Дань псам. Том 2
Часть 80 из 116 Информация о книге
– И что это значит? Мы ничего не слышим. Вот и хорошо. Значит, нечего слышать. – Они остановились. – Кто остановился? – Они, те, кто по ту сторону ворот, слышишь? Они остановились. – Ну и слава Худу, – сказал Лефф. – Эти костяшки меня с ума сводят. Каждую проклятую ночь, без конца. Клик-клак, клик-клак, нижние боги! Я и не знал, что сегулехи такие игроки – это у них просто болезнь какая-то, зависимость. Ничего удивительного, что они потеряли маски – небось, на кон поставили. Представь: «Э, у меня ничо кроме маски, а мне щас повезет, давай, ладно? Я в игре – глянь, кака маска! Э?» – Это было бы их ошибкой, – сказал, кивнув, Ожог. – Ежели не хочешь, чтоб поняли, когда ты блефуешь, лучше маски уж ничего нет! А они их потеряли – и понеслось. Да, тут есть смысл, но мне нужно подумать, Лефф. – О чем? – Ну, об этих сегулехах. Слушай, а может, они все блефуют? Лефф кивнул в ответ. Так-то лучше. Отвлек неугомонного идиота. Ну ладно, может быть, и вправду все не совсем так. Есть какая-то вонь в воздухе – но не запах; и может, он сам потеет под броней, и держит руку поближе к рукоятке меча, и поглядывает на арбалет, прислоненный к воротам. Он взведен? Взведен. Клик-клак, клик-клак. Ну, давайте, ребята, начинайте снова, пока я не начал нервничать. Резчик остановил коня и сидел, подавшись вперед в седле, изучая судно, пришвартованное у пристани. Ни одного огонька не видно. Злоба отправилась спать в такую рань? Вряд ли. Он помедлил. И зачем он приехал сюда? Надеялся найти Скиллару? Возможно, и так, но это нелепое желание, открывающее некрасивую сторону его натуры, на которую он не хотел бы даже внимания обращать. А ее он почти бросил. Она – чужая в Даруджистане, и нужно было действовать умнее. Нужно было стать ей другом. Сколько еще жизней он может разбить? Существуй на свете справедливость, он должен бы разбить и свою. И чем раньше, тем лучше. Горе и жалость к себе – всего лишь тень того же варева, потакания своим слабостям; он что – хочет утопить Скиллару в своих печальных слезах? Нет, Злоба лучше: три слова – и она изобьет его до бесчувствия. «Смирись, Резчик. Люди умирают. Это было нечестно, и ты поступил правильно. А теперь чувствуешь себя, как Худов язык после ночи бойни. И живи с этим. Утри нос и иди. Делай что-нибудь, будь кем-нибудь и живи». Да, вот что ему сейчас нужно. Холодный неотразимый взгляд, мудрое отсутствие терпения. На самом деле, ей даже не нужно ничего говорить. Только бы увидеть ее. Он спустился с седла и привязал повод к тумбе, потом поднялся по трапу на палубу. К мачте были пришпилены разнообразные портовые уведомления. Требования о плате за швартовку и угроза неминуемой конфискации. Резчик даже улыбнулся, представив сцену стычки в ближайшем будущем. Интересно посмотреть, хоть и страшно, – лишь бы самому не участвовать. Он пошел вниз. – Злоба? Ты здесь? Нет ответа. Снова погрустнев, он потянул дверь капитанской каюты – она была не заперта. А вот это странно. Достав нож, он скользнул внутрь и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Все, похоже, было не тронуто, никакого беспорядка – значит, сюда не забредал случайный вор, и на том спасибо. Шагнув к висящей на крюке лампе, Резчик задел что-то ногой. Посмотрел вниз. Его копье – то, которое ему дал мертвый всадник-сегулех в зачумленном форте в Семи Городах. Он и потом его видел – привязанным к заплечному мешку, плывущему среди обломков. Вспомнилось возвращение Злобы. С тех пор он хранил это оружие под койкой. Так что оно делает здесь? Тут он заметил на стальном острие капельки, блестящие, как испарина. Резчик нагнулся. Медная накладка на древке была теплой, почти горячей. Подняв копье, он поразился, поняв, что оружие дрожит. – Спаси, Беру, – прошептал он. Что тут происходит? Через мгновение он снова был на палубе и уставился на коня, который отчаянно рвался с привязи, колотя копытами в толстые просмоленные доски пристани. Конь прижал уши и, казалось, вот-вот сорвет тумбу – хотя, конечно, это было невозможно. Резчик, опустив взгляд, увидел, что все еще держит копье в руке. Удивлялся он недолго: внезапно над городом пронесся многоголосый вой. По всему берегу с гнезд сорвались птицы и понеслись, крича, в ночь. Резчик застыл на месте. Гончие. Они здесь. Грисп Фалаунт когда-то мечтал о многом. Быть властителем самого крупного землевладения на континенте, патриархом садов, пастбищ, рощ и кукурузных полей, тянущихся до самого горизонта. Ведь Заселенной долиной никто не владеет, так? Значит, он может беспрепятственно заявить на нее права, и никто ему не запретит. И сорок один год спустя он проснулся утром, пораженный открытием. На Заселенную долину никто не претендовал, потому что она… бесполезна. Безжизненна. Бессмысленна. Большую часть жизни он пытался бороться с тем, что не только непобедимо, но и может своим безразличием уничтожить любого. Первую жену он потерял. Дети слушали обещания славного наследства, а потом просто разбежались, так и не проникшись. Вторую жену он потерял. Потерял трех партнеров и семерых инвесторов. Потерял деньги, залог и последнюю рубаху – это было оскорбление со стороны вороны, подозрительно крутившейся у бельевой веревки. Приходит время, когда человеку приходится пересмотреть свои амбиции, умерить их и нацелиться не на то, что возможно, а на то, что реально. А с возрастом реальное сводится к минимуму – как выжить, затрачивая как можно меньше усилий? Сколько человеку достаточно? Он жил теперь в лачуге на краю Заселенной равнины, откуда открывался вид на южные пустоши, где все его мечты уносились пыльными смерчами по горам и по долам. И в компании двуногого пса, такого бесполезного, что его приходилось с рук кормить крысами, за которыми ему полагалось бы гоняться, он возделывал всего три грядки корнеплодов, длиной в жалкие двадцать шагов каждая. Одна грядка заразилась лиловым грибком; другую поразили личинки; а средняя страдала понемножку и от того, и от другого. В эту ужасную ночь с непрекращающимся громом, невидимыми молниями и призрачным ветром Грисп Фалаунт сидел на заднем крыльце, качаясь в скрипучем кресле с кувшином кактусовки на коленях, с комком растабака за одной щекой и комком дурханга – за другой. Свободную руку он сунул под тунику, как сунул бы любой мужчина, на которого смотрит лишь двуногий пес – а дурень даже и не обращал на хозяина внимания, а ведь в эти ночи он пялился странно голодными глазами. Нет, старый Побегайчик сейчас уставился куда-то на юг, на темную равнину. Грисп подпер кувшин тыльной стороной предплечья и сделал глоток густой едкой жидкости. Гадробийские старухи в горах еще жевали колючие кактусы, закалив слизистую рта огнем, и сплевывали мякоть в котлы с водой, подслащенной мочой девственниц. Смесь настаивалась в сшитых из овечьих кишок мехах, засыпанных кучей навоза. И в тонком букете вкусов, если зажмурить слезящиеся глаза, можно прочувствовать каждый проклятый этап замысловатого процесса приготовления. И затем – взрыв неудержимого кашля и отчаянный вдох; а потом… Но тут Побегайчик взвился – насколько это может сделать двулапый пес. Уши торчком и как будто раздулись – нет, это пойло так действует – и шерсть на загривке встала дыбом, а крысиный дрожащий хвост отчаянно опустился и спрятался между обрубками задних ног – нижние боги, Побегайчик заскулил и бросился под крыльцо, только поглядите! И это на двух лапах! Видать, идет буря… Подняв взгляд, Грисп увидел приближающиеся зловещие огоньки. Они двигались парами вверх и вниз. И сколько этих пар? Грисп не мог сосчитать. Когда-то он умел считать до двадцати, но кактусовка очень плохо влияет на мозги. Похоже, и на счет, и на соображалку. Шаровые молнии! Несутся прямо к нему! Грисп завопил. Вернее, попытался. Вот только два комка попали в глотку, и он уже не мог дышать, а только смотрел, застыв, как стая гигантских собак с шумом несется прямо по трем жалким грядкам, оставляя за собой вскопанное, растоптанное месиво. Два зверя бросились прямо на него с разинутыми пастями. Грисп, коротко ахнув, качнулся назад на задних ножках кресла, потерял равновесие и упал на спину, задрав ноги вверх; и тут же две громадные пасти клацнули в том месте, где только что была его голова. Лачуга за собаками разваливалась – серые обломки дерева и посуда разлетались во все стороны. Когда Грисп упал на крыльцо, два комка вылетели у него изо рта с потоком воздуха из легких. Тяжесть кувшина, за ручку которого он еще цеплялся двумя пальцами, повалила его из упавшего кресла вбок. Грисп рухнул на живот и, подняв голову, увидел, что лачуги больше нет, а звери быстро удаляются в сторону города. Застонав, он опустил голову и уперся лбом в доски; через трещину он видел укоризненные глазки Побегайчика. – Это верно, – прошептал он. – Пора, старик Побегайчик, собирать пожитки и уходить. На новые пастбища? Перед нами весь мир – он ждет с распростертыми объятиями, он… И тут громыхнули ближайшие ворота города; ударная волна снова повалила Гриспа на доски. Крыльцо заскрипело и зашаталось; Грисп успел только подумать о бедном Побегайчике – который пытался выкарабкаться так быстро, как только позволяли две лапы, – и крыльцо рухнуло. Словно дюжина бронзовых колоколов, оглушительно зазвенев, сорвались с балок и падают, увлекая всю колокольню, – так сила семи Гончих снесла ворота с недостроенными башенками, караулку, конюшню и два соседних здания. Гончие сносили каменные блоки, бревна, кирпич и плитку, оставляя разбитую мебель и отделку – и несколько раздавленных тел. Тучи пыли, вспышки шипящего пламени из разорванных газовых труб – зловещего предвестника куда более страшных извержений… Какой звук! Какое зловещее знамение! Друзья мои, гончие пришли. Да, они явились, чтобы принести хаос, собрать самую бессмысленную дань. Слепая, бесцельная жестокость, как удар стихии. Безжалостная в безразличии, зверская в случайности катастрофы. Как внезапный потоп, как торнадо, как гигантский смерч, землетрясение – так же слепо, бессмысленно, бесцельно! Эти Гончие… нисколько не похожи. За несколько мгновений до этого взрыва Злоба, все еще стоя перед усадьбой сестры, продажной сучки, пришла к решению. Она подняла к лицу прекрасно ухоженные руки и сжала кулаки. Над усадьбой собиралось пятно глубокой тьмы, раздувалось, пока на поверхности громадной бесформенной тучи не начали появляться кроваво-красные трещины. Перед ее мысленным взором возникла сцена тысячелетней давности: разрушенный пейзаж из громадных кратеров – падение Увечного бога, стершее процветающую цивилизацию, от которой остались только пепел и эти кратеры с кипящей магмой, и в воздух поднимались высокие столбы ядовитых газов. Древняя сцена представилась так живо, что она могла просто зачерпнуть из одного кратера магму, слепить гигантский шар размером с полгоры и вознести его над сонной усадьбой, над сонной, ничего не подозревающей сестрой. И когда все готово, можно просто… отпустить. Громадная масса обрушилась темной кляксой. Усадьба – и соседние – исчезла, и, когда волна обжигающего жара обдала Злобу, а за ней через улицу прямо к ней устремилась стена лавы, она сообразила, взвизгнув, что и сама стоит слишком близко. Древнее колдовство – грязное, его трудно оценивать и трудно контролировать. Злоба позволила собственной злобе влиять на суждение. Снова. Единственным средством спастись оставался недостойный полет; и, поднявшись в воздух над переулком, она увидела в тридцати шагах, у перекрестка, темную фигуру. Госпожа Зависть наблюдала за колдовством сначала с любопытством, потом с восхищением и благоговейным страхом, а затем – с яростной ревностью. У этой слюнявой коровы всегда получалось лучше! И все равно, увидев, как ее сестра-близнец едва избежала потока лавы, Зависть позволила себе безжалостно улыбнуться. И направила бурлящую волну магии прямо сестре в лицо – чуть более симпатичное. Злоба никогда не думала наперед. Вечная проблема – и она не убила себя давным-давно только благодаря явному, но кажущемуся случайным безразличию Зависти. Но раз уж корова решила напасть и положить всему конец, то и прекрасно. Когда магия сестры обрушилась на Злобу, она сделала единственно возможное. Она вложила все силы в ответный удар. Мощь вырвалась из нее, столкнулась и перемешалась с мощью Зависти. Они стояли меньше чем в двадцати шагах друг от друга, а пространство между ними напоминало сердце вулкана. Булыжники плавились, каменные и кирпичные стены трескались и проседали. Слышались тихие визги. С ломающихся крыш сыпалась черепица. И, разумеется, женщины не слышали, как где-то вдали рушатся ворота, не видели огненного шара, взвившегося в ночное небо. Они даже не чувствовали прокатившейся под улицами дрожи – результата взрывов подземных газовых резервуаров. Нет, Злоба и Зависть были заняты другим. Внезапная атака двенадцати убийц в черном на усадьбу скрытной не получилась. Когда пять фигур возникли из переулка перед Ожогом и Леффом, еще трое с крыши дома справа послали арбалетные стрелы в одиноких стражников. Остальные четверо атаковали по двое – справа и слева. Лобовая атака слишком быстро обнаружила себя; Ожог и Лефф пришли в движение, еще когда стрелы не добрались до цели. Такая несогласованность стала результатом недостаточной подготовки убийц: атака этой группы была, на деле, отвлекающим маневром, и в ней участвовали самые неумелые из нападающих. Стрела отскочила от шлема Леффа. Другую отразила кольчуга Ожога, хотя удар в левое плечо заставил его пошатнуться. Третья стрела разбилась о камень. Небо на западе озарилось вспышкой, по булыжникам прокатилась дрожь; Лефф схватил арбалет, развернулся на месте и послал стрелу в надвигающуюся толпу убийц. Крик боли – и одна из фигур повалилась, выронив оружие. Ожог тянулся за своим арбалетом, но Леффу показалось, что он не успеет его зарядить, и он тогда с криком обнажил короткий меч и бросился наперерез атакующим.