Дети Лавкрафта

Боуви метнул томагавк. Тот перевернулся в воздухе и со стуком ударил по Флитвуду. Вампир завопил, взмыл вверх и пропал в переплетении веток.

– Хороший бросок, – оценил Хэнд и изобразил на струнах веселую музыкальную фразу, в основном чисто.

– Черт бы его побрал, – буркнул Боуви. – Это был любимый топорик моей бабушки.





Печали Барона Нужды




Сквозь затемненные стекла очков закат солнца кажется живой полоской вокруг кровавого пробоя. Царствам человеческому и животному ты волен придавать любую форму, поскольку своей собственной у тебя никакой. Тома, набитые гравированными изображениями ужасов из народных сказаний, восхищают тебя. Самому тебе предпочтителен вид преувеличенной и более яркой копии давно сгинувшего дворянина, кого все ненавидели и боялись. Вот бы попался он на глаза врагам своим сейчас! Ты стоишь высокий, громадный, как вставший на задние лапы пещерный медведь. Белый, как кость, облаченный в королевские обноски, ты похож на изображение Сатаны в витраже. От твоей колкой и холодной улыбки у сельских красавиц панталоны сами собой слетают. От рыка твоего певчие птицы сходят с ума, принимаясь выискивать, чьи бы глаза выклевать. И все ж ты всего-навсего пылинка. Голограмма одолжила тебе человеческой телесности, чтобы скрыть бесчеловечную истину. Ты…

…длинный клык, впивающийся в самое уязвимое место.

…коготь, сдирающий кожу и оголяющий слабость и горе.

…сосущее щупальце, оборачивающееся вокруг напуганного сердца. Луба-дуба, баб-ду-бул.

…сифон, откачивающий кровь и уносящий ее в темноту.

Ты лакаешь и лакаешь шершавым языком. Заглатываешь реку и спускаешь ее в яму посреди себя. Черную яму, черный Ниагарский водопад. Ты пьешь и пьешь. Река льется через тебя и разливается лиманом на кинжальном лезвии небытия. Ее никогда не хватает, всей этой горячей крови. Что-то большее, чем то, часть чего ты, ненасытно и с любовью вылакало бы солнце. Когда-нибудь, может, и вылакает.





Малышка Лохинвар




Карла Лохинвар (известная как Карл, поскольку она по колено какому-то… и так далее) решительно настроилась на пессимизм в возрасте восьми лет, в зиму перед тем, как впервые встретилась с Джеем Ухмылкой. Жизненный опыт редко не позволял ей обосновывать отсутствие оптимизма. Единственный ребенок, как и прежде ее мама. Мама говорила, что воспроизведения с легкими вариациями единожды вполне достаточно. Маленький братик – это было бы прелестно. Позже, уже взрослой, Карл Лохинвар напоминала себе, что мальчишка, скорее всего, тоже погиб бы или его ждала бы судьба пострашнее, так что уж лучше было вовсе не рождаться.

Отец был охотником в век нехватки всего. Еще он играл на флейте в бродячей труппе (так он встретил маму и обрюхатил ее). Мама поддерживала огонь в семейном очаге. Она научила Лохинвар буквам (и нашлись такие, а именно: враги – кто ручались, что это было трагической ошибкой) и позволяла ей читать сочинения по истории, философские трактаты и любовные романы, которые она унаследовала от Бабушки по отцовской линии. Бабушка, хоть и была простой служанкой у герцогини, слыла женщиной ученой и очень повлияла на юную Карл.

Родители ее вполне ладили, несмотря на отцово бродяжничество и распутство. Когда он возвращался на зиму в нору, все были счастливы. Во всяком случае, счастливы были мама с отцом. Расположение же их дочери оказывалось сложным.

У бодрой и живой в общении Лохинвар имелись тайные глубины грусти. Она нигилистически заносила в свой дневник: «Сговор очевиден. Мы гонялись за механическим кроликом круг за кругом по дорожке, пока один за другим не свалились с ног. Человек в твидовой шляпе и твидовом пиджаке шагает мимо с мушкетом и всаживает нам в мозги по дробинке. Мужчина в твидовой шляпе время от времени носит белую куртку с капюшоном, или в незапятнанном черном наряде с капюшоном, или в сутане. Глаза у него – это глаза твоего отца, или твоей матери, или деда с бабушкой, кого ты рвешься поразить. Он – Смерть[21] и друг».

До бесконечности. Откуда ее горечь? На деле она пришла к ней по совести. Осмос.

«Работа – это проклятье для пьющего человека», – вымолвил отец, натягивая сапоги на рассвете. Черные сапоги. Твердые, как оленьи рога. Придет зима с глубокими снегами, и он сменит их на унты. Он был полон расхожей мудростью и самогоном. – Скорей война – скорей мир. Раз начато – вполовину сделано. Бери быка за рога. Не позволяй своей крокодильей пасти подтирать твою стукачку-задницу».

Отец скандалил в таверне (и обычно побеждал, невзирая на отсутствие мускулов). Еще он частенько цапался с чиновничеством. В былые времена принадлежал он не к тем, каким надо, политическим гильдиям. Более позднее время принесло новые трудности. Что-то такое про шайку браконьеров, промышлявших возле лесных владений Барона. Смотритель Снайдли раз в неделю захаживал в дом и пил с ним чай в тихой комнатке. Коп чуял, когда густо пахло мускусом. Под курткой он носил светлую рубашку: что-то такое желтое, иногда оранжево-розовое, – шерстяные штаны и модные, отороченные мехом сапоги. Наряд в целом грубый, деревенский, и Лохинвар воображала себе жену смотрителя, представляла себе, что это может быть за женщина.

Смотритель Снайдли в сумерках мягко светился. Свет играл на колечках его темных волос. Лохинвар никак не могла определить, сколько в точности ему лет. Внешность его не давала никаких подсказок. Разговаривая с отцом, Снайдли царапал заметки в записной книжке, переплетенной в хорьковую шкуру, и попивал принесенный мамой чай. Мама заваривала ему дешевые листья. У Лохинвар возникло подозрение, что она крутит с ним. Верная женщина что угодно сделает, чтоб оттащить своего мужчину от «Шэнкова приюта».

В семействе Лохинваров нацепляли улыбки и вели себя мило, когда объявлялся Джонни Закон, до тех пор, пока однажды тот не заявился, таща за собой еще одного мужчину.

Мама схватила отца за руку и шепнула: «Это Джей Ухмылка. Может, нам не стоит пускать их». Отец обязан был пустить их в дом и сделал это, растянув рот в дружеской улыбке до ушей. Впрочем, он заткнул за пояс нож с костяной ручкой из челюсти.

Лохинвар знала об этом парне, Джее Ухмылке, он служил у Барона мажордомом. У Барона была страсть к девушкам на выданье, и он частенько посылал своего слугу подыскать их: во всяком случае, слух об этом страшно пугал всех молочниц на тридцать лиг вокруг. С выбритой тонзурой на макушке, Джей Ухмылка был круглолицый и толстый, но и не жирный. Ухмыляться он не ухмылялся, на самом деле лицо его было невыразительно, как посмертная маска. Носил он норковое пальто и кожаные штаны до колен. У него были причудливые перчатки, а также гульфик и сапоги. С шеи его свисал сделанный из чугуна талисман в виде Разъятого Уробороса. От такого человека трудно было ожидать чего-либо, кроме зла. Семейный пес Лохинваров, Орландо, могучий метис волкодава, Джея Ухмылку на дух не переносил. Орландо скалился и исходил пеной, пока отец не запер зверюгу в конуре.

Чай в тихой комнатке, как обычно. Карл Лохинвар наблюдала за встречей из закуточка, скрытого поеденной молью портьерой.

Большая часть разговора была ей непонятна, если не считать упоминания браконьерства и завуалированных намеков на уязвимость детей. Спор нарастал. Голоса зазвучали громче. Джей Ухмылка с театральной медлительностью стянул левую перчатку, обнажив худющую – кожа да кости – руку. Руку утопшего моряка, отодранную от какого-то древнего рифа – склизкую и острую, как зуб угря. Джей угрожающе зашевелил своими костлявыми пальцами. Отец выхватил нож и нанес удар (и, боги, он был проворен!), однако Джей Ухмылка, не обращая внимания на удары ножа, ухватил м-ра Лохинвара за глотку и крутанул. Голова отца отлетела от тела в потоке крови, как вырванный с корнями неподатливый куст. Ужас, застывший на физиономии смотрителя Снайдли, говорил, что даже тот не ожидал такого.

Мама уронила тарелку с печеньями. Пронзительно закричала. И как закричала! Горе, ярость и страх – все жутко смешалось в том крике. Ставни сорвало с окон, очаг взорвался и снес почти всю крышу. Смотритель Снайдли и Джей Ухмылка пропали. От них остались лишь контуры тел, пробивших стену насквозь. Карл Лохинвар от удара падавшими обломками впала в долгий сон. Ей снилось, как они с Орландо возились весною в полях. Пес рылся в каменном крошеве и лизал ее в лицо, пока она не вернулась к жуткой действительности своего нового мира.

Мама подобрала отца и сожгла его труп, вознеся его на кучу бревен от их сарая. Сама она стояла у самого огня. Пламя съело ее одежду. Ее правое плечо и бедро вспучились и почернели. Кровь брызнула и зашипела. Проглянули полоски серебристой сетки. Лопнул голубой ее глаз. Глазница испускала тусклый оранжевый свет.

Внимательно посмотрев на дочь, она произнесла металлическим голосом:

– Есть такое, чего ты не знаешь про своего отца. В нем много чего умещалось. Многое мы скрывали от тебя, моя девочка. Вот, думаю, не слишком ли поздно уже исправлять…

Все происходившее выглядело знакомо: живое эхо сна, его Карл Лохинвар видела еще во младенчестве. Эхо уходило все дальше и дальше, пока ужас его не заставил девочку отвести взгляд.

После того, как огонь угас, миссис Лохинвар укутала рыдавшую дочь в меха, надела на нее шапку, заткнула за пояс мешочек с едой и нож. После этого не осталось ничего.


– Уходи отсюда. – Мать отерла сопли с подбородка дочери и сунула ей в карман клочок пергамента. – Иди по этой карте. Копай под третьим истуканом, к востоку от слегка трепещущего дерева. Наверху камня вырезаны мои инициалы. Копай и копай, милая моя девочка… глубоко, как могилу, может, и чуть больше. Твое наследие ждет.

– Что такое мое наследие, мама?

– Наследие – это то, что станет твоим.

– Да, мама. А что мое?

– А-а. У тебя есть пара вариантов, миленькая. Выйти замуж, коз доить, тесто месить и нарожать одиннадцать детишек. Или скакать по всей округе и за деньги рубить мечом плохих людей от задницы до пуза.

– Хорошо, мама.

Миссис Лохинвар, голая, как леди Годива, тащила Джея Ухмылку за коленку на гору к Замку Крови. Руки Джея Ухмылки болтались, а голова его, подпрыгивая, билась о камни. Верный Орландо бежал впереди. Мама, ставшая выше и сильнее обычного, оглянулась и подмигнула. От ее изуродованного лица исходило сияние жуткой радости.

То хорошо, что в основе эмоциональной сферы Лохинвар пессимистическая философия материализовалась в стальной самородок прагматизма. Она воспротивилась боровшимся в ней позывам последовать за матерью или следом свернуться в клубок на огне. И то, и другое было верной смертью. Опустив голову, она потащилась в глухомань.

Волки Черного леса следовали за нею, как тени. Вороны Черного леса кружили над головой. Каждый валун, каждый пень представлялся крадущимся налетчиком из Пилоки или разбойником из Малета. Лохинвар быстренько выпила свой скудный запас воды и прикончила сушеное мясо. Каждую ночь она укутывалась в мех и всхлипывала, пока ночные кошмары не затягивали ее в свои злые объятия.

Путешествие ее не очень походило на пикник, но она охотилась с отцовской удачей, и его опека придавала ей решимости упорствовать. На четвертое утро она взошла на продуваемый ветрами холм, высившийся над замерзшей безымянной речкой. На вершине холма на страже стояло трепещущее дерево. Вокруг дерева стояли величественные каменные истуканы, которых племена Малета установили здесь на тысячелетие раньше. Лед и снег ввергли трепещущее дерево в сон. Из вздутий на его коре сочилась красная живица, которая стекала и застывала в лед между выбившихся из земли корней. Смертоносное дерево едва шелестнуло веткой, когда Лохинвар приблизилась к помеченному месту. На всякий случай девочка погрозила ему, грубо махнув рукой.

Следуя указаниям матери, она опустилась на колени в тени третьего истукана на восток от дерева. Буквы на камне стерлись и стали похожи на изображение закрытого глаза, вырезанного под углом вниз. Лохинвар соорудила себе лопатку из осколка кремния. Она вгрызалась в промерзшую, мертвую землю, пока край лопатки не звякнул обо что-то еще более твердое и неподатливое, чем камень. Руки ее кровоточили там, где кремень прорезался сквозь подбитые лисьим мехом варежки, и все ж она продолжала откапывать, пока перед ней не протянулась полоска из металла.

Вырезанный на каменном монолите глаз отреагировал на ее усилия. Постепенно он раскрылся и уставился на Лохинвар, испуская луч оранжевого света. Девочка закричала и отпрянула. Сквозь камень раскрылся рот и выпустил облачко черных кусачих мошек. Мошки жужжали песнь мелкой жестокости, впиваясь ей в уши и глаза. Она вдохнула воздух, и остальные нашли свою дорогу вовнутрь.

Голос, звучавший очень похоже на мамин странный металлический голос, произнес:

– Генетическое сходство подтверждено. Введен в действие протокол «Омега». Дематериализация неотвратима.

Земля обрушилась, и Лохинвар полетела в яму. Она следила, как уменьшался и пропал клочок неба вверху, а она все падала и падала, а мошки преобразовывали ее изнутри. Тело ее растаяло, мысли разлетелись, а разные ее части понеслись вниз по воронке, вытянувшейся в холодные глубины галактического пространства до самого сомнительного края Великой Тьмы.

И становилось намного хуже, прежде чем стало получше. На самом же деле лучше так и не стало.





Барон Нужда и Истиратель Душ




В некоторых частях света таких, как ты, зовут вампирами. Это потому, что род человеческий предпочитает подслащивать дурные вести. Вампиризм – это приемлемый ужас, романтизированный, как метафора полового усмирения. Как обычно, истина суровее. Знающие люди повсюду в иных местах шепчут: «Носферату». На юге это пьющая кровь детей Ламия или Вурдалак. В культурах тропиков страшатся Пенанггалана, и поделом: стоит его шипастому языку начать ввинчиваться в задницу, он не остановится, пока не доберется до печени. Действительно, подобные создания существуют, и каждое ужасно на свой особый лад. Некоторые из них могли бы считаться твоими неправедными отпрысками. Однако ни одно из них по части ужаса и в подметки не годится твоим семи лордам, ставшим темами подлинных сказаний у бивачного костра и сказок про всяких страшил.

Лорды Копай, Хватай и Темный не объявлялись со времен Междуцарствия. Возможно, их истребили, хотя ты по-прежнему относишься к этому скептически. Д-р Гасило обитает на Крайнем Севере в пещере, выстланной костями людей и зверей. Местные князьки-ярлы ублажают его вереницами розовощеких мальчиков и девочек, отчаянно стараясь уберечь свои скромные селеньица от бойни. М-р Крапинка обитает в Королевских катакомбах Имперского Города, он оказался там гораздо раньше, чем рабы подняли на место камни для закладки города. Нет никакого недостатка в изнеженных напудренных лярвах обоего пола, настолько приближенных ко двору: похоти м-р Крапинка предается с большим удовольствием. Как он еще не иссох от анемии на жиденькой кашице – это другой вопрос. М-р Дранка таится высоко в горах Андалусии на каком-то одиноком утесе. С виду он кажется прокаженным сфинксом, чья внешность истерлась на ветру и потрескалась. Он обещает опрометчивым путникам безопасный проход, если те отгадают загадку. Как и все вы, м-р Дранка грязный лжец.

Мыслями ты далеко со своей разбросанной братией, когда ты цинично оцениваешь пару дюжин крестьян, цепями прикованных к полу темницы. Подношение нескольких баронетов, курильщиков всякой дряни, никак не пятнающих репутацию своих надменных предков.

Льет по каплям вода. Холодный ветер свистит в каминном дымоходе. Крестьяне закатывают глаза, и те становятся белыми от ужаса. От крестьян несет потом животных и застарелой мочой. Они невнятно бормочут и молят своих богов, своих святых, своих предков. Ни единой грудастой, полнокровной бабенки среди этой швали. Нет и ни одного деревенского героя со стальными мускулами и еще более стальной решимостью, нет даже сына какого-нибудь кузнеца, малого, у кого бугрящиеся мышцы говорили бы о скрытых возможностях, неведомых самому обделенному судьбой их обладателю. Это скопище – дрянь, говенная требуха с хрящами, что годится разве что на колбасу, какую разносчики втюхивают в темных закоулках. Плоть и кровь не вся одинакова, как неодинаковы и свойства света и тьмы. Возможно, нужно подправить кое-что, если еще не поздно.

Ты дергаешь из толпы ту, что меньше всех воняет и истощена, вскидываешь ее, брыкающуюся и извивающуюся, высоко и выдавливаешь все ее соки в свою задранную пасть. Эта полузрелая молочница – твоя плата как попечителя аппетита вечной тьмы. Ты отбрасываешь выжатые остатки. Остальное же хныкающее стадо – собственность того бо́льшего, кого ты своим существованием представляешь в виде антропоморфического факсимиле, проекцией фальшивой жизни. Крестьяне предсказуемо ошарашены тем, как из молочницы выпущена кровь. Они хором завывают и с удвоенной истовостью бормочут свои молитвы и проклятия. Вот так всегда: обыкновение нудное, как и самое Время.

Мускулистые дикари из Пелоки в палаческих капюшонах крутят ручки лебедки. Плита обтесанного камня со скрежетом ползет вверх. Когда сломаны печати, знаки, выбитые на камне, меняют места. Ревун поет песню нескончаемой черноты, которая забивает мозги. Начинается это мгновенно, потому как никогда не прекращается. Жалкий желвак твоего сердца учащает биение от такой близости к своему Создателю (Уничтожителю созданного?). О, порочная ирония: получить жизнь от такого живоглота! Затыкаешь уши – не для того, чтобы заглушить надвигающуюся резню, конечно же, нет! Нет, хочется воспрепятствовать зову тьмы, прогнать прочь пятнистые взвеси памяти из твоей предыдущей не-жизни. Сладостная агония охватывает, когда эта беззвучная песнь становится пронзительной.

Стена кварца отражает блики света, а в самой середине ее зазубренная кроваво-красная дыра, заткнуть которую можно бы кулаком какого-нибудь здоровяка. Дыра слегка расширяется, когда Пустота вдыхает запахи тепла и страха. Дюжина дыр поменьше образуется в виде завитка вокруг большого отверстия. Каждая испускает музыку, каждая пузырится радиацией перегретой бесконечности. Желудочные кислоты первородной реальности курятся, прорезая себе проходы в кристалл.

Небесная песнь возносится, становится пронзительной мелодией флейты, которая вздымается выше и выше до затяжного визга. Крик этот попадает в спектр смертных и вызывает расслабление клапанных регуляторов организма. Тяготение смещается и угрожающе возрастает. Сельчане один за другим рывком высвобождаются, выдергиваются из своих уз (тянущихся следом обрубленных конечностей и сердцевины кишок), словно бы захваченные невидимыми завихрениями циклона. Тела шмякаются о стену и зависают, как привязанные. Мгновенно. Тяга Пустоты неодолима. Их засасывает в скважину кристалла – один сдирающий кожу дюйм за другим, дробящим кости. Живое мясо подается через мясорубку скотобойни. Крики стихают и прекращаются. Остающиеся лужицы спроваживаются в черную вонючую дыру, оставляя пол узилища чистым, будто вылизанным. Наконец твои прислужники с грохотом обрушивают охранительные ворота. Головы у дикарей понурены. Из-под их капюшонов проскакивают рыдания.

Тут трудно не посочувствовать скулящим смертным. Вся эта кровавая катавасия проходила бы куда как к черту проще, если бы прорезь между плоскостью смертного и Великой Тьмой была бы капельку пошире. Забавно, м-р Крапинка сидит над пропастью в земле, м-р Гасило торчит из ямы, ширины какой вполне хватит, чтоб слона глотнуть. А ты? Ты зеница ока дырки от сучка. Была б возможность, ты мигом изменил бы. Некий вулкан в Перу приходит на ум…

– Хозяин!

Джей Ухмылка стоит у плит нижних ступеней лестницы, идущей, извиваясь, прямо в твой замок. Джей Ухмылка, кажется, как обычно, обходителен, если не обращать внимания на его шизофреническое уплощение эмоций. Впрочем, его отороченные мехом бархатные перчатки скрывают руки, похожие на голые кости. Ноги его (сапоги по колено) и пенис (железный гульфик, тоже мехом отороченный) в том же лишенном плоти состоянии. Он живой или живой мертвец? Он может задерживать дыхание на продолжительное время, чего бы это ни стоило. Так же, как и твое, его сердце (которое тебе довелось как-то узреть после того, как какой-то доброжелатель всерьез рубанул его топором) это не мускульный мешок, а очень большой желвак. Он не улыбается, если только не подловить его краешком глаза, даром что подловить его сродни тому, чтоб провести собственное отражение в зеркале. Есть легенда, что настоящую его улыбку видели одни только его жертвы.

– Разве можно, чтоб посетители являлись незваными? Послы короля Скупого? Там двое среди них… королевский драгун и прямоходящий зверь из Урской династии? Сэр Марион Хэнд и Кролик Аббат? Стоит ли мне опасаться худшего?

Твой прихвостень (человек, проклятье которого – невозможность выговорить повествовательное предложение) не питает слабости к эмоциям, того меньше – к гиперболам.

Ты обдумываешь безрадостные последствия этого неожиданного визита агентов короля. Трудно сосредоточиться в такой близи к источнику большего в тебе и его вечного пения. Пустота бушует за этой тонкой перегородкой, еще громче после недавней кормежки. Ее не унять. Ее не насытить. Она стремится стереть твое личное факсимиле и отправить тебя с заданием полного уничтожения. Ты силишься сохранить личность и преуспел в том на комариный волосок.

– Джей.

– Да, Барон?

– Они привели с собой собаку? Я ненавижу собак, в особенности этого пса.