом, и жил я нигде, брался за любую работу, какую находил, даже за поиск собачек для глупых детишек, что полагали, что им можно содержать собак, и ревмя ревели, когда я приносил тельце только что закопанного животного отцу, что и убил его. Сознаюсь, крыша над головой была единственной причиной, по какой я залезал в постель к женщинам, поскольку им приятнее было оставаться на ночь со мной, чем с мужиками, особенно когда я занимался поиском их мужей.

Благородная дама, что жила ради того дня, когда ее наконец-то призовут ко двору, между тем спала с одним мужчиной на каждые семь баб, чей запах улавливала в дыхании мужа. Как-то, когда я в нее сзади входил на супружеской постели и вздыхал по мальчишкам из долины Увомовомовомово с такой гладкой кожей, и говорит она мне, мол, говорят, у тебя нос хорош. Оба, и муж, и жена, прыскали духами на ковры, дабы скрыть запах других, кого они приводили в постель. Позже она посмотрела на меня, и я попросил ее не беспокоиться, мол, мне в удовольствие будет.

– Что ты желаешь от моего носа? – спрашиваю.

– У моего мужа семь любовниц. Я не жалуюсь, потому как мне от его любви одна боль да ужас. Только в последнее время он еще страннее стал, а ведь и без того был странен. Чувствую, завел он восьмую милашку, и эта милашка либо мужчина, либо зверь. Дважды домой приходил, и такой от него запах исходил, что я не разобрала. Что-то густое, на горящий цветок похоже.

Я не спрашивал, как она про меня узнала или чего бы хотела, когда я отыщу его, – только сколько она заплатит.

– Вес мальчика серебром, – отвечает.

Что ж, говорю, похоже, предложение хорошее. Откуда было мне знать про предложения хорошие или плохие? Я был молод. Попросил я у нее что-нибудь от мужа. Она схватила белую тряпку, похожую на ковер, и сказала, что он это носит под нижним бельем. «Ты за человеком замужем или за горой?» – не удержался я от вопроса.

Тряпка была вдвое шире размаха моих рук и все еще хранила следы его пота, дерьма и мочи. Я ей не сказал, что на тряпке два разных дерьма след оставили, одно ее мужа, а другое от облюбованной им чьей-то задницы. Стоило мне почуять его, как я узнал, где он находится. Уверился, я хочу сказать. Знал я о том, где он, с ее слов о горящем цветке.

– Будь осторожен, – предупредила она. – Его по ошибке за О́го принимают.

Одно-единственное пахнет горящим цветком. Одно-единственное пахнет чем-то выгоревшим густым и пряным.

Опиум.

Его привозят купцы с востока. Ныне в каждом городе есть тайные курильницы.

Ни у кого из мне знакомых, кто принимал его, не было завтра. Или вчера. Только сейчас, в курильнице с дымом, что заставляет меня гадать, то ли человек этот продавец опиума, то ли он раб. Или, может, попал он под руки воровские, что крадут у людей, пока они под чарами пребывают. Я такое видел – и смеялся.

Запах мужа и опиума привел меня в квартал художников и мастеров-умельцев. У улиц Фасиси не было плана. Широкая улица загибалась в узкий проулок, плюхалась в реку со всего лишь веревочным мостом, потом опять выходила на дорогу. Крыши у большинства домов были тростниковые, стены сложены из глины. На самом высоком холме в дельте за толстыми стенами, охраняемыми стражей, располагался королевский удел. Говорю тебе, прямо тайна какая-то, отчего этот наименее примечательный из северных городов был столицей империи. Найка говорил, что этот город напоминает Короля тех мест, откуда мы вышли и куда никогда не вернемся, но он еще не появился в нашем сказании.

Кузнецы Фасиси мастера железа, а не манер. Железо – вот что позволило этому захолустью двести лет назад покорить север.

Стояла ночь с блеклой луной. Я остановился у гостиницы, название которой на моем языке означало «Свет от женских ягодиц». Окна в ней запирали плотно, зато дверь оставляли открытой. Внутри множество мужчин валялось где угодно на полу: лежат на спине, глаза открыты, но взгляд пустой, изо ртов слюна сочится, курящие безучастны к тому, что из чашечек их трубок сыплются тлеющие остатки, прожигая дыры на одежде. В углу женщина стоит над большим котлом, что пахнет супом, в каком нет перца и приправ. По правде, пахнет он больше кипятком, каким животных шпарят, чтоб кожу снять. Кое-кто из лежавших стонало, но большинство вело себя тихо, будто во сне.

Я прошел мимо мужчины, курившего табак под факелом. Сидел он на высоком табурете, прислонясь спиной к стене. Худое лицо, две большие серьги, высокие скулы, но, может, так из-за освещения казалось. Лицевую половину головы он брил, а сзади давал волосам расти свободно. Плащ из козлиной шкуры. На меня он не смотрел. Из другой комнаты доносилась музыка, что было странно, поскольку во всем зале ее никто не замечал. Я перешагивал через людей, и они не шевелились, людей, что могли меня видеть, но видели лишь свои трубки.

Запах горящего цветка от опиума был так густ, что я сдерживал дыхание. Никогда не угадаешь. Наверху кричал мальчишка и сыпал руганью мужчина. Я побежал наверх. Для того, кто не родился О́го, этот муж был таким же громадным. Он стоял – выше двери, выше самого высокого кавалерийского коня. Голый – и насиловал мальчика. Мне видны были лишь одни безжизненно болтавшиеся ноги. Зато орал малый благим матом. Две великаньи лапищи мяли мальчишечьи ягодицы, и гигант с силой проталкивал меж ними свой член. Жена не желала его смерти, подумал я, но и не сказала, что он ей нужен целехоньким.

Я выхватил два метательных ножа, маленькие, и послал их ему в спину. Один проткнул ему плечо. Муж этот заорал, бросил мальчишку и обернулся. Мальчик упал на спину и не шевелился. Я следил за ним, ожидая слишком долго. Муж насел на меня: сплошные мускулы и кожа, плечи могутные, как у гориллы, одной ладони ему хватало, чтоб обхватить всю мою голову. Подхватил меня, словно куклу, и швырнул через всю комнату. Ревел он так же, как и когда насиловал. Мальчишка перевернулся и забрался под ковер. Великан, будто буффало, понесся на меня. Я увильнул, и он с разбегу врезался в затрещавшую стену, едва не проломив ее насквозь. Я взялся за топорик, собираясь ему пятку оттяпать, но мужик подался назад и лягнул меня так, что я к противоположной стене отлетел. От удара из меня весь дух вон вышел, и я упал. Мальчишка стал карабкаться к выходу и, перевалившись через мои ноги, убежал. Мужик вытащил голову из стены. Кожа у него была темной, мокрой от пота, волосатой, как у зверя. Он смел копья, рядком стоявшие у стены. Признаюсь, видывал я людей громадных и людей быстрых, но никого, в ком два эти качества были бы так слиты. Я поднялся и попытался бежать, но рука его опять сдавила мне шею. Он лишил меня дыхания, но это было еще не все. Ему надо было мне кадык сломать. Я не мог дотянуться до ножа или топорика. Я бил кулаком, большим пальцем тыркал, руки ему царапал, а он только смеялся надо мной, как над мальчишкой, какого насиловал. Он уставился на меня, и я видел его черные глаза. В моих глазах свет мерк, слюна моя потекла по его руке. Он меня даже от пола оторвал. Кровь готова была брызнуть из моих глаз. Я едва увидел, как мужчина снизу разбил глиняный кувшин о спину великана. Тот развернулся, и мужчина швырнул ему в глаза что-то желтое и вонючее. Не-О́го бросил меня и плюхнулся на колени, он орал и глаза свои тер так, что того и гляди выцарапал бы. Воздух хлынул в меня, и я от этого тоже на колени пал. Мужчина схватил меня за руку.

– Он ослеп? – спросил я.

– Может, вскоре проморгается, может, через неделю, может, навсегда – с мочой летучих мышей никогда не угадаешь.

– Моча летучих мышей? Ты что, ко…

– Любой слепой О́го точно так же опасен, юный отрок.

– Я не отрок, я мужчина.

– Умри ж тогда, как мужчина, – сказал он и убежал. Я побежал за ним. Он смеялся всю дорогу, едва за дверь выскочил. Сказал, что зовут его Найка. Никакого семейного имени, никакого происхождения, никакого места, какое он называл бы домом, и никакого дома, из какого он деру дал, – просто Найка.

Год мы охотились вместе. Мне удавалось найти все, кроме дела. Ему удавалось найти все, кроме людей. Мне следовало бы знать, что он был прав: я был мальчишкой. Он убедил меня носить одежду, что мне совсем не нравилось, потому как сильно мешало в драке, однако в некоторых городах народ принимал меня за его раба, когда на мне была всего лишь повязка. В большинстве городков, куда мы заходили, никто об этом Найке и знать не знал. Зато повсюду, где находились знавшие о нем, его желали убить. В одном баре в долине Увомовомовомово я видел, как какая-то женщина стремительно подошла к нему и дважды отхлестала по щекам. Она бы и в третий ударила, но он перехватил ее руку. Другой рукой она выхватила нож и полоснула его по груди. После этого ночью я, зажав руку у себя меж ног, слышал, как они кувыркались в другом конце комнаты.


Однажды мы разыскивали мертвую девушку, какая не была мертвой. Похититель держал ее в погребальной урне, какую закопал позади своего дома, и доставал ее оттуда, когда ему хотелось позабавиться. Он заткнул ей рот и связал по рукам и ногам. Когда мы нашли его, он только-только уложил детей спать, оставил свою жену и пошел на задворки потешиться с той девушкой. Сдвинул кусты, сгреб землю, выдернул полую палку, какую воткнул в верх урны, чтоб девушка могла дышать. Только в ту ночь в урне была не она, а Найка. Он пырнул этого гада в бок, и тот отскочил назад, вереща. Я пнул его в спину, и он упал. Взяв дубину, я вырубил его. Очнулся он привязанным к дереву около места, где девушку схоронил. Она была слаба и на ногах не держалась. Я закрыл ей рот ладонью, попросив вести себя тихо, и дал ей нож. Мы направляли ее руку, когда она вонзала нож ему в живот, потом в грудь, потом опять в живот – и еще, и еще. Он кричал с зажатым во рту кляпом, пока больше уже кричать не мог. Я дал этой девушке познать удовлетворенье. Нож выпал из ее руки, и она, плача, прилегла рядом с мертвецом. После того что-то изменилось в Найке. Мы были обманщиками и воришками, но не убийцами.

Рассказываю тебе все это, потому что хочу, чтоб ты видел его таким, каким я видел. Прежде.

Дела в Фасиси усыхали. Все больше уставал я и от города, и от жен, теряющих мужей каждые семь дней. Жили мы в одной гостинице, куда всегда шли делить наши доходы. И пить пальмовую водку, или пиво масуку, или крепкий янтарный напиток, что зажигал огонь в груди и делал пол шатким. Толстая хозяйка, насупив брови аккурат над бородавкой у себя на лбу, подошла к нам.

– Плесни нам обоим огня в бутылке, – сказал Найка.

Хозяйка принесла две кружки и наполнила обе наполовину. И промолчала, даже когда он шлепнул ее по заднице, когда она обратно за стойку пошла. Я заговорил:

– Удача поджидает в городе Малакал или внизу, в долине Увомовомовомово.

– Удача, думаешь? А что, если я изголодался по приключениям?

– На север?

– По-моему, я свою маму увижу, – сказал он.

– Раньше ты говорил, что вторым величайшим даром для вас обоих стало расстояние между вами. И еще ты говорил, что не было у тебя никакой матери.

Он рассмеялся:

– И это по-прежнему правда.

– Что именно?

– Ты сколько выпил огня в бутылке?

– Какая из кружек твоя?

– Ты пил из нее? – спросил он. – Хорошо. Когда в последний раз мы говорили об отцах, ты сказал, что бился со своим. Однажды мой отец является после целого дня ничегонеделания, только прикидывал да придумывал и никуда не ходил. Лупить нас была его забава. Раз он лупанул моего брата посохом по затылку, и братец мой после того дурачком стал. Мать моя пекла сорговый хлеб. Он и ее бил. Раз так ее посохом отдубасил, что она две луны на одной ножке прыгала, а после хромать стала. Да, значит, скажем так, была ночь, приходит он, подвыпивший, домой, машет палкой и бьет меня по затылку. Потом пинает и сбивает на землю, вышибает мне еще один зуб и кричит: только встань, еще получишь! Как-нибудь мы поговорим только об отцах, Следопыт. Да, значит, скажем так, заехал он палкой мне по голове, только уж больно он неповоротлив был, а я слишком проворен – палку-то и ухватил. Потом вырвал палку у него и махнул ею ему по головушке. Он падает, как подрубленный, на пол. Я беру палку и луплю его, и луплю, а он руку поднимает, защищается, а я ему все пальцы ломаю, он руки поднимает, а я ему руки ломаю, он голову поднимает, а я луплю его по голове, пока не слышу хрясь-хрясь-хрясь, а я все луплю, а потом слышу хруст, а после шле-е-еп, шлеп, и мать моя кричит: ты моего мужа убил! Ты убил отца своего брата! Что мы есть будем?! Сжег я его за нашей хижиной. Никто о нем не спрашивал, потому как и не любил его никто, все только радовались на запах его горящего тела.

– А мать твоя?

– Знаю я свою маму. Она там, где я ее и оставил. И все ж я непременно увижу ее, Следопыт. Я ухожу через два дня. А потом можем отправляться на любое приключение, какое тебе по нраву.

– Встречай меня в Малакале.

– Или ты встречай меня, где запах мой учуешь. Нынче ленивая ночь, и насрать нам на весь квартал. Пей еще.

Я пил, и он пил, пока не унялся огонь в груди, а потом мы еще пили.

И он сказал, мол, давай забудем разговор про отцов, дружище. Потом он поцеловал меня в губы. Это ничего не значило. Найка целовал всех и каждого – и при встрече, и при расставанье.

– Через десять дней разыщу тебя, – пообещал я ему.

– Восемь – число получше, – сказал он. – Больше семи дней с мамой – и все, что смогу, это постараться не убить ее. Выпей еще.



Тепло – сперва по лбу побежало, потом по шее потекло. Я открыл глаза, и струя мочи ударила мне в лицо, ослепила. Я потер глаза, и моя правая рука потянула за собой левую. Кандалы на моей правой руке, цепь, кандалы на моей левой. Перед лицом – задранная нога и льющаяся на меня моча. Из темноты доносится громкий смех. Рванулся, но цепь удержала, цепи от одной руки к другой, от одного колена до другого и обруч вокруг шеи. Попытался встать, попробовал крикнуть – женщины в темноте засмеялись громче. Животное, зверь, пес ссал на меня, будто я стволом дерева был. Сперва я думал, что Найка просто оставил меня пьяного в каком-то переулке собакам на обоссание. Или что кто-то, безумец, или работорговец (их в этих переулках – как мух навозных), или муж, кому не нужно было, чтоб я его нашел, теперь отыскал меня.

Разум мой возмутился от мыслей, что три мужика, или четыре, или пять нашли меня в переулке и говорили: вот он, этот гад, кто лишил покоя наши жизни. Только мужчины не смеялись, как женщины.

Пес опустил ногу и потрусил прочь. Пол был грязным, и я смутно различал стены. Разум мой опять возмутился. Хотелось спросить: кто вы, люди, кого я скоро поубиваю, – но что-то забивало мне рот.

Сначала в темноте вспыхивают красные глаза. Потом появились зубы, длинные, белые, оскаленные.

Свет был надо мной, когда я глянул вверх, свет проглядывал сквозь ветви, скрывавшие эту нору. Западню, в какую я свалился. Западню давно забытую, настолько, что даже устроивший ее не узнает, что я тут сдохну. Но кто сунул кляп мне в рот? Затем ли сунули, чтоб не орал я, когда зубами в меня вцепятся и станут рвать по куску? И все ж до того, как я морду увидел, когда еще были одни глаза да зубы, моча все мне поведала. Гиена отошла в темноту, а потом полетела прямо на меня. Другая выпрыгнула из темноты сбоку и сбила ее ударом в ребра, обе они покатились в темноту, воя, рыча, тявкая. Потом они встали и опять принялись смеяться.

– Люди на западе зовут нас бултунджи. У нас с тобой есть дело недоделанное, – произнесла одна из темноты.

Мне б сказать, мол, нет у меня никаких дел с пятнистыми бесовками или что ничего славного не прорастет из обмана падальщиц, но у меня кляп сидел во рту. И гиен, насколько мне было известно, не тошнит от живого мяса.

Из темноты вышли трое: девушка, женщина постарше, наверное ее мать, и еще более старая, тонкая, с прямой спиной. Девушка и старая были без одежд.

У девушки грудь, как крупные сливы, бедра широкие, ее нана – пробившийся кустик черных волос. У старой лицо – сплошные кости, руки и тело худые, груди обвислые. У средней волосы в косицах, одета в открытую тунику в разрезах и пятнах. Вино ли, грязь, кровь или дерьмо – не знаю, носом я все это чуял. Еще и это.

Я высматривал во тьме самца, что ссал на меня, но никакой пес не вышел. Но вот две голые женщины вышли на слабый свет, и я увидел это на них обеих. Два длинных члена, две толстые, быстро покачивающиеся сосиски.

– Глядите, оно на нас смотрит, – произнесла одетая.

– Мы сейчас это съедим? Проглотим? Кусок за куском? – отозвалась старая.