Чужой своим не станет

Прошли лиственный лес, вышли на дорогу. По ней как раз проезжала полуторка. В переполненном кузове ехали довольные шумные танкисты в шлемофонах и что-то кричали остановившейся у обочины группе Штольце.

– Что они кричат, не расслышал? – спросил Штольце.

– Советуют завести вас в лес и расстрелять, – отвечал Рыжков.

– Не дождутся, – скривился Штольце. – Уходим.

Следующие полтора часа шли вдоль дороги под покровом леса. Несколько раз проезжали грузовики с автоматчиками и легковые штабные машины. В любой из них могли быть солдаты, отправленные для прочесывания леса, или разыскные оперативные группы. Следовало проявлять предельную осторожность.

Стороной прошли небольшое село с высоким костелом из белого кирпича, горделиво возвышавшимся на пригорке. Через поредевший лес было видно, как паства, спрятавшись в глубокой тени строения, собиралась на службу. На небольшой площади перед костелом, выложенной темно-серым базальтом, стояли тягловые лошади с телегами. Шумно, гремя по твердому булыжнику коваными колесами, прокатила колымага, к задку которой была привязана пестрая молоденькая буренка.

Из крепкого дома, в прежние времена это была чья-то усадьба, вышел офицер в новеньком обмундировании в сопровождении двух автоматчиков. Возможно, тыловик, прибывший в глухой поселок для пополнения продовольствия.

Раздвинув куст черемухи, Штольце некоторое время наблюдал за неспешной, почти мирной жизнью жителей поселка. До слуха со станции доносились гудки паровозов. Затем вдруг неожиданно громко зазвонил колокол. Прихожане, толпившиеся подле церкви, дружно поснимали шапки и смиренно, с почтительностью, организованным рядком потянулись в сторону распахнувшихся ворот церкви.

– Уходим, – сказал гауптштурмфюрер Штольце. – Километрах в пяти отсюда есть одна затерянная деревушка, там и переждем.

Заглянули в карту, сориентировались на местности. Махнув в сторону соснового леса, гауптштурмфюрер сказал:

– Пойдем по прямой, судя по карте, оврагов там быть не должно.

Еще через полтора часа вышли к деревне, зажатой со всех сторон темным мрачным еловым лесом. Избы посеревшие, старые, с соломенными крышами и большими, тянущимися к самому ельнику огородами. Заборами служили сбитые между собой длинные тонкие стволы деревьев. На грядках бурно росли петрушка и лук, приторно пахло укропом.

Повернули к первому дому, крепко вросшему в землю. У двери на лавочке сидел старик в ветхом исподнем белье. Лицо иссохшее, желтое, на голове старенькая шляпа; седая реденькая бородка – по самую грудь. Старик приветливо махнул приближающемуся отряду:

– Заходь, служивые!

– Спасибо, дед, за приглашение!

– Фрицев ведете? Оно и правильно. Вдоволь они нашей кровушки попили.

– А в доме-то есть кто?

– Внучка моя. Кашей вас попотчует. Молочком угостит.

– Молочко – это хорошо, – бодро отозвался Рыжков. – И отдохнуть немного не помешает, а то мы все ноги поотбивали, пока по лесам за диверсантами гонялись.

Вошли в хату, невольно пригнувшись, – низкий потолок давил на голову. В хате – ухоженная беднота, пол выстлан темными узкими досками. У небольшого окошка стоял стол, покрытый застиранной тряпицей, по обе стороны от него – крепкие низкие лавки. В центре стола – алюминиевое блюдо с краюхой хлеба, неровно укрытой ветхой марлей.

– А где тут хозяйка? – громко выкрикнул Рыжков, стуча каблуками по дощатому настилу. – Кто бойцов Красной армии молочком напоит?

Со стороны огорода глухо хлопнула дверь, и в комнату впорхнула босоногая девчушка лет семнадцати в длинном узорчатом сарафане. На голове у нее – пестрый платок, подвязанный под острым подбородком.

– Батюшки! – радостно всплеснула она руками. – Солдатики, родненькие!

– Здравствуй, дивчина, – проговорил Рыжков, осматривая ладную фигурку. – Как звать-то тебя?

– Полина.

– Нам бы молочка холодненького, Полина. – Кивнув на Штольце с Ганцем, прошедшим в избу, проговорил: – Мы тут этих сволочей целую неделю выслеживали, все ноги до мозолей стерли, пока сюда дотопали.

– Ах вы, ироды! – бросилась девушка с кулаками на шагнувшего вперед гауптштурмфюрера. – Вот тебе! Вот! – она старалась достать кулачками до лица немца.

– Но-но, девонька, – оттащил девушку Рыжков. – Так нельзя, он же пленный. Что же это будет, если мы всех пленных так колотить станем?

– А как они с нашими пленными поступали? – неожиданно яростно вспылила Полина. – У нас там за деревней в сорок втором лагерь для военнопленных был, так они их, ироды, всех постреляли!

– Что я могу сказать, – кашлянул в кулак Рыжков. – Сволочи, одним словом!

– А в прошлом году четверо красноармейцев из плена бежали, до партизан хотели дойти, в Святичах спрятались, в трех километрах отсюда, так немцы с полицаями прознали, больших и малых в амбар согнали, соломой обложили и подожгли. Никто не уцелел! Да я бы этих гадов!

– Хватит, девонька, – Рыжков оттащил разгневанную девушку от гауптштурмфюрера Штольце. – Нам еще до штаба его довести нужно. Посиди здесь, успокойся!

– Они же столько наших поубивали, – не сдавалась молодая хозяйка, едва сдерживая слезы. – Брата моего убили, когда он со школы шел. А ему только пятнадцать лет было. А другого брата в Германию угнали. Батьку застрелили. Ему немец что-то кричит, а он совсем не слышит. Он ведь с Империалистической еще оглох. Так немец застрелил его и дальше пошел. Теперь у меня ни батьки, ни мамки нет, – прикусила губу девушка, готовая разрыдаться.

– Да успокойся ты наконец! – прикрикнул на нее Рыжков. – Никуда они не денутся от нашего народного гнева, мы их всех к ответу призовем. Ни один гад от нашего возмездия не уйдет!

– Лютовали здесь немцы, – глухо произнесла девушка.

– Ох, вижу, с характером ты, девка. Это хорошо! Не пропадешь. Разберемся мы с ними. Ну что, хозяйка, уважишь – принесешь нам молочка? Такого, чтобы скулы от холода сводило.

– В подполе у нас молоко, сейчас принесу, – поднялась Полина и ушла в соседнюю комнату. Громко хлопнула крышка погреба. Через несколько минут она вернулась с глубокой крынкой. – Пейте, оно холодное, свежее. Сегодня у бабки Дуси на репу обменяла.


– Ох, молодец ты, девонька, – осторожно принял из девичьих рук крынку Рыжков. – Посудина какая холодная. – Прильнув к глиняному краю бесцветными губами, он принялся жадно пить. Оторвавшись, проговорил: – Жирное, сытное, как будто отобедал.

– Рыжий, ты бы не все выпивал, другим оставь, – протянул руки Феоктистов. – Все нахваливаешь, а нам бы самим убедиться!

– Держи, – передал ему Рыжков крынку с молоком.

– О, добре! – Феоктистов принялся жадно пить, делая судорожные глотательные движения. Напившись, вернул крынку девушке.

– Полина, а перекусить что-нибудь у тебя будет? Может, картошка молоденькая, от мяса бы тоже не отказались.

– Картошка у нас будет, – с готовностью отозвалась девушка. – Только вот ее подкопать нужно. Я сейчас, – метнулась она к двери.

– Да что же ты за егоза такая! – посетовал Рыжков. – Давай я тебе помогу, что ли. Не дело такой дивчине на огороде лопатой ковыряться.

– Я привычная.

– Все-таки я помогу! – настаивал Рыжков.

– Пойдемте, ежели желаете, – проговорила девушка, слегка пожав плечиком.

– Рыжий пошел комсомольскую свадьбу играть, – выкрикнул Феоктистов. – А нас почему не приглашаешь?

Уже затворяя дверь, Полина услышала, как раздался громкий смех. На душе отчего-то сделалось тревожно. Вышли на огород – аккуратный, ухоженный. Выстроившись в ровные ряды, будто солдаты на плацу, росла картошка; по соседству тянулась к небу редька, на небольшом пятачке поспевала петрушка.

– Ой, какая я дуреха! – всплеснула девушка руками. – Я же про мешок забыла, куда же мы все это накладывать будем. Сейчас я принесу, он в сарае, – метнулась девушка к дворовым постройкам, стоявшим в дальнем углу двора.

– Постой, я тебе помогу, – устремился следом Рыжков. – Без меня тебе не справиться!

– Дяденька, не переживайте, я сама справлюсь, – запротестовала Полина.

– Ничего… Вдвоем оно сподручнее, – попридержал он скрипнувшую было дверь.

Сарай был прибран, чувствовалась хозяйская добрая рука. Через узкие щели между досок внутрь проникали лучи, освещая стоптанную черную землю. С левой стороны от входа висел хомут; в правом углу составлены лопаты с граблями; у противоположной стороны в аккуратную поленницу сложены дрова. Здесь же лежало сено, заботливо укрытое двумя прохудившимися тонкими одеялами.

– Где же оно? – метнулась Полина в угол, к вороху тряпья, сложенного в большую, крепко плетенную корзину. – Ах, вот же! – обрадованно воскликнула девушка, вытягивая запылившуюся мешковину.

– А ты не торопись, девонька, – подступил ближе Рыжков. Узкие полоски солнца высвечивали поднятую в воздух пыль. – Чего нам торопиться? Они подождут. – От свежего молодого девичьего тела исходил жар, который он ощущал на своем лице. По коже от грешной и отчаянной мысли пробежал озноб. Вытаращенные от страха девичьи глаза возбуждали. Полина, опасаясь самого худшего, попятилась, не сводя с Рыжкова перепуганных глаз. – Не бойся, красавица, ничего с тобой не случится, – преодолел Рыжков подступившую к горлу хрипоту.

– Дяденька, пустите меня, – все дальше в глубину сарая отступала Полина. – У меня ни тятеньки, ни маменьки нет. Побойтесь Бога!

Рука Рыжкова по-хозяйски полезла под легкий сарафан, крепкие пальцы ухватили девичье бедро, – он невольно сглотнул, почувствовав упругость девичьего стана.

– Не ерепенься, гордиться должна, что тебе такой гарный хлопец достался. Не всем бабам так везет.

Полина попыталась вырваться из объятий, освободиться от грубых мужских рук, жадных в своем желании, но оказалась бессильной – цепкие пальцы все выше поднимались по голому бедру к самому паху.

– Дяденька, ведь вы же боец Красной армии, как же так можно?!! – пыталась усовестить его Полина.

– А ты думаешь, что красноармейцы любить не могут? Уж лучше пусть тебя красноармеец поимеет, чем какой-нибудь фриц… Не бойся, девонька, больно не будет, я постараюсь. Я в этом деле мастер…

Рыжков все сильнее прижимал к себе Полину, не давая ей пошевелиться.

– Отпустите, – пыталась освободиться девушка. – Я сейчас закричу.

– А вот этого не нужно, – строго наказал Рыжков, – шум нам ни к чему.

Неожиданно он ударил Полину ниже грудной клетки. Девушка согнулась, не в силах пошевелиться, тщетно пытаясь вдохнуть живительный глоток воздуха. Не получалось – дыхание перехватило, в глазах застыли ужас и отчаяние от неизбежного.

– Вот так оно будет лучше, – удовлетворенно произнес Рыжков. – А то брыкаться надумала. Мы там на фронте кровь свою проливаем, за весь трудовой народ воюем, а бабы нам в любви отказывают! Это что же такое получается? Завтра нам в атаку идти, могу ведь и погибнуть. А ты меня лаской обогреешь, и помирать легче будет… А потом я партийный, неужели коммунисту в его просьбе надо отказывать? Ой, как нехорошо, чему тебя в школе учили?

Он подхватил девушку на руки и положил ее поверх одеяла. Полина, не сумев отдышаться, с ужасом наблюдала за тем, как Рыжков беззастенчиво шарит по ее бедрам, по животу, уверенно и торопливо задирая сарафан к самому ее подбородку. Некоторое время он просто смотрел на стройные девичьи ноги, еще не успевшие познать ласку мужских рук, потом суетливо принялся расстегивать брюки.

– Ай, хороша, чертовка! Как только немцы на тебя такую не позарились? Из своей глуши, наверное, не вылезала.

Навалился на нее всем телом, почувствовал прохладу девичьей кожи. Вошел в нее в тот миг, когда дыхание девушки прорвалось – глубоко вздохнув, она закричала от боли, исходившей снизу живота.

– Не шуми, девонька, не шуми, – зажал ей Рыжков ладонью рот и вжался в нее крепче, вдыхая аромат молодой кожи.

Через четверть часа Рыжков устало откинулся на бок. Глубоко вздохнул. Полина продолжала лежать, чувствуя себя опустошенной, убитой; не оставалось сил даже пошевелиться. Малейшее движение причиняло боль.

– Три жены у меня было, и ни одна из них девкой не оказалась. А тут вон оно как подфартило… Кто бы знал… Такая глушь, а девки вон какие встречаются! А может, мне жениться на тебе, а? Что скажешь, красавица? – застегивая ремень, оскалился Рыжков. – Это сейчас я в небольших чинах, а там, глядишь, может и генералом Красной армии стану! Ладно, пойду я! Там уже заждались.

Громко хлопнув дверью, Рыжков вышел из сарая.

Преодолевая боль, девушка поправила сарафан, поднялась с соломы. На одеяле остался лежать кустик рассыпавшейся петрушки. Закрыв лицо руками, она горько зарыдала.