Чужой своим не станет

Обильная роса заискрилась серебром на широком поле под лучами выглянувшего в еловом распадке солнца. Тяжелые капли пригнули к земле луговую траву.

Фронт находился далече. Стояла звенящая утренняя тишина. В двадцатипятикилометровой полосе посторонних быть не должно, местное население, сославшись на военное положение, выселили, оставались лишь немногие: старухи, которым просто некуда податься, да бабы с детьми – этим непросто отыскать другое жилье.

Вся полоса действовала в системе заградительной службы: просто так в нее не войти, и выйти тоже без соответствующего предписания невозможно. На всех дорогах и перекрестках устанавливались контрольно-пропускные пункты, в усиленном режиме работал гарнизонный патруль, в местах возможного появления лазутчиков и немецких агентов скрывались дозоры и секреты. Каждый человек, находящийся во фронтовой зоне, должен был иметь при себе соответствующее разрешение, заверенное комендатурой. В случае отсутствия такого документа неизвестного отправляли в фильтрационный лагерь, а там следователи военной контрразведки скрупулезно выясняли, что это за человек – диверсант, дезертир или просто бедолага-боец, по недоразумению отставший от своей части, и что ему понадобилось в закрытой зоне.

Младший сержант Елисеев и рядовой Курбатов служили во втором запасном пулеметном полку, дожидаясь скорой отправки в маршевые батальоны, в составе которых предстояло двинуться на фронт для укомплектации потрепанных боевых частей. Армейские будни проходили в утомительной муштре, чередующейся с учебными занятиями и караулами. Едва ли не единственной отдушиной в этой рутине оставались дозоры в лесной полосе, выставляемые далеко от жилья, на путях возможного передвижения противника.

На фронте установилось некоторое затишье, и за все время несения дозора обнаружить что-либо подозрительное не удавалось. Так что эту часть армейской службы бойцы воспринимали как небольшой отдых.

Радовала природа: над головой шелестели кроны могучих деревьев, без умолку многоголосо заливались лесные птахи. Ни командного окрика, ни построений на плацу – ничего такого, что могло бы испортить настроение. Знай окуривай дежурство крепким табачком. Главное, чтобы с погодой повезло, чтобы дождь не нагрянул: спрятаться особенно некуда, а плащ-палатка спасает не всегда.

Младший сержант Елисеев попал в запасной полк после ранения в ногу, а Курбатов был призван с Южного Урала и с особой горячностью рвался на фронт. На его вопросы о передовой Елисеев только хмурился и глухо отвечал:

– Навоюешься еще, – и негромко добавлял: – Если, конечно, в первом бою не убьют.

Вчера вечером по разбитой грунтовке тягачи увозили побитую технику: танки с поломанными и пробитыми башнями, гнутые лафеты пушек, сгоревшие машины и много всего такого, что можно было назвать металлическим ломом – все обожженное, закопченное, помятое, расплавленное. А ведь совсем недавно оно стреляло, гремело, сеяло смерть, выглядело устрашающим. Сейчас же было раздавлено, убито, сломлено безо всякой надежды на воскрешение. Бронированный металл волокли на переплавку, чтобы дать ему жизнь в новом обличье.

За разбитой закопченной техникой следовала на переформирование редкая колонна уцелевших бойцов. От прежнего шика, с каким они двигались на фронт в маршевых ротах, не осталось и следа. Прожженное и пропахшее порохом обмундирование выглядело основательно потрепанным. Усталые, с почерневшими небритыми лицами, они едва волочили ноги, мечтая об одном – ухватить для сна хотя бы пару часов. Из полевого госпиталя на дребезжащих полуторках в сопровождении милосердных сестричек вывозили тяжелораненых.

В какой-то момент поредевшая в боях колонна поравнялась с маршевым батальоном, браво шедшим на передовую. Солдаты, одетые в новенькое обмундирование с шинелями через плечо, вдруг неожиданно оборвали праздный смех и приглушили разговоры. С тревогой вглядывались они в измученные, замыленные лица бойцов, шедших на переформирование. Каждый из них невольно примерял к ним собственную судьбу. Удастся ли уцелеть в такой передряге, где горит и плавится даже железо?

– Видал? – спросил младший сержант Елисеев у Курбатова, когда строй солдат скрылся за плотным потоком машин.

– Печальное зрелище, – уныло отозвался Курбатов.

– Это все, что осталось от одного полка. На войне полк живет неделю.

С левого берега реки Уши немцы были выбиты еще несколько дней назад. Подразделениями НКВД район был очищен от разного рода недобитков – бывших полицаев, лиц, заподозренных в сотрудничестве с немцами, от тех, кто внушал подозрение. Всех их отправили в фильтрационный лагерь для дополнительной проверки, так что зону можно было назвать относительно «чистой».

Но война продолжалась, а потому бдительность терять не следовало. Под контролем находилась площадь около трех километров, через которую проходили два глубоких оврага. Левым песчаным берегом тянулась неширокая, но глубокая речка с мутной глинистой водой. За рекой располагался еще один дозор. Так что, когда Елисеев и Курбатов обходили район по кругу, они нередко сходились с однополчанами, всегда приветливо махавшими им при встрече.

За прошедший час через охраняемую территорию прошли три женщины с корзинами, у двух были аусвайсы, выданные еще немецкими властями, а вот у третьей оказалось предписание, позволявшее находиться в прифронтовой зоне. После недолгого разговора женщин решили отпустить – аусвайсы сейчас у половины местного населения, находившегося в оккупации, и подозревать каждого в сотрудничестве с немцами было бы неправильно. Бабоньки и так натерпелись в оккупации, а тут еще свои будут чинить препятствия!

Дважды пробежали пострелы по своим мальчишеским делам, но с них спрос невеликий: для них запретов как будто не существует вовсе.

Младший сержант Елисеев вспомнил недавний случай, произошедший в соседней части, когда беспризорная пацанва облюбовала место для ночлега на складе вооружения, где, по их мнению, было спокойно и тихо. Караул отловил бедолаг и просто надрал им уши, строго наказав, что, если в следующий раз они появятся на охраняемом объекте, их придется выпороть ремнем.

Бойцы дозором прошли вдоль леса, пересекли заросший осокой и папоротником овраг, вышли к реке, протопали по песчаному берегу и уже напрямую направились к замшелому столетнему поваленному стволу, где неизменно перекуривали во время каждого обхода. Место во всех отношениях удобное: отсюда открывался вид на лиственный лесочек, а еще просматривалось верховье оврага, волнисто разрезавшего круглую поляну, поросшую высокими ромашками.

Молча расположились на бревне, сосредоточенно свернули цигарки и дружно закурили, добавив к лесному чистому воздуху табачного дымка.

– Товарищ младший сержант, а кем вы были до войны? – спросил Курбатов.

Рядовой Курбатов обращался к Елисееву строго по уставу, не забывая, что у старшего товарища имелся немалый боевой опыт.

– Сапожником, – с затаенной гордостью отвечал Елисеев. – И не просто сапожником, а очень хорошим сапожником! Если бы ты знал, какую обувь я буквально с того света вытаскивал! Бывает, придет ко мне какой-нибудь мужичонка. Так и так, говорит, купил я новую обувь, а она мне пятку натирает. Измучился. Хожу и хромаю… Не мог бы ты мне старую починить, я, говорит, в ней пять лет хожу и ни на какую другую не поменяю. А я погляжу на эту обувку, а ее в гроб надо класть и свечку ставить. Ну что тут делать? Приходится уважить клиента. Зато потом он мне так благодарен! Так что в своем деле я – Паганини, можно сказать.

– А кто это такой, товарищ младший сержант?

– Скрипач такой итальянский был. Виртуоз! Я о нем книжку до войны читал. В моих руках любая обувь заиграет! Меня ведь хотели сначала к «бездельникам» определить, в сапожную мастерскую. Да я отказался. На передовую хотел. А кем ты до войны был?

– Пастухом, – отвечал Курбатов, – лошадей пас. Нравились они мне. Сам я с Южного Урала, из Башкирии.

– Вот оно как… А после войны кем будешь?

– Председателем колхоза, – уверенно проговорил Курбатов.

– Только ведь для этого учиться много нужно.

– А я учебы не боюсь, я люблю учиться.

– Ты осилишь, – поддержал младший сержант, – выучишься, а там и председателем колхоза станешь.

Неожиданно поблизости хрустнула ветка, и из-за кустов на них вышли два красноармейца и капитан, сопровождавшие двух военнопленных в немецкой форме – крупного лейтенанта с мускулистыми руками и рядового – худенького, жилистого, с остроносым лицом.

Побросав цигарки, Елисеев с Курбатовым мгновенно вскочили с места, наставили на подошедших автоматы:

– Стой! Кто идет?

Шедший впереди капитан доброжелательно улыбнулся, показав крепкие белые зубы.

– Ага, пост! Все правильно, нас предупреждали. Два дня плутаем. – Соблюдая дистанцию, он вытащил из нагрудного кармана гимнастерки документ и продемонстрировал его дозорным: – Капитан военной контрразведки СМЕРШ Одинцов. – После чего сложил удостоверение и аккуратно упрятал его на место. Продолжая доброжелательно улыбаться, обратился к Курбатову: – Ты автоматом-то не шибко тряси, а то он и пальнуть может… А вот предписание начальника управления СМЕРШ Первого Белорусского фронта генерал-лейтенанта Зеленина. А в нем отмечено, что всем военнослужащим надлежит оказывать группе капитана Одинцова всяческое содействие.


– Разрешите взглянуть на документ? – попросил младший сержант Елисеев.

– Ваше право, товарищ младший сержант, – охотно согласился капитан. – Пожалуйста!

Елисеев взял удостоверение. Внимательно его осмотрел. Ничего такого, что могло бы насторожить. Печать четкая, просматривается каждая буква; подпись на месте – размашистая, угловатая, именно так расписывается генерал-лейтенант Зеленин.

Елисеев вернул предписание, капитан аккуратно свернул его и положил обратно в нагрудный карман.

Что-то во внешности жизнерадостного капитана младшему сержанту Елисееву не понравилось. Ощущение было на уровне инстинкта, что позволяет распознать в хаосе вещей серьезную опасность. Но оно незримо ускользало, за него невозможно было зацепиться. А может, все дело в холодно-надменном взгляде, с которым смершевец посматривал на бойцов? Все это – субъективно, тут дело в другом… У всех пятерых – чистые сапоги, как будто они только что вышли из реки! А ведь офицер сказал, что они два дня по лесам плутают, за это время обувь должна была изрядно испачкаться. Кругом ведь грязь да болота!

– Ну что, прощевайте, – бодро произнес капитан и кивнул слегка отставшей группе. – Чего застыли? Идем дальше.

– Товарищ капитан, а откуда вы этих немцев ведете? – спросил Елисеев, заставляя смершевца приостановиться.

– Какой же ты все-таки нудный, боец, – с веселой усмешкой отреагировал капитан Одинцов. – Это, конечно, военная тайна, но тебе могу сказать… примерный район. Двадцать четвертый квадрат. Сигнал поступил о парашютистах… Хорошо вовремя подошли, а то они могли бы и уйти. Тогда пришлось бы по всему фронту их разыскивать! – кивнул он на двух унылых фрицев, находящихся под охраной автоматчиков. – Правда, третьего застрелить пришлось, уж слишком прыткий оказался.

Бумагу капитан Одинцов продемонстрировал серьезную, позволявшую ему действовать в пределах всей прифронтовой зоны. В какой-то степени такая дозволенность была оправданна оперативной необходимостью, потому что выслеживать и выискивать диверсантов приходится во всех квадратах.

Немцы стояли смирно, терпеливо ожидая окончания разговора, торопиться им было некуда.

– Вот только я чего-то не пойму, товарищ капитан, а чего это им вдруг десантироваться в немецкой форме? Тут ведь давно немцев нет. Зона-то прифронтовая, не шибко в ней походишь. Раньше Абвер похитрее действовал.

– И сейчас там не дураки сидят. На них маскхалаты были, только потом мы их сняли… Со своими они хотели связаться, что сейчас в котле в глубине Полесья запрятались. На самолете их хотят вытащить. Вот до штаба армии доведем, там с ними поговорят, как нужно. Чего встали? Самойлов, – обратился он к стоявшему впереди красноармейцу, – топай давай! Не до вечера же нам здесь прохлаждаться.

– Товарищ капитан, – продолжал стоять на пути группы младший сержант. – А вы хорошо этих диверсантов осмотрели?

– Конечно. Первым делом. А что такое?

– У офицера в правом кармане гимнастерки что-то оттопыривается. Не иначе оружие.

– Етит твою! Самойлов!

– Я, товарищ капитан! – бодро отозвался красноармеец.

– Ты у меня под трибунал пойдешь! Ты обыскивал фрицев? Что у него там в кармане?

– Кажись, записная книжка, я проверял.

Неожиданно немецкий лейтенант быстро сунул руку в карман и выстрелил через гимнастерку из пистолета прямо в грудь младшему сержанту. Елисеев дернулся будто от сильного удара, отступил на шаг с тропы в густой папоротник и упал, выпуская из рук сразу потяжелевший автомат. Рыжков швырнул кинжал, спрятанный в рукаве гимнастерки, в рядового Курбатова, стоявшего немного в стороне. Узкое жало стилета, не встретив сопротивления, вошло в шею. Вцепившись обеими руками в ручку кинжала, словно собираясь выдернуть из горла стальную занозу, Курбатов на некоторое время замер, осознавая неизбежность произошедшего. А еще через секунду ноги, не в силах больше держать потяжелевшее тело, подкосились, и боец рухнул на торчащий рядом куст. Сухо и протестующе затрещали поломанные ветки, принимая на себя безвольное мертвое тело.

– Проклятье! – выругался гауптштурмфюрер Штольце. – Вы не могли сказать, что со стороны виден оттопыренный карман?

– Господин гауптштурмфюрер, – произнес Рыжков. – Мы думали, что вы знаете, что делаете. Все-таки у вас опыт… Не нам вас учить.

Вильфрид Штольце понимал, что в случившемся следовало винить только себя самого. Недоглядел! За все, что происходит в группе, виноват лично он. В важных делах мелочей не существует. Но пистолет был небольшой, изготовленный техническим отделом специально для таких операций. Кто бы мог подумать, что этот русский окажется таким глазастым!

Операция, проработанная до мелочей, оказалась под угрозой срыва. Выстрел могли услышать, а тут еще два трупа, их обязательно хватятся! А ведь такая гениальная задумка: пройти через тылы с двумя пленными немцами! Обычно сопровождающих с документами сотрудников военной контрразведки СМЕРШ никто не останавливает. Прошли уже пятнадцать километров, оставалась какая-то малость, и вот на тебе!

Пистолет прежде лежал в сумке у Феоктистова, и на последнем привале, какой-то километр назад, уверовав, что все самое опасное осталось позади, Штольце решил положить его себе в карман. Вот что значит расслабиться! Надо же было такому случиться! Произошел серьезный прокол в работе. У них в запасе оставалась всего пара часов. После того как найдут убитых, будут развернуты оперативные мероприятия по прочесыванию местности в поисках шпионской группы. Следовало быть готовым к любому исходу событий.

– Оттащите их отсюда подальше, – приказал Штольце, пряча пистолет за пояс. Похлопал себя по гимнастерке, убедился, что ничто нигде не оттопыривается. – Вот к тем кустам. Набросайте на них лапника побольше. Пусть их как следует поищут! Времени у нас немного, их могут хватиться в любую минуту.

Гауптштурмфюрер Штольце подошел к кустам, в которые провалился красноармеец. Некоторое время он разглядывал его застывший помутневший взор, потом выдернул из горла нож. Кровь, еще не успевшая свернуться, обильно брызнула на сапог Штольце, крепко запачкав голенище. Сорвав пучок травы, гауптштурмфюрер тщательно вытер сначала кинжал, потом, брезгливо морщась, стер кровь с атласной черной кожи сапога.

Феоктистов с Рыжковым подхватили убитого за ноги и поволокли через кусты глубже в заросли орешника. Другая пара потащила следом младшего сержанта. Его руки, безвольно болтавшиеся, цеплялись за поднявшуюся в рост траву, мешая движению. В какой-то момент убитого тряхнуло на кочке – голова его при этом слегка подпрыгнула. Штольце даже показалось, что он услышал легкий стон. Подступив ближе, он всмотрелся в лицо младшего сержанта. Никаких признаков жизни. Таких застывших лиц за свою карьеру он насмотрелся вдоволь.

– Веток не жалейте, – напутствовал Штольце и, подхватив сухие сучья, бросил их на убитых. – Завалите основательно, чтобы не сразу нашли.

Подняв валявшиеся на тропе автоматы, гауптштурмфюрер сунул их глубоко в кучу веток.

– А теперь уходим. Двигаемся тем же порядком. И давайте попробуем обойтись без осложнений.





* * *


Младший сержант Елисеев открыл глаза и увидел ветки, царапавшие ему лицо. От них исходил стойкий неприятный запах хвои, плотно забивавший дыхание. Хотелось освободиться от удушливого запаха, очистить легкие.

Елисеев попытался глубоко вздохнуть, но тут же почувствовал, как боль пронзает грудную клетку. Ее невозможно было перетерпеть, можно было лишь слегка приглушить. Через сомкнутые челюсти прорвался глухой протяжный стон.

Прислушался. Вокруг ни шороха. Только где-то далеко, как-то больше по привычке и вроде совсем не зло, застучал станковый пулемет.