Дань псам. Том 2

Двое стражников отправились во двор и привели оттуда Чаура, который таращил глаза и хныкал. Баратол попытался его утешить, но стража не подпустила, а офицер предостерег, что не хотел бы прибегать к кандалам, но, коли придется, так и поступит. Поэтому будет лучше, если все сохранят спокойствие и покинут помещение как подобает цивилизованным людям. Баратол поинтересовался, имеет ли право нанять адвоката, и офицер ответил, что как такового подобного права не существует, это считается привилегией, которой Баратол, впрочем, сможет воспользоваться, если только у него достанет средств.

Тут заговорила Скиллара:

– Я позабочусь об адвокате, Баратол.

В его глазах отразились облегчение и признательность, но их тут же сменило беспокойство за Чаура, который уже громко плакал и вырывался всякий раз, когда стражники пытались взять его за руки.

– Не трогайте его, – сказал Баратол. – Он сам спокойно пойдет с нами, просто не нужно его хватать.

Отряд, за исключением одного стражника, промаршировал наружу вместе с арестованными. Скиллара вышла следом и наконец увидела представительницу Гильдии – солидного вида даму, достоинство которой несколько портила самодовольная ухмылка на лице.

Проходя мимо женщины, Скиллара ухватила ее за косу и как следует дернула.

– Ай! – Женщина злобно развернулась к ней.

– Прошу прощения, – сказала Скиллара. – Браслетом случайно зацепила.

Удаляясь от них вдоль улицы, Скиллара услышала за спиной слова офицера:

– На ней нет браслетов.

Женщина что-то прошипела и объявила:

– Я требую, чтобы ее…

Дальше Скиллара не слышала, поскольку завернула за угол. Она не думала, что офицер отправит за ней погоню. Он просто делал свое дело и не хотел никаких осложнений.

– А ведь я-то только что собиралась, – пробормотала она, – поймать в свою запутавшуюся паутину одного замечательного человека. И надеялась – молилась! – что он ее сможет распутать, мою жизнь. – Она хмыкнула. – И вот всегда у меня так.



Начиная от постыдных суеверий и заканчивая академическими трудами, бесчисленные человеческие поколения пытались объяснить, почему сознание некоторых из нас остается неразвитым, будто бы детским, или даже оказывается словно бы заперто в ином мире. Вселился бог или демон – похищена душа – бесчисленные химические дисбалансы или влияние малоприятных секреций – травмы, полученные при рождении или еще до того – ребенком стукнули по голове – последствия лихорадки и много еще всякого. Чего, однако, так никогда и не удастся достичь (если оставить в стороне сложные и опасные ритуалы перемещения душ), так это возможности заглянуть несчастным в их внутренний мир.

Естественно предположить, что состоит он из простых чувств, пугающих неясностей и миазмов постоянного недоумения. Или вообразить бестелесного демона, что давит своим весом каждую мысль, убивает, душит любую возможность осознать происходящее. Столь же естественно, что любые подобные предположения голословны и зиждутся лишь на внешнем наблюдении – за пустым взглядом, глупыми улыбками, однообразным поведением, необоснованными страхами.

Возьмите же меня за руку, и покрепче, поскольку сейчас мы на миг отправимся внутрь сознания Чаура.

Мир, что он видит, состоит из объектов: иные движутся, другие не движутся никогда, третьи неподвижны, но при желании их можно стронуть с места. Различие между этими тремя разновидностями не вполне очевидно, и он прекрасно знает, что предмет, казалось бы, обреченный на неподвижность, может вдруг ожить, взорваться движением. Внутренне Чаур умел распознавать все три, как бы они ни меняли свое состояние. Был еще один глубоко укорененный объект, любовь, а из него происходили тепло, радость и ощущение, что все в порядке. Иногда любовь могла протянуться наружу и принять кого-то или что-то еще из внешнего мира, но это, по большому счету, было необязательно. Любовь была внутри, была его собственным миром, куда он мог всегда удалиться по собственному желанию. Чему соответствовала своего рода мечтательная улыбка у него на лице – выражение, целиком отдельное от мира внешнего.

Любовь была могучей силой – но и уязвимой. Ее можно было ранить, и она отдергивалась от боли. Когда подобное случалось, пробуждался еще один объект. Который можно было бы назвать ненавистью, но на поверхности он являл собой смесь страха и гнева. Объект этот укоренился в душе столь же глубоко, что и любовь, и существовать друг без друга они не могли, пусть отношения их и были нелегкими, натянутыми. Пробужденная болью, которую причинили любви, ненависть открывала глаза, и смотрели они наружу – никогда не внутрь, не на то, что было Чауром. Ненависть полыхала лишь в одном-единственном направлении – во внешний мир, где были объекты движущиеся, и объекты неподвижные, и такие, что могли быть и тем, и другим, меняя состояние туда и обратно.

Ненависть могла при необходимости пользоваться телом Чаура. Чтобы дотянуться наружу и быстренько переустроить мир. Вернуть его в правильное состояние, положить конец тому, что причиняет боль его любви.

Такая необходимость основывалась на результатах наблюдения, но наблюдение это не слишком полагалось на то, что Чаур видел, слышал, обонял, осязал или ощущал на вкус. Потайное зрение ненависти было куда более острым – оно различало невидимые остальным цвета, и цвета эти на инстинктивном уровне могли заменить целую энциклопедию. Распознав эти цвета, ненависть понимала все. Понимала намного больше, чем способно постичь обыденное сознание.

Что же это такое – необычная чувствительность к невербальной коммуникации или нечто большее? Не спрашивайте об этом Чаура. В конце концов, он находится в своем собственном мире.

У объекта под названием ненависть было особое отношение к крови. К ее цвету, к тому, как она течет, к ее запаху и вкусу, и вот вам удивительная истина: его ненависть любила кровь. Видеть кровь, окунуться в кровь означало радость, тепло и удовлетворение.

Шедшие по обе стороны от Чаура стражники, расслабившиеся и со своими собственными несложными мыслями в голове, понятия не имели, что кипит сейчас во вроде бы незамысловатом рассудке арестанта. Который шел, свободно размахивая руками, поскольку скрутившее было шею и плечи верзилы напряжение уже исчезло – очевидно, болван успел позабыть, что у него неприятности, что его ведут в тюрьму, что скоро Чаур окажется в клетке из черных железных прутьев. Окружающие мозг простака толстенные стены явно успели вернуться на положенное место.

Тут и думать-то нечего.

Поэтому никто не заметил переполненных ненавистью глаз, что выглядывали сейчас из каждой расщелины, каждой бойницы, каждой амбразуры – тысяча сверкающих глаз, десять тысяч всевидящих глаз, быстро помаргивающих при виде неподвижных объектов – обнаруженных, оцененных и сброшенных со счета, – и других объектов, потенциально полезных, поскольку их, тоже неподвижных, можно было заставить двигаться. Глаза видели все, да, видели, воспринимали и обрабатывали со скоростью, которая нормальный разум ошеломила бы – поскольку это было нечто иное, чужеродное, почти безупречное своим особым образом, по своим особым правилам, по тем силам, что оно способно собрать воедино, накопить и, когда настанет время, обрушить на ничего не подозревающий мир.

Простаки не просты. Повредившиеся рассудком не повреждены. Они изменились. В лучшую или в худшую сторону? Подобные рассуждения не имеют смысла. В конце концов, вообразите себе мир, в котором практически любой рассудок проще, чем сам про себя думает, или же поврежден настолько, что не способен осознать всю поразительную глубину своих повреждений. Жизнь в таком мире будет продолжаться, безумие – процветать. Глупые поступки – раз за разом повторяться. Разрушительные – разрушать, и разрушать снова, без какой-либо возможности понять, что происходит. Будут множиться самые бесчеловечные преступления, и ни один палач даже не заподозрит, что сам однажды может сделаться жертвой, ни одна душа не осознает, что любые жестокости возвращаются десятикратно. Главное – насытиться сейчас, а завтрашние дети пусть голодают. Богатство только и делает, что обещает защиту от угроз злобного и жадного мира, и всякий раз забывает исполнить свои обещания, столкнувшись со смертельной болезнью, или предательством, или бушующими революционными толпами. Богатство не желает понять, что само же и создало ту жадность, которой боится, что она есть токсичный отход его собственного достославного возвышения. Вообразите себе такой мир – впрочем, не стоит беспокоиться. Лучше пожалейте бедного глупого Чаура.

Который вдруг взорвался – без малейшего предупреждения. Мирные мысли повышибало из голов идущих по обе стороны стражников могучими кулачными ударами, оба отлетели в стороны. Смутное ощущение чего-то пошедшего не так успело впрыснуть в кровь ближайшего из оставшихся стражников первую дозу тревожной химии, но Чаур уже ухватил его за шею и пояс, чтобы швырнуть направо, в удобно неподвижную каменную стену. Офицер и последний стражник тем временем разворачивались, чтобы противостоять непонятной еще угрозе, и Чаур встретил их улыбкой. В левой руке он держал за ушко тяжелую амфору, которую только что подхватил с прилавка, и этот объект он направил навстречу офицеру. Полетели черепки, дождем посыпалось зерно, посреди всего этого глухо рухнуло тело. Оставшийся стражник, что лихорадочно пытался сейчас вытянуть меч и уже разинул рот, чтобы поднять тревогу, в последний сознательный миг увидел перед собой широкую улыбку Чаура – простак, широко размахнувшись, нанес ему могучий боковой удар, погнувший шлем и сорвавший его с головы. Обливаясь кровью из виска и уха, стражник свалился на землю – живой, но признавать данное обстоятельство временно не готовый.

Чаур же развернулся к Баратолу с таким довольным и счастливым выражением на лице, что кузнец, неспособный вымолвить ни слова, лишь в ужасе уставился на него.



Горлас Видикас вышел из кареты и поправил панталоны, с легким неудовольствием обнаружив, что время, проведенное в душном закрытом экипаже, заставило его вспотеть, отчего на ткани остались неаккуратные складки. После этого он поднял взгляд на болезненного горного мастера, что, запыхавшись, спешил к нему.

– Благородный господин, – начал тот, не успев перевести дыхание, – насчет процентов по займу… вы же знаете, я тут приболел…

– Ты помрешь скоро, болван, – оборвал его Горлас. – А я приехал не за тем, чтобы решать твои проблемы. Мы оба знаем, что произойдет, если ты не сможешь выплатить заем, и также оба, я надеюсь, знаем, что тебе на этом свете недолго осталось, так что вопрос не столь уж и существенный. Существенно для тебя то, в собственной постели ты умрешь или тебя на улицу вышвырнут. – Он шагнул поближе и хлопнул мастера по спине, так что его окутало облако пыли. – Но у тебя, если что, в лагере тоже хижина имеется, верно? Так что давай лучше дела обсудим.

Горный мастер глядел на него, моргая, с тем омерзительно жалостным видом, который великолепно умеют напускать на себя все неудачники мира. Впрочем, это все же лучше, чем мрачная злоба во взгляде – в дураках легко вспыхивает ненависть, стоит им понять, что их провели, – так что пусть уж этот лучше строит свои плаксивые рожи, дескать, помогите же несчастному.

Горлас улыбнулся ему.

– Можешь оставаться в своем новеньком доме, приятель. Я прощу тебе проценты, чтобы ты мог покинуть сей мир в покое и комфорте.


Разве это не совершенно исключительное одолжение с его стороны? Подобная скидка, подобная тяжкая жертва – вовсе не было бы неуместным, если бы идиот рухнул сейчас на колени в униженной благодарности, ну да ладно. Он снова хлопнул его по спине, на этот раз старик зашелся кашлем.

Горлас подошел к краю огромной ямы и окинул взглядом кишащий внизу муравейник.

– Все здесь в порядке?

Мастер, откашляв целый ком желтой мокроты, подковылял к нему и тоже наклонился вперед, вытерев ладонь о покрытую коркой штанину.

– Все хорошо, сударь, можно сказать, замечательно.

Как у него сразу поднялось настроение! Грыз ведь себя все утро, ублюдок несчастный. Что ж, миру требуются подобные создания, верно? Чтобы делать всю тяжелую, грязную работу, а потом еще благодарить таких, как Горлас, за оказанную честь. Да на здоровье, идиот, и знаешь что? Вот тебе моя щедрая улыбка. Можешь в ней купаться, сколько тебе угодно, – это единственное, что я раздаю действительно даром.

– Много потерь на этой неделе?

– Трое, сударь. Среднее количество, самое что ни на есть среднее. Крота при обвале задавило, и еще двое померли от «серого лица». Мы сейчас новую жилу разрабатываем. Не поверите – это красное железо!

Брови Горласа поползли вверх.

– Красное железо?

Мастер страстно закивал.

– Весит вдвое меньше, при этом вдвое дороже, да. Похоже, на него сейчас спрос…

– Да. Из-за длинных малазанских мечей, по которым все с ума сходят. Что ж, теперь будет легче таким обзавестись, а то до сих пор с ними только один кузнец и управляется. – Он покачал головой. – Хотя и уродливы они, на мой взгляд. Что самое удивительное, у нас ведь здесь красного железа нет – ну, то есть, до сих пор не было, – как же тот болван исхитряется делать столь хорошие копии?

– Знаете, благородный господин, есть одна старинная легенда, будто из обычного железа можно сделать красное, да еще и недорого. Может статься, это и не легенда вовсе.

Горлас хмыкнул. Это любопытно. Только представить себе – если удастся узнать секрет, можно будет брать обычное железо, добавлять к нему что-то очень дешевое, а на выходе иметь красное, вчетверо дороже.

– Ты подал мне интересную идею, – пробормотал он. – Вот только сомневаюсь, что кузнец охотно поделится секретом. Нет, мне придется ему заплатить – и кругленькую сумму.

– Можно взять его в партнеры, – предложил мастер.

Горлас нахмурился. Кто у него совета спрашивал? Хотя с партнерством может и получиться. Что-то он про того кузнеца слыхал… проблемы с Гильдией? Что ж, почему бы Горласу их не уладить, само собой, не за так?

– Неважно, – сказал он, пожалуй, чуть громче, чем нужно. – Я уже раздумал, слишком оно все сложно получается, возни много. Так что забудь про этот разговор.

– Да, сударь.

Однако на лице у горного мастера появилось несколько задумчивое выражение. Быть может, подумал Горлас, придется несколько ускорить его кончину.

За спиной у них по дороге приближалась телега.



Глупо вышло. Он решил надеть сапоги для верховой езды, но они у него были старые, изрядно поношенные, и с тех пор, как он последний раз ими пользовался, плоскостопие, похоже, лишь увеличилось. Теперь он расплачивался за все огромными и жутко болезненными мозолями. Мурильо планировал явиться на рудник эффектно и громогласно, с гневной миной на лице и готовым уже взорваться, но потом сменить гнев на милость и пригоршню серебряных советов, в то время как горный мастер с облегчением отправляет гонца за никому не нужным мальчишкой. Вместо этого он трясся теперь на скрипучей телеге, весь в пыли и поту, окруженный полчищами мух.

Что ж, довольствоваться придется тем, что есть. Вол остановился на гребне холмика, старик-погонщик неторопливо, словно улитка, побрел туда, где стояли вышеупомянутый горный мастер и кто-то расфуфыренный из высокородных – оба теперь смотрели в их сторону. Мурильо же медленно сполз с телеги, морщась от ударившей вверх от ступней острой боли, и с ужасом представил себе долгое возвращение обратно в город: в его руке маленькая ладошка Драсти, из канав по обе стороны дороги постепенно выползает мгла, долгое, долгое путешествие, и как его вытерпеть, он, сказать по правде, понятия не имел.

Солдаты, те все знают о мозолях. А равно мужчины и женщины, зарабатывающие на жизнь тяжким трудом. Остальным же беда эта представляется банальной, мелким неудобством – а если с последнего раза, когда у тебя были мозоли, прошли годы, то очень легко забыть, попросту отмахнуться от воспоминаний о том, какая же это на самом деле мука.

Когда он всем весом встал на ноги, прикосновение грубой кожи сапог напомнило ему про толченое стекло. Однако ковылять тоже не годилось, и Мурильо, собрав в кулак всю свою волю, зашагал, очень аккуратно переставляя ноги, туда, где те двое что-то обсуждали с погонщиком. Когда он приблизился, взгляд его сосредоточился на высокородном, которого он, как ему показалось, уже видел… но где? Когда?

Мастер указал погонщику, куда отвезти доставленное, и тот направился к телеге, по пути поклонившись Мурильо.

Мастер смотрел на него сощурившись, а когда Мурильо подошел, сплюнул в сторону и поинтересовался:

– Не иначе, заблудились, сударь? Если у вас найдется чем заплатить, можете сесть с рабочими за обеденным столом – пища у нас тут простая, но достаточно сытная, правда, из напитков только слабый эль. – Он хрипло рассмеялся. – Здесь, в конце концов, не придорожная харчевня.

Мурильо успел как следует обдумать, с чего начать. Вот только треклятого благородного он увидеть совершенно не ожидал, и то, что должно было оказаться легкой сделкой, в результате которой он бы попросту заплатил двойную стоимость пятилетнего мальчика по текущим расценкам, представлялось теперь делом сложным и потенциально опасным.

– Вы мастер этого рудника, сударь? – спросил он после того, как отвесил благородному уважительный полупоклон. Получив в ответ кивок, Мурильо продолжил: – Очень хорошо. Я разыскиваю мальчика по имени Драсти, которого продали на шахту несколько недель тому назад. – Он поспешно поднял затянутую в перчатку руку. – Нет, я не собираюсь оспаривать данную сделку. Мне всего лишь хотелось бы выкупить ребенка обратно, чтобы скорее вернуть его… хм, безутешным родителям.

– Вот оно как? – мастер перевел взгляд на благородного.

Да, этого молодого человека Мурильо определенно знал.

– Тебя зовут Мурильо, – сказал благородный, непонятно сверкнув глазами.

– Вы, похоже, знаете меня лучше, чем…

– Это само собой. Я главный инвестор этого предприятия. И член Совета. Горлас Видикас из дома Видикасов.