Черный Леопард, Рыжий Волк

– Ну ты, чего сильно суетиться-то? Живое, мертвое мясо – нам все равно, – сказала одетая.

– Спокойно, нам-то какая суета? Рвем мясо, сосем кровь, едим это, – говорила старая.

– А я говорю, убьем его сейчас, – упрямилась молодая.

– Нет-нет, едим его без спешки, начнем с ног – вкусенькое мяско! – возражала старая.

– Сейчас.

– Потом.

– Сейчас!

– Потом!

– Тихо! – прикрикнула одетая, взмахнула руками и ударила обеих.

Молодая перекинулась первой – мигом единым. Нос, рот и подбородок на ее лице вытянулись, глаза побелели. Мышцы на ее плечах надувались и сдувались, а на руках поднимались с предплечий к кончикам пальцев, будто змейки под кожей бегали. У старой грудь раздалась, будто новая плоть отрывалась от старой подо всей ее шершавой кожей.

Лицо ее оставалось таким же. Пальцы теперь стали черными когтями, чьи острия не уступали железу. Все это происходило быстрее, чем я рассказываю. Старая зарычала, молодая девушка залилась тявкающим смехом, какой и смехом-то не был. Старая наскочила на одетую, но та отшвырнула ее, как муху. Старая лапами землю рыла, думая опять напасть.

– В последний раз пять лун ушло на то, чтоб ты ребра залечила, – напомнила одетая.

– Вытащите кляп, пусть он нас позабавит, – сказала старая.

Молодая подошла ко мне, и скажу вам точно: воняла она мерзко. Что бы ни жрала она в последний раз, жрала она это не день и не два назад, кусочки гнили лепились где-то к ее телу. Она обвила руками мой затылок, и мне захотелось стукнуться башкой о стену, все, что угодно, лишь бы хоть в самой малости оказать сопротивление.

Она засмеялась, и ее мерзкое дыхание попало мне в нос. Она вытащила кляп, и я выкашлял рвоту. Все они засмеялись. Молодая придвинулась к моему лицу, будто собиралась облизать или поцеловать его.

– А этот-то хорошенький сучонок, – произнесла она.

– По-человечьи-то, он будет не самым худшим, что мне в желудок попадало, – сказала старая. А потом вроде передумала: – Ноги длинные, на мышцы бедные, жирка и вовсе мало – незавидная будет пожива.

– Посоли его его же мозгами и приправь мясо жиром борова, – поддразнила молодая.

– Отдаю ему должное, – сказала средняя. – В том единственном, что в человеке чего-то стоит, он на меня приятное впечатление производит. И как это ты бегаешь, если он свисает так низко?

А я все кашлял, кашлял да кашлял, пока не перестал.

– Может, он воды попьет, – сказала старая.

– Есть во мне немного крепкой водицы, – рассмеялась молодая. Она вздернула левую ногу, подхватила свой болтающийся член, а потом захохотала. Старая тоже похохатывала. Средняя шагнула вперед со словами:

– Мы бултунджи, и у тебя есть недоделанное дело с нами.

– Недоделанное дело я своим топориком докончу, – выкашлял я. Все трое засмеялись.

– Отруби его, сунь в другое место и – бум! Чел ведет себя, будто все еще вкруговую ходит, – прошамкала старая.

– Старая сука, даже я не поняла этого, – надулась молодая.

Средняя стояла прямо передо мной.

– Помнишь нас? – спросила.

– Гиена не тот зверь, кого в памяти держишь.

– Вели мне дать ему кое-что, чтоб вспомнил, – взвилась молодая.

– Правда, кто помнит гиен? Вы похожи на голову собаки, которая торчит из задницы пятящегося кота.

Старая и средняя женщины засмеялись, а молодая взъярилась. Она оборотилась.

По-прежнему на двух ногах, бросилась на меня. Средняя подножкой сбила ее с ног. Молодая крепко стукнулась подбородком о землю и проехалась по ней немножко. Встала на четвереньки и зарычала на среднюю, потом кругами вокруг нее заходила, будто к драке за свежую убоину готовилась. Опять зарычала, только средняя, все еще в обличье женщины, издала рык погромче львиного. То ли вокруг дрогнуло, то ли молодая, только даже я почувствовал: что-то сдвинулось. Молодая вполголоса тявкающе захныкала.

– Как давно ты сестриц наших не видел?

Я опять закашлялся.

– Я держусь подальше от полудохлых боровов и гниющих антилоп, так что мне с вашими сестрами никогда не свидеться.

Я только теперь заметил, когда она приблизилась, что у нее тоже глаза все белые. Старая ушла в темень, но глаза ее светились из черноты.

– А что за сестрицы-то? Вы, самцы-зверюги, обращающиеся в женщин, кто вы?


Все трое рассмеялись.

– Уж нас-то ты наверняка знаешь, мальчик, играющий в охотничьи игры. Мы зверюги там, где женщины задают задачи, а мужчины их исполняют. А раз уж мужчины так поставили, что самые большие писюны землей и небесами правят, разве нет смысла в том, чтоб у женщины был самый большой?

– В этом мире мужчины правят.

– И что хорошего вышло из вашего правления? – Это старая тявкнула.

– Есть угодья охотничьи, есть буш, есть реки неотравленные, и ни одно дитя не мрет с голоду из-за обжорства своего отца с тех пор, как мы мужчин на место поставили, и в том была воля богов, – сказала средняя.

– Он ни одной из них не помнит! Может, мы заплачем? А может, его заставим заплакать?! – ярилась молодая.

– Не скажу, сколько лун прошло, только мы не боимся седины в шерсти, ни горба на спине, а потому лун не считаем. Ты разве не помнишь Колдовские горы? Мальчика с двумя топориками, что прыгнул на нашу стаю, убил троих и двух покалечил? Они больше не могли охотиться, а потому сами добычей стали.

Две другие застонали.

– Женщины делают, что положено. Свой молодняк защищают. Вскармливают, обихаживают…

– Кормят их всяким младенцем, какой им самим от сытости уже в горло не лезет.

– Так заведено в буше. Тебе этого не дано с рождения и не постичь никогда.

– А ну как ты наткнулась бы на меня с половиной твоего щенка у меня во рту, что, тоже сказала бы себе: так, мол, в буше заведено? Етить всех богов, если вы не самые изворотливые из тварей. Если вы в буше и из буша, то почему я чую вашу сраную вонь в городе? Вы катаетесь по улице, пресмыкаясь перед женщиной, чьих детей схватите ночью.

– У тебя нет чести.

– Вы, сучки, свалили меня в нору, полную человечьих костей и насквозь пропахшую ребятней, какую вы тут убивали. Шайка ваших за двадцать ночей погубила десять и еще семь женщин и детей в Ладжани, пока охотники не прикончили ее. До того как я, проходя мимо, спросил, почему это отовсюду несет гиененными ссаками, охотники думали, что гоняются за дикими псами. В червяке чести больше.

– Он нас все время псами обзывает! – вскинулась молодая.

– Мы четыре года шли за тобой, – сказала средняя.

– Что ж только сейчас схватили?

– Я ж сказала тебе, время для нас ничто – и спешка тоже. Год друг твой отнял.

– Ага-а! Сестрица, посмотри на его лицо. Смотри, как оно опало, когда ты заговорила о его друге. Ты все еще нутром своим не понял, что он предал тебя?

– Найка. Такое у него имя. И сильна была меж вами любовь? Ты считал, что он не продаст тебя ни за серебро, ни за золото, тогда откуда же мы имя его знаем?

– Он мой друг.

– Никого еще враги не предавали.

– Ничего, говорит он. Сейчас он говорит: ничего.

– Следи за лицом. Оно еще больше сникает.

– Ничто так не язвит, как предательство. Смотрите на лицо!

– Набычилось, обратилось в… это… в… оскал? Это оскал, сестрицы?

– Выходи из тьмы – будешь яснее видеть.

– По-моему, мальчик заплачет.

– Крепись, мальчик. Он продал тебя нам год назад. За это время, думаю, он мог бы к тебе и теплыми чувствами проникнуться.

– Просто золотые монеты он любит больше.

– Хочешь, мы убьем его? – спросила средняя и склонилась надо мной.

Я рванулся к ней, насколько только цепь позволяла, но она даже глазом не моргнула.

– Могу устроить тебе это. Последнее желание, – выговорила.

– Есть у меня желание.

– Сестры, у этого гада желание есть. Должна ли одна из нас о нем позаботиться или все мы втроем?

– Вы все втроем.

– Выкладывай свое желание, мы послушаем, – сказала старая.