Черный Леопард, Рыжий Волк

О́го к ним не относился. Я всегда убеждался: чем крупнее существо, тем меньше слов ему требуется тратить или знать. Я замедлил ход лошади, дожидаясь, пока он подровняется. От него и в самом деле пахло свежестью, будто он до этого в речке искупался, даже под мышками, вонь которых у другого великана корову с ног свалила бы.

– Думаю, мы доберемся до Красного озера за три дня, – сказал я. О́го продолжал шагать. – Мы за три дня доберемся! – прокричал я. Он обернулся и буркнул:

– А-а, это будет чудеснейшее путешествие.

Не то чтобы мне даже компании хотелось. Уж, само собой, не с этими людьми. Только я проводил большую часть своих дней в одиночестве, а ночей – с теми, кого не было никакого желания видеть утром. Призна́юсь, по крайности, своей же темной душе, что не было ничего хуже оказаться среди множества душ, даже душ тебе известных – и все равно быть одиноким. Я уже раньше заговаривал об этом. Мужчины, кого я встречал, и женщины тоже, окруженные тем, что сами они принимали за любовь, все ж оказываются самыми одинокими во всех этих десяти и еще двух мирах. Зато проклятие, если предстояло мне быть рядом со столь многими и все ж не иметь ни с кем ничего общего.

– О́го. Ты О́го, разве нет?

Он умерил поступь, и моя лошадь пошла с ним рядом. Он буркнул и опять кивнул.

– Я видел тебя со спины после купания, ты стоял на коленях перед какими-то камнями. Поклонение?

– Поклонение кому?

– Богам, богу какому.

– Я не знаю никаких богов, – выговорил он.

– Зачем тогда место поклонения создавать?

Он недоуменно глянул на меня, будто взгляд и был ответом.

– Ты тут от Барышника, демона или от ведьмы? – спросил я.

Продолжая шагать, он посмотрел на меня и произнес:

– Барышник, демон или ведьма? Кто из них кто? Скажу тебе на это, что это мудрый вопрос, кто из них кто. Ты уверен, что черный – это демон, а не бог? Ты уже видел когда что-то похожее? Я видел двух, еще двух таких же, один был мужчиной, по крайней мере, телом на мужчину походил, но они – божьи создания, я слышал, человек демоном стать может, если есть на то воля богов. Народ на юге говорит, что демон – это человек, обращенный богами, но не посредством смерти, а смерть – это такая штука, это жуткая штука, я не люблю мертвых, я не люблю полдень мертвых, не люблю питающихся мертвечиной, а я их видел, они ходят, как птицы, и летают, как птицы, но они не птицы, по крайней мере, не всегда птицы, они старики в черных покровах, какие по земле метут, и с белым мехом вокруг шеи, как будто они носят шкуру оленя-альбиноса.

Только я ведь не о пожирателях мертвечины разговор вел, о ком я говорил-то? Я помню, не подсказывай. Демоны. Да, о демонах. Демоны, как Попеле? С демонами я немного общаюсь, мы их не видим в западной стране, и многие существа света и тьмы бродят по западу. Я тут не от демона. Ты же был там, разве нет, когда она появилась? Я такого в жизни не видал и надеюсь, никогда больше не увижу, так в душе своей желаю, ведь она была такая странная, как всякий раз бывает, когда надо обозвать животное, какое наполовину слон, а наполовину рыба или наполовину человек, а наполовину конь, в смысле, куда ее отнести-то. Барышник, вот из-за кого я тут, он пришел ко мне и сказал: Уныл-О́го, у меня для тебя дело есть, – а он знал, что у меня никакой работы не было, ведь на западе какая может быть работа для О́го? Скажу тебе, не много работы, вовсе никакой, если не считать, когда жадные сельчане думают, будто один О́го сделает столько же, сколько семь коров, и последний был жадным, жадюга был, после того как я вспахал его поля и засеял их, он меня за дурачка принял, ведь многие считают, что, пока О́го растет, мозги у него усыхают, и попробовал он расплатиться со мной чем-то смахивающим на серебро, но только не серебром, а я и сказал: предупреждаю тебя, гад, в первый и в последний раз, не вздумай меня обманывать, – а он мне: ты кто такой, пустоголовый ты великан, чтоб я тебя обманывал, здесь столько, сколько ты стоишь, ну я и схватил его за правую руку и хрустнул ею, а когда он заблажил, то схватил его за левую ногу и сказал: плати вдвое, и жадюга, мне б даже боги не поверили, заплатил вдвое тем же самым грязным серебром, вот я и сломал ему левую ногу. Он криком звал жену с сыном, только кто б его расслышал-то в такой дали от дома, а я спросил, где мои деньги, и он признался, что они в кошельке у него на груди, в монетах, какие настоящие, я сказал, что возьму их все, а жадюга хнычет, мол, теперь ты грабишь меня, так я заору, побегу обратно к своему дому, соберу всех мужиков, чтоб поймали тебя и убили тебя, вот я и сломал ему вторую ногу и руку со словами, ну теперь-то никуда ты не побежишь, а он стал обзывать меня мерзким созданием, натурой извращенной и еще многими жестокими и ужасными словами. И он сказал, что кричать будет, вопить будет, орать станет и рассказывать про О́го, что ограбил его и бросил его, почти мертвого, вот тогда я взял пригоршню земли с травой и засунул ему в рот, сказавши: когда родные найдут тебя, ничто не вылезет из твоего рта, кроме цветка, – и с тем его там и оставил, зато я работы лишился, и у себя дома, а я его день и ночь держал открытым, ведь кто окажется настолько глуп, чтобы воровать у О́го, разве не слышали, какие мы ужасные звери? Только у меня в доме, скорее в хижине, хоть и была она и теплой, и высокой, и, когда я в ней находился, не приходилось мне наклоняться, так, да, в моем доме сидел Барышник, он и сказал мне, мол, есть у меня для тебя дело, великий великан, и я поправил, что я не великан, великаны, они вдвое меня выше, у них между ушей ничего, кроме мяса, нет, и они лошадей насилуют, потому как считают, что все животные с длинными волосами принадлежат к женскому полу, а если лошадь лягается, это значит, что больше забавы будет. Так вот, он опять мне говорит, мол, есть у меня работа, мне нужно, чтоб нашел ты кое-каких людей, что враги мне, а я спросил, что буду должен сделать с этими людьми, когда отыщу их, а он сказал, мол, убей их всех, кроме того, кто еще не мужчина, а мальчик, и волоса на его голове не тронь, если только он больше не мальчик. А я спросил, мол, ты имеешь в виду, если он мужчина? Зачем мне убивать мальчика, потому что он мужчина, и как это мальчик так быстро мужчиной становится? Он мне говорит: О́го, то, во что он мог бы обратиться, будет не мужчина, а что-то другое, что-то, на что даже боги плюнули бы от отвращения, – а потом еще говорил, только я ничегошеньки не понял из его слов про отвращение, а затем я спросил, мол, где ж этот мальчик, кого тебе нужно, чтоб я нашел, а он сказал, что будут у него еще мужчины, что со мной пойдут, и женщины тоже, потому как сделать это дело труднее, чем говорить о нем, а я сказал, что по его рассказу оно вполне простое дело, и я вернусь домой, не успев по нему соскучиться, а урожай мой не начнет осыпаться, но потом я вспомнил про жадюгу, у кого изо рта цветы растут, и как скоро родня его соскучится по его жестокости и станет его разыскивать, и когда они придут толпой меня ловить, мне придется убить многих и многих оставить вдовами и безотцовщиной, тогда я подумал, пусть это наше служение продлится у нас так коротко или так долго, как потребуется, ведь возвращаться-то мне не к чему. А он вот что сказал. Он сказал потом, что есть у меня то общее со всеми остальными, что ни у одного из нас нет, к чему возвращаться, он так сказал, только я не знаю, правда ли это, я никого из вас не знаю, но я наслышан про Соголон, Ведьму Лунной Ночи, ты о ней знаешь? Как ты узнал, что она руны чертит? Мне без разницы, только вот что я знаю: ей 315 лет, она сама мне это сказала и еще другое говорила, потому как люди всегда считают О́го простаками, так что им можно рассказывать все что угодно, что она тут и проделала и вот что сказала: «Зовут меня Соголон, и я никогда не откликаюсь ни на одно иное имя. Когда-то звали меня Соголон-уродина, пока все, кто звал меня так, не поумирали от одного и того же удушья в горле. Соголон, Ведьма Лунной Ночи, кто всегда творит свое ремесло во тьме, так называют другие. Да, меня зовут Лунной Ведьмой, хотя мужчину, кто делает то же, что и я, называют жрецом». Вот одного я никак не понимаю, то ли ее руны призвали Попеле, то ли воздают должное, когда Попеле появляется, я знаю, ты об этом тоже думал, Следопыт, на твоем лице ничто не укроется, хотя ты думаешь, что как раз наоборот. Она сказала, что она с запада, но я сам с запада, и для меня есть в ней запашок, как в людях на юго-западе, от кого веет горечью, но горечью приятной, что со сладостью смешана и жизнью искрится, о чем тебе тоже известно, ведь, как я слышал, у тебя нюх есть. Найка говорил, что слышал от другой ведьмы, что она из Омороро, места, где сидит безумный южный Король, хотя он и не сказал бы, что она родилась там. На самом деле, она говорит, что никогда не рождалась или была рождена, когда главный бог небесный, что является в виде разряда молнии, если назвать его по имени, увидел женщину в саванне, преисполнился вожделением сверх вожделения, а потом снасильничал ее. Я вернусь к богам со своей девственной плевой, говорила она мне прошлой ночью перед тем, как мы отправились в Конгор на поиски этого мальца. Она всегда руны чертит? У нее руки никогда покоя не знают, никогда неподвижными не бывают. Она говорила, мол, я хочу найти мальчика, потому как есть у меня ощущение, что в мире, в месте этом, в земле живущих и мертвых, принявшем форму калебаса, что-то вышло из равновесия, что-то в неисправности, потому как мальчик этот дитя великого змия Иканянбы, предвестника штормов и бурь, что в кольцо свивается, как та подложка, какую женщины на рынках кладут на головы, чтобы нести тяжелый груз. И когда ребенок пропал, Иканянба отправился на поиски, только он не знал, где искать, и мир, этот великий калебас, вышел из равновесия и с тех пор качается и трясется. Честно, когда она сказала это, я по-думал, а не она ли это с катушек сошла, а не мир? Женщина такая старая, как она, всегда была мастерицей хранить тайны, вот я и решил, что есть у нее какая-то другая причина не говорить, поскольку деньги не очень-то много для нее значат. Потом она заговорила загадками и в рифму, но не было в том никакого искусства. Я слышал в том речь, обычную для Омороро, и мне подумалось, чего ж удивляться, что они там такие воинственные. Все это время не было в ней гнева, но и радости тоже не было или приятности. Я предположил, что она исчезает и возвращается, как у нее заведено. Вот это то, что мне известно. Ты должен простить О́го. Так мало людей говорят с ним, что, когда такое случается, ему всегда есть много чего сказать. И…

И в таком духе Уныл-О́го, наш О́го, проговорил всю ночь. И когда мы останавливались, и когда лошадей к дереву привязывали. И когда костер разводили, кашу варили, и когда звезду теряли, что на запад указывала, и когда уснуть пытались, а сон не шел, и когда прислушивались к реву львов, что вышли в ночь, и когда ждали, пока костер догорит, и когда, наконец, проваливались в нечто вроде сна, в каком он бубнил и бубнил сквозь дрему. Не скажу, то ли солнце меня разбудило, то ли голос его. Фумели спал. Биби, что лежал со мною рядом, не спал и хмурился. Голос О́го стал стихать, когда молчание съедало концы его фраз.

– Все, теперь я буду молчать, – произнес он.

– Нет уж, пожалуйста, продолжай, достойный О́го. Уныл-О́го. Твои слова западают в меня. Ты делаешь долгое путешествие коротким. Ты знаешь Найку?

Взгляд его был куда как красноречив.

– Я встретил его за день до того, как тебя встретил, – произнес Уныл-О́го.

– И он уже успел тебе про других насплетничать.

– Когда Барышник приехал ко мне, и Найка, и Нсака Не Вампи прикатили с ним вместе.

Я уставился на него и долго не отводил взгляд. Биби засмеялся и отправился в кусты поссать.

– Вот это и в самом деле ново. Что он говорит обо мне?

– Барышник?

– Нет, Найка.

– Мол, ты можешь доверить Следопыту свою жизнь, если он будет думать, что у тебя есть честь.

– Это он так сказал?

– Это неправда?

– Не мне отвечать на это.

– Почему не тебе? Я в жизни не врал, но понимаю, что вранье может иметь цель.

– И предательство? Разве есть у предательства иная цель, кроме его самого?

– Я не понимаю, про что ты.

– Выбрось из головы. Так, мертвая мысль.

– Вот этот тоже в повозке приезжал, – сказал Уныл-О́го, указывая на возвращающегося Биби.

Я обратился к нему:


– Скажи мне вот что. Твой хозяин врал нам про мальца. Правда в том, что у него никакой доли в этом ребенке нет. Но он много вкладывает в то, что доставит удовольствие Бунши. Его тревожит молчание богов, когда беспокоить его должно бы молчание всех рабов, что чинят заговор против него.

– Ха, Следопыт, я видел твое лицо. Несколько дней назад. Получил много удовольствия от этого, от твоего презрения. По-моему, ты слишком крут к благородной торговле.

– Что?

– Следопыт, или как бы там тебя ни звали. Если бы не рабы, каждый мужчина с востока был бы девственником, вступая в брак. Я однажды встретил такого, честное слово. Ему представлялось, что женщина плодит детей, суя свои груди в рот мужчине. Если бы не рабы, достойному Малакалу не осталось бы ничего, кроме фальшивого золота да дешевой соли. Я ее не оправдываю. Но я в самом деле понимаю, зачем она здесь.

– Стало быть, ты одобряешь занятия своего хозяина.

– Я одобряю деньги, какие он дает мне на прокорм моих детей. По виду твоему понимаю, что у тебя их нет ни одного. Увы, да, я пичкаю его морду финиками, потому что всю иную работу он отдает рабам.

– Он – это то, чем ты хотел бы стать? Когда мужчиной будешь?

– В отличие от сучонка, каков я сейчас? Вот еще немного правды. Если бы мой хозяин, как ты его называешь, был более туп, мне пришлось бы подстригать и орошать его влагой три раза в неделю.

– Тогда уходи.

– Уйти? Вишь, как просто. Поговори со мной об этом Леопарде. Что за человек, с такой легкостью уходит, когда захочет?

– Тот, кто не принадлежит никому.

– Или никто не принадлежит тебе.

– Никто не любит никого.

– Сукин сын, научивший тебя этому, тебя ненавидит. Так что, как выразился бы мой хозяин, говори мне правду, говори просто, говори быстро. Это ты с этим малым у меня за спиной или пятнистый?

– С чего это всякая недоношенная душонка спрашивает меня про этого недоноска?

– С того, что кошки не говорят. Другие служители Короля (замечу тебе, все они рабы) все об заклад бьются. Кто прутик, кто палка и кому срака достанется.

Я рассмеялся.

– А ты как считал? – спросил.

– Как сказать, раз уж ты тот, кого оба они на дух не переносят, говорят, что тебя оба имеют.

Я рассмеялся:

– А ты?

– У тебя походка не такая, как у человека, кого часто в зад имеют, – сказал он.

– Может быть, ты меня не знаешь.

– Я ж не сказал, что тебя не имели в зад. Я сказал, что не часто.

Я обернулся и пристально посмотрел на него. Он пристально смотрел на меня. Я рассмеялся первым. А потом мы никак не могли смех унять. Потом Фумели сказал что-то про то, чтоб лошадь сильно не подгонять, и мы с Биби оба чуть с коней не свалились.

Не считая Соголон, Биби выглядел самым старшим из нас. И уж конечно, единственный, кто до сих пор о детях заговорил. Это унесло меня в мыслях к детям-минги Сангомы, каких мы оставили на воспитание в Гангатоме. Леопард должен был уведомить меня о том, что с ними сталось с тех пор, но пока не уведомил.

– Как тебе этот меч достался? – спросил я.

– Этот? – Биби извлек его из ножен. – Я уже говорил: от одного горца с востока, что совершил ошибку, пойдя на запад.

– Горцы никогда не ходят на запад. Давай говорить честно, подаватель фиников.

Он рассмеялся.

– Сколько тебе лет в годах? Двадцать… семь и еще один?

– Двадцать и еще пять. Неужто я такой старый на вид?

– Я бы дал еще больше, но не хотелось грубить только-только обретенному другу.

Биби улыбнулся:

– Мне по двадцать было дважды. И еще пять лет.

– Етить всех богов. Никогда не видел мужчин, что прожили бы так долго и при этом не были бы ни богатыми, ни могущественными, ни просто толстыми. Так, значит, ты был вполне взрослым, чтобы видеть ту войну.

– Я был вполне взрослым, чтобы воевать на ней.

Взгляд его скользнул мимо меня – на траву саванны (она была короче, чем раньше), на небо (на нем было больше облаков, чем раньше, хотя солнце все еще чувствовалось). Еще было и прохладнее. Мы давно уже выбрались из долины на земли, на каких до сей поры ни один человек не пытался поселиться. Биби обернулся и стал смотреть, как Фумели копается в мешке в поисках еды.