Дети Лавкрафта

Сам он заявлял, что держит их рядом ради их «изобразительных возможностей», только это не объясняет, зачем он так много времени тратил на будущих колдунов и шарлатанов-священников неведомых культов. Порой в студии Рональда проходили сборища некоей группы, называвшейся «Обществом Серебряного Ключа», что-то вроде франкмасонов, но на голливудский лад.

С одним из таких я была знакома: навязчивый поклонник с фальшивым французским именем Дю Планте, кто здорово умел нести ту самую псевдомистическую тарабарщину, от какой просто тащились «общества» вроде этого. Он говорил, что «Как повелевать взглядом» Рональда – это больше, чем путеводитель по фотографии, что книга содержит секреты и формулы, применимые в настоящей магии. Я запомнила: звучало очень и очень похоже на то, что сам Рональд годами твердил мне.

«Почему колдуны и ведьмы-знахарки используют пентаграммы и свечи? – помнится, как-то раз спросил он меня. – Во внешних атрибутах есть сила – не в них самих, а в их расположении. Не сам по себе символ пятиугольника творит чудо или связывает, а его построение, геометрия. Если построение способно править взглядом, сердцем, умом, почему бы ему и не править чем-то гораздо большим?»

Хотя виделись мы с Рональдом чаще, чем до смерти моей мамы, никогда уже не появлялось то чувство полного согласия, какое мы разделяли, когда я была девочкой, и я никогда не задерживалась в его студии. Встречаясь в Лагуна-Бич, мы отправлялись ужинать в какой-нибудь притон, причем я надевала шляпу и очки, натягивала парик из запасов Рональда, чтобы не быть узнанной. Из всех его странных друзей всего с одним мне в самом деле удалось поладить, евреем-композитором, фамилия которого звучала как-то на немецкий лад, когда он родился, но когда он переехал в Голливуд, то сменил ее на Темпл и поменял «х» на «к» в конце своего имени – Эрик.

Так продолжалось некоторое время. Мой первый брак распался, я стала чаще появляться на телеэкране, чем в кино, потому что (глянем правде в глаза) внешность моя начинала увядать. Что стало бы чертой, какая картина оказалась последней со мной в главной роли, если бы в свое время я не снялась у Мериана в «Охотнике и добыче»? «Прелестная штучка, жаль, провалится».

Виделись мы с Рональдом по нескольку раз в месяц и оставались вполне близки, чтобы, когда он позвонил мне однажды ночью и заговорил голосом задыхающимся и все же невозмутимым (таким голосом мужчина говорит тогда, когда ему есть что сказать и сказать только тебе), я отправилась к нему. Шофера своего будить не стала, просто села в машину и покатила в Лагуна-Бич.

Рональд встретил меня у порога и тут же потащил в подвал. Обстановка в нем с того первого раза, когда я была там, изменилась, столы прибраны, теперь лишь стул с высокой спинкой одиноко торчал в углу. Софиты, фотокамеры и щиты оставались по-прежнему на месте, а на полу какой-то узор был вырезан в земле и залит мелом с солью. Уверена, вы уже гадаете, была ли то пентаграмма, так печальный факт таков, что я не могу вспомнить. Лишь круги внутри кругов с какой-то многоугольной фигурой посреди этого, еще надпись на языке, ни разобрать, ни понять которого я не смогла.

Точно не помню, что мы говорили, зато знаю: когда я попросила у Рональда объяснений, он лишь головой тряхнул, будто объяснить что-либо было превыше его сил. Он попросил меня попозировать для фотографии, помнится, я, должно быть, здорово разозлилась и сомневаюсь, чтоб мне удалось это хорошенько скрыть, однако он сказал, что доверяет мне, как не доверяет никому другому, и при этом было нечто такое в нем, что-то такое в его поведении, что заставило меня согласиться.

Он поставил меня рядом с нарисованным им на полу кругом: раздетой по пояс и в длинной черной юбке, обе руки подняты, словно я заклинаньем вызываю нечто из вышних сфер и в то же время в ужасе открещиваюсь от того, что сама же призываю. Рональд очень скрупулезно указывал, где мне стоять, какую позу принять, как руки выгнуть, какое направление взгляду придать. Казалось, ему целая вечность понадобится, чтобы кончить локотком подталкивать меня на место, добиться, чтоб все было так, как ему хотелось. Потом он отщелкал картинку – на том и конец.

Я ждала его наверху, пока он проявлял фотографию, стояла и смотрела в большие фасадные окна на Прибрежный бульвар, следила за время от времени проезжавшей машиной. Когда Рональд появился с фото, он прямо-таки весь излучал радость, словно мужчина, показывавший мне своего новорожденного сына. По-моему, я никогда не видела его таким счастливым. И он вручил мне изображение, я посмотрела на него. Сейчас уже не помню, что именно я ожидала увидеть, но в конечном счете всего лишь фотографию, всего лишь изображение сцены, поставленной им внизу.

Вот она я: стою с голой грудью, фотографическое искусство Рональда делает мою кожу безупречнее, чем есть на самом деле, одна рука выгнута, будто схваченная между притягиванием чего-то ближе и отталкиванием этого прочь, на лице моем нелепое выражение, как на рекламной фотокарточке. А вот и рисунок – расползается по полу, часть его теперь затенена, потому как там есть… что-то еще.

Нынче, все эти годы спустя, мне трудно описать это, трудно даже в памяти вызвать. Было оно волосатое и приземистое, с руками длиннее ног. Что-то вроде обезьяны, но и не похоже на нее. Кожистое наряду с тем, что волосатое, на мумию похоже, а в то же время похоже на скелет, только вывороченный какой-то, будто его из дерева вырезали, а не из тела он явился. На гориллу похоже, на марионетку похоже, на череп похоже. Выпученные глаза во все лицо напомнили мне одну из Рональдовых масок.

Я отшатнулась, едва не вырвав изображение из его руки. Спиной почувствовала холодное стекло окна, и, думаю, как раз это не дало мне развернуться и броситься бежать в ночь, или закричать, или в обморок упасть, как персонаж одного из фильма ужасов, в котором я снималась еще девочкой.

Само собой, он мог бы все это и сфабриковать. Существо это в конце концов было похоже на куклу, сходство его с масками, которые Рональд годами делал, сверхъестественно. Мог он и снять заранее фото какого-нибудь своего изделия, а потом как-то наложить изображения одно на другое. Я провела с ним бездну времени, но так и не вникла в его созидательный фотографический процесс, и одурачить меня было легко. Только не верю я, что он изображение сфабриковал. Не верю в это сейчас по причинам, которые станут очевидными, не верила и тогда. Еще и потому, что был он слишком горд, чтоб фабриковать, слишком гордился тем, что был способен сделать, чтобы притязать на такое, чего он не мог. О, не то чтоб он был выше приукрашивания истины. Если это отвечало его цели, он врал без зазрения совести, но он не стал бы лгать в своем фотографировании, мне не стал бы.

Более того, я не верила, что Рональд сжульничал с фото, потому что оно, как акробат какой-то, встало точно на место, придав смысл так многому из сказанного им в течение многих лет. Его постулат о том, что дело фотографа повелевать взглядом, сердцем, умом и, может, еще чем-то. Как он всегда убеждал студентов смотреть, а потом, раз уж они посмотрели, увидеть.

Нет, он снял изображение чего-то, чего там не было. Или скорее, чего-то, что там было, но мне не было дано увидеть. «Это всамделишное?» – помню, спросила я его, всем голосом отчаянно призывая его убедить меня в обратном.

«Это было, – сказал он, – в миг, когда снималось изображение. Колдовски обращено в существо построением кадра – необходимость его присутствия в этом построении, а потом вновь пропало, когда построение было нарушено, когда оно больше не было нужно».

Остаток той ночи я не помню, не четко. Что за слова были сказаны, как пыталась я дать ему понять, какой фальшью воспринимается мною его недоверчивость, будто мне и делать ничего не оставалось, как в экстаз впадать от того, чего он достиг. Помню, я была до того потрясена, до того подавлена, что доковыляла до машины, проехала всего несколько кварталов и встала на обочине с работающим двигателем и поднятыми стеклами, изо всех сил стараясь не глядеть на место рядом со мной и не рисовать себе в воображении, что могло бы ползать там, в темноте.

Больше всего расстраивал меня не озноб, в какой его фотография меня вгоняла, а ощущение вызываемой им потери ориентации, когда я вглядывалась обратно в года нашего знакомства. Каждое снятое им фото, каждое сказанное и написанное слово о его философии и о его процессе, каждый раз, когда он, глядя на одно из своих построений, видел меньше, чем ожидал, – все это вдруг предстало в новом свете. Стоило закрыть глаза, как я видела себя девочкой, обернутой в крепдешин, в окружении плотоядно пялившихся дьяволов.

Жаль, но не могу сказать, что вернулась обратно на следующий день, даже на следующей неделе. Так было бы лучше не только для рассказа, но и дало бы мне друга еще лучше, чем был. Я не вернулась обратно, хотя и не по своей воле. Не смогла. Пыталась выбросить это из головы, но, знаю, не вышло, это расстраивало меня, пугало, хотя я никому не рассказывала, что было не так. Не могу даже вспомнить, как много времени прошло с той ночи у Рональда в студии и вечером, когда мне позвонил Эрик Темпл.

Еще один вызов посреди ночи, тоже задыхающийся, хотя на этот раз мужчина будто задыхался от бега вверх по крутому склону. «Простите, что беспокою вас, – выговорил Эрик, вызвав у меня легкую улыбку, хотя я и понимала, что случилось, должно быть, что-то жуткое, – но Ронни дал мне ваш телефон, а я не знаю, кому еще звонить».

И опять взяла я машину и поехала в Лагуна-Бич.

Когда я остановилась перед студией, горели все огни, бросая ослепительное золото на подъездную дорожку. Входная дверь была распахнута настежь, но на крыльце не было никого. Хотела я было подняться наверх, заглянуть в апартаменты Рональда, однако поняла, что лишь время зря потрачу: уж если что и отыщется, то отыщется в подвале.

Если бы в течение прошедших недель я побывала у Рональда еще раз, то преображение подвала, возможно, было бы менее потрясающим. А так, когда я ступила ногой на верхнюю ступеньку лестницы, спуск стал походить на акробатику в кино еще до появления звуковых фильмов. Рональд был занят, торопливо разбирая сделанные от руки добавления и обновления. Доски, сбитые гвоздями вместе под странными углами, выкрашенные резко белым и черным. Иногда на них наносились тени, как на фотографический задник, однако тени эти изгибались так, как не имело смысла, не соответствовало бы никакому источнику света, возможному в данном пространстве. Эти самые дополнения до того густо были понатыканы, что некогда просторный вход в подвал теперь стал каким-то лабиринтом в комнате смеха, и, чтобы протиснуться в нем, мне приходилось наклоняться и изгибаться.

Когда я смогла одолеть полосу препятствий и дошла до конца лестницы, то обнаружила, что подобному же воздействию подвергся весь подвал, преобразованный в серию уголков и тупичков. Более того, некогда скромных размеров помещение, казалось, невесть как сделалось больше, даром что видеть я могла зараз лишь крохотный кусочек его, у меня сложилось истерическое представление, будто я смогла бы плутать по этим закоулкам целыми днями, не находя своего пути.

Не помогало то, что во всем этом месте чувствовалось, будто его накренили или подвинули, будто бы поверхность скошена под каким-то сомнительным углом, даже когда я шагала по твердо утрамбованной земле подвального пола. Мне не было ничего видно впереди дальше одного поворота, хотя подвал был ярко освещен и свет, отскакивавший от выкрашенных белым досок, почти слепил меня, зато я слышала, как шуршало и скреблось вокруг, словно крысы в стенах. После пары поворотов я споткнулась о тело.

Оно было сильно искалечено, большая часть лица отсутствовала, но по одежде я узнала, что это Эрик. Откуда-то спереди доносился голос Рональда. Звучал он хрипло, и, может, похоже было, что он плакал, хотя я ни разу не слышала плачущего Рональда. «Нет, нет, убирайся, – пытался он выкрикнуть, но голос его садился, получалось что-то вроде кваканья. Раз за разом. – Постановка окончена. Убирайся». А потом я услышала грохот и звук, какой, в моем представлении, мог бы издать цветок, если б было слышно, как он расцветает. Повернув за угол, я наткнулась на стену пламени и разбитые остатки керосиновой лампы у моих ног.

Рональд забился в угол в дальнем конце наспех сооруженного коридора, чьи скосы, казалось, склонялись над ним с угрозой. Пламя поднялось уже слишком высоко, мне было не перешагнуть через него, чтобы добраться до него, да если и не было языков огня, все равно между нами находилось еще что-то. Что-то темное и нелепо сложенное, волосатое, скелетообразное и вырезанное под странными углами.

Двигалось оно как диафильм, с которого удалили рамки, и, пока оно покрывало расстояние между собой и Рональдом, я видела, как оно вибрирует и меняется. Руки Рональд поднял, закрывая лицо, не желая – в свои последние минуты – делать то, к чему он всегда призывал своих студентов: смотреть. Существо ухватило его за кисть чересчур многими пальцами (или, может, их не хватало), и потом постановка переменилась, изменилась геометрия, и оба они попросту пропали.

Я выбралась наверх, разбудила соседа, вызвала пожарных, однако в ту ночь Рональдова студия сгорела дотла. Я стояла возле и смотрела на выбивавшиеся языки пламени. Не помню, что я рассказывала полиции, когда та прибыла, но полицейские сумели понять, насколько я потрясена, они знали, кто я такая, так что вопросов много не задавали. В любом случае им это все не казалось необычным. В конце концов, произошел просто пожар. Пожары случаются все время. Тел так и не нашли – ни Эрика, ни Рональда. Спустя несколько недель обоих причислили к пропавшим, и все просто решили, что они подались на юг, в Мексику. По-моему, ходили слухи, что они были любовниками, хотя я не знаю, имело ли это место в действительности. Возможно, об этом вы прочтете в книгах и статьях, какие пишутся сейчас.

С тех пор здание вновь отстроили, сохранив вид почти в точности такой же, каким он был тогда, а некоторые турагентства даже указывают на него как на старую студию Рональда. Говорят, в нем устроили какое-то кафе, но я никогда не наведывалась туда и никогда не поеду.

Не помню, что я рассказала в ту ночь полицейскому инспектору, зато ни за что не забуду того, что он поведал мне, когда я спросила, обследовали ли подвал. «А нечего обследовать, – сказал инспектор. – Дома в Калифорнии лишены подвалов, мэм».





Режим забвения

Лэрд Баррон





Лэрд Баррон – автор нескольких книг, в том числе The Croning («Инициация»), Occultation («Затемнение и другие рассказы») и The Beautiful Thing That Awaits Us All («Прекрасное, ожидающее всех нас»). Его произведения появлялись также во многих журналах и антологиях. Выходец с Аляски, Баррон в настоящее время живет на севере штата Нью-Йорк.





Где-то в Скалистых горах




Музыкальная шкатулка наигрывала бравурные нотки баллады об убийстве.

В местах далеко не гостеприимных компания расположилась лагерем, развели костер и, рассевшись вокруг, все смотрели, как горит он слабым пламенем. Молодая женщина в древних латах, два старика (один в одежде из разных кусков кож, другой в штанах и рубахе из оленьей кожи), седеющий пес и такой же седеющий конь. Животные были крупными, нескладными, и глаза обоих светились необычайной разумностью. Оба животных предпочли бы укрыться на какой-нибудь ферме. Девушка в древних латах на сей счет животных обманула: улестила сладкими речами и обращением к их воинственной природе.

Ночные птицы с криком летали по укутанной в туманы долине. В укромной гряде слаженно завывали волки. Строевой конь бил копытом безо всякой радости, потому как доносившийся вой не был волчьим воем, скорее, выли озверевшие люди в волчьих шкурах. Тени соснового леса крыли татуировками то валун тут, то полоску лесных цветов там. Пригоршни блещущих холодом звездочек повисли в нетленной темноте. Воздух слегка пах снегом и крепко зелеными иголками, землей и дымом костра.

– Луна дьявола повернула на День Тора. – Бродяга тронул струны гитары Страдивари, подыгрывая музыкальной шкатулке женщины. Гитара ему досталась от короля за оказанные услуги. Одеяло его было залатано эмблемами мира и символами анархии, за которые его утопили бы при правлении прежней монархии. – Для нее это первая ночь в столетии, когда она всходит на День Тора… Я проспал ее восхождение в незаконченном фундаменте какой-то мельницы. И все ж видел ее – во сне. Сияющая белая монета, заляпанная кровавым отпечатком пальца. Мы с вами тогда еще друг друга не знали.

Слева от бродяги долговязый мужчина в оленьей коже оттачивал томагавк. Он глянул туда, где убывающая Луна курилась за вершиной, называвшейся Старухиным Носом, где обитали давно исчезнувшие племена. Долговязый набычился.

Лохинвар закрыла музыкальную шкатулку, отключив кристаллического сорокопута[19], устроившегося на ветках кристаллического терновника. В День Тора девушка тоже скрывалась от окровавленной Луны, но все же видела ее. Она закрыла лицо обеими руками в боевых рукавицах, пока ветер стонал снаружи ее укрытия в основании мертвого дерева. На тройном лезвии ее клинка, «Нагоняя», играли отсветы адского огня. Меч поблескивал, словно срезанный бивень, лежа поперек ее скатанной постели, пока музыкальная шкатулка сама собой наигрывала жуткую заупокойную мессу.

Мантус, оберегая, обернулся вокруг нее всем своим пушистым телом. Флинт, войной закаленный жеребец, стоял себе безмятежно, глаза его скрывала сумка из мешковины. Летучие мыши проскальзывали по лыбящемуся черепу Луны. Флинт лишь хвостом помахивал, заслышав отдаленное воющее скри-и-и-и. Несколько ночей минуло, а красноватая Луна все еще горела устрашающе, как тупой зрак убойного пьяницы, но не было у нее уже силы полностью развращать умы людей и животных.

Мысль слишком поспешная.

Мантус зарычал. Зашуршал полог. Густая тень скользнула головой вниз с ветки сосны. Ветка опасно закачалась.

– Приветик, малыши, – процедил сквозь клыки громадный вампир из летучих мышей. Его несоразмерно маленькие глазки грели красными огоньками. Так же, как Мантус, боевой пес, и боевой конь Флинт, вампир вел свою родословную от Ура. Он понимал языки людей и говорил на них, когда того желал. В сказаниях утверждалось, что Флитвуд был самым младшим на шабаше ведьм во главе с печально известными Леонорой и Эннис Шрик. Ни один из сих достойных носа не высовывал, ни шкурой, ни волосом не светил с самой зимы 22-го. Натуралисты и командующие гарнизонами спорили, не был ли Флитвуд последним из этого жестокого и буйного рода.

– Добрый вечер, Флитвуд, – приветствовала Лохинвар. – Слетай сюда, к огню. Возможно, у меня в рюкзаке найдется яблочко.

Она потянулась и положила руку на «Нагоняй». Рукоять меча была обернута дубленой человеческой кожей, головкой ее служил агат, которому самое давление земли придало форму комковатой головы смерти. Говорили, что после каждого убитого пасть ее хоть на чуть-чуть да лыбилась еще шире.

– Яблоко? – усмехнулся Флитвуд. – Не та порода, детка. Я сюда не за закусью явился. Сведения собираю, имена запоминаю.

– Шпик кровососный. – Голос Мантуса рокочуще рвался из его широкой груди, словно пес на ужин камней наглотался. Пес насмешливо оскалился. Его длинная шерсть отливала серебром на кончиках. Весь в шрамах, с ноющими суставами, одной лапой в могиле, в этот момент он опять был почти тем же былым бойцом, губителем рыцарей, смертной грозой коней и владыкой каждой сучки на псарне. – Попадешься мне в зубы, кровосос. Схвачу и порву.

Ржанул Флинт:

– Я тебе череп проломлю. – Конь вбил дерн в землю ударом копыта с кованой подковой.

Флитвуд пригляделся сквозь складку крыла.

– Это кого ж я выследил посягнувшими на владения Хозяина? Проклятая Карл Лохинвар[20] со сбродом оборванцев. Мантус, альфа-самец среди визгливых дворняжек. Тут же еще у нас и разбитая кляча Флинт. Тебя б на племя пустили, если бы не один прискорбный пустяк, в твоем стилосе уж поди и свинца-то не осталось, а? Мистер Боуви, прискорбно видеть, что и вы в это дело замешаны… жестяным рожком путь указуете, я полагаю. Давненько было, и Карл, видать, позабыла дорожку. Спившийся бродяга, тебя я не знаю, хотя вонь твою забыть будет трудно…

– Марион Хэнд, к твоим услугам, паразитик. – Бродяга тронул край болтающейся шляпы и не в лад брякнул струнами гитары.

– Марион Хэнд, бывший королевский драгун опозорившегося Девятого полка?

– Так точно. – Блямс!

– Марион Хэнд, бывший вербовщик продажного и опозорившегося Континентального Агентства?

Блямс! Блямс!

– Марион Хэнд, придурок-приятель Джона Фута, императорского мага в изгнании?

Блямс! Блямс! Бряк!

– А-а. Приятно познакомиться с вами после всего этого множества лет, мистер Хэнд. Низкая жизнь вам к лицу.

Лохинвар обратилась к Флитвуду:

– Мы идем через перевал. У тебя нет никакого повода досаждать нам.

– По ту сторону лежит Северная Пустошь. Никто из цивилизованных и здравомыслящих не ходит туда.

Хэнд засмеялся:

– Цивилизованных? Здравомыслящих? В этой компании нет ни тех, ни других, если вы еще не заметили.

– О, лживые мои друзья, мир двинулся дальше и стер селения с этих холмов. На многие мили вокруг одно лишь обиталище Хозяина. Наведайтесь к нему, если осмелитесь, сладкие мои. Я посмеюсь, когда он будет потрошить вас…