Диковинные истории

В этом году Явление было достаточно скромным. Из-за проливных дождей торжество состоялось во Дворце, под присмотром камер. Устроили только телетрансляцию, в которой Монодикос, наряженный в праздничные одежды, по-прежнему был Форосом, Несущим в Будущее. Открытые руки и грудная клетка сверкали, и никто бы не догадался, что это результат нескольких часов работы гримеров. Не менее красивое, характерное лицо Монодикоса выглядело великолепно. Впрочем, камеры держались от него на почтительном расстоянии.

Илон, стоявший вместе с Альдо в студии, гордился результатами своей работы. Монодикос еще не ходил, но его позвоночник был в хорошем состоянии, и сломанная плечевая кость срослась на удивление быстро. Сразу после церемонии Явления его отвезли во Дворец, и Илон в этот день больше не терзал тело Монодикоса массажами. Тот смог поужинать в одиночестве.

Илон, тоже в одиночестве, возвращался домой. Люди выходили на улицу, бледные после Серых дней зимы, – делали покупки, на лотках появились первые весенние цветы. Начинался долгожданный фестиваль, большой радостный праздник еды и питья, праздник любви, деторождения и планов на будущее. Явление было возвращением мира на круги своя, призванное убедить людей, что все идет так, как должно.

Он медленно шагал, разглядывая город и испытывая чувство глубокого удовлетворения, это переживание всегда спасало его от меланхолии. Дождь смывал вездесущую ржавчину и образовывал маленькие красные ручейки, которые, подчиняясь инстинкту, упорно стремились соединиться с рекой. На мосту по случаю праздника не было протестующих демонстрантов, отчего тот показался Илону странно одиноким. Он купил свежих овощей и привядшую веточку цветущей форзиции. С тех пор как готовить у них в доме стала Филиппа, он больше не ходил за продуктами – оставлял на столе деньги, которые в руках двух женщин чудесным образом превращались в пищу. Что сегодня придумает Филиппа, существует ли вообще блюдо, которое она не умеет готовить? Чаще всего они оставляли ему еду в холодильнике, потому что возвращался он поздно. А возвращался Илон поздно, потому что не хотел сидеть с ними за столом. Ему не нравилось присутствие Филиппы, казалось, будто она неумело притворяется другим человеком, имитирует чужую жизнь, словно мотылек, несущий на своих крылышках узор коры давно исчезнувшего дерева.

Илон думал только об одном – о теле Монодикоса.

У Монодикоса коричневатая сухая кожа, особенно на голенях и плечах. Шершавая, плохо поддающаяся воздействию самых лучших увлажнителей. Некоторые из этих смесей были изготовлены специально для него в дворцовой лаборатории, вся команда фармацевтов работала на кожу Монодикоса и ежегодно предлагала ему новые составы. Его стройное изуродованное тело лежало, распластанное на столе со множеством датчиков. Он дышал ровно, тридцать три раза в минуту во время сна и сорок – когда не спал. Илон хорошо знал этот ритм. Услышав его, он моментально успокаивался, впадал в состояние, которое можно назвать близким к медитативному.

На следующий день они принялись за работу.

– Подай мне масло, – сказал он шепотом, обернувшись к Альдо.

Юноша аккуратно налил в ладонь Илона несколько капель масла. Ноздри ощутили его сильный резкий запах. Спина Монодикоса пошевелилась, словно тот делал глубокий вдох. Альдо смотрел на руки учителя, взволнованно следил за его ладонями, его пальцами, за филигранными движениями, вызывавшими тончайшие целебные вибрации. Он был смышленым и хорошо подготовился к будущей профессии в институте, где четыре года изучал физиотерапию. Альдо знал по-гречески название каждой мышцы, вплоть до мельчайших. Время от времени Илон украдкой поглядывал на него, подпитываясь его восхищением. Он старался полюбить Альдо как сына, ибо знал, что без такой любви не сумеет передать ему самое важное в их работе, то странное нежное чувство, которое внезапно появляется откуда-то из недр тела и делает все наше «я» готовым к утрате границ. Речь идет о сочувствии. Без него никому помочь нельзя. Альдо им обладал, он был не только очень способным, но и тонко чувствующим человеком, однако сейчас Илон предпочел бы видеть на его месте Оресту.

– Смотри, – продолжил Массажист Илон, обращаясь к ученику, – массаж стабилизирует время, потому что только время тела – подлинное. Его так легко повредить. Если бы не массажисты, мир погрузился бы в хаос.

Монодикос был сегодня спокоен и расслаблен; может, под воздействием вина, поданного ко вчерашнему ужину. Наверное, он уснул. Илон никогда не разговаривал во время массажа, Монодикос тоже этого не любил. Когда-то, во времена отца, ему включали музыку. Но потом перестали. Илон знал, что Монодикос почти оглох, когда двадцать пять лет назад его сильно ударили по голове. Вся височная кость пошла трещинами, а ее осколки повредили мозг. Операция шла долго, привезли мощные микроскопы, специалисты соединяли нервные волокна тоньше волоса. С той поры Монодикос не разговаривал. Обследование показало, что мозг полностью восстановлен, но, несмотря на это, Монодикос даже не пытался говорить, словно утратил интерес к общению с окружающими. Давным-давно, в первый год своей службы, Илон слышал его голос, но уже забыл, как он звучит. Помнил только, что тот показался ему несколько хрипловатым, так он это для себя определил, но на самом деле Илон не мог сказать, что знает, какой у Монодикоса голос.

Альдо продолжал с восторгом взирать на руки Массажиста Илона, рекона, мастера реабилитации, чье место он унаследует, и знал, что скоро ему предстоит повторить всю очередность прикосновений, поглаживаний и прижиманий на карте-теле. Илон тихо говорил:

– Смотри, что я делаю, смотри, как одним движением стараюсь проникнуть немного глубже, под поверхность кожи, к мышцам. Я могу на ощупь отличить энергию самой мышцы и ее прикрепления, они разные. Смотри, вот эта мышца слегка вибрирует, каждая по-своему, а прикрепление – нет. Это связано с сосудами, которые несут кровь. Кровь – чудесное изобретение, Альдо. – Илон откашлялся и понизил голос до едва слышного шепота, он говорил теперь почти одними губами. – У него немного иной состав крови, она переносит значительно больше кислорода, пальцами это тоже можно почувствовать.

– Почувствовать этот кислород?

– Нет, не кислород. Ты сам когда-нибудь увидишь, это тело словно бы обладает большей волей, мощью. Увидишь.

Юноша замолчал. Позже, работая с картой-телом, Илон вернулся к проблеме крови:

– Около сорока лет назад было проведено очень подробное исследование его крови. Мы знаем ее состав, но не вполне понимаем, что он означает. Она не слишком сильно отличается от крови каждого из нас, и все же там слишком много кислорода, нам бы она не подошла. Думаю, что, будь это возможно, мы бы ею воспользовались. – Илон немного отодвинулся, чтобы юноша мог лучше видеть его движения. – И будь у нее какие-нибудь целебные свойства, мы бы ухаживали за ним ради крови, – добавил он внезапно и сам испугался того, что сказал.

Юноша беспокойно взглянул на него, а потом притворился, что ничего не слышал. Отвел глаза.

Илон хорошо знал, чем вызвана тревога Альдо, он бы и сам предпочел об этом не думать. Пока не запретили связанные с Монодикосом медицинские эксперименты, люди верили, что сыворотка из его крови способна излечить от всех болезней. Но после смены власти эксперименты были прекращены, и, честно говоря, Илон воспринял это с облегчением. Теперь вообще не считается, будто Монодикос имеет тело, хотя при этом все основано на Теле Монодикоса. Так же, как не говорится, что у него кровотечение – говорится: он «покраснел», его не бьют – до него «дотрагиваются», он не ломает ногу, а имеет «треснувшую конечность». Таким образом, Илон, реконы и фармацевты были подобны тайной секте, которая занималась тем, чье существование окутано туманом. Невозможно себе представить, чтобы СМИ обсуждали, например, состояние печени Нашего Брата Монодикоса, Фороса, Несущего в Будущее.

Когда они обедали в большой пустой столовой Клиники, Илон украдкой разглядывал Альдо, потому что ему пришла в голову безумная мысль познакомить его с Орестой. Став его женой, она получила бы доступ в Клинику, они могли бы работать вместе. Альдо был младше Оресты и казался совсем мальчиком… Все равно что сватать детей.

Он протянул руку через стол и показал Альдо свою ладонь. Она еще хранила память о прикосновении Монодикоса. Монодикос всегда благодарил его таким образом – касался пальцами его руки. Еще минут десять Илон чувствовал это место словно после легкого удара током. Кончиком пальца Альдо робко дотронулся до ладони Илона и, вероятно, ощутил легкую вибрацию, потому что поднял глаза на учителя – во взгляде его читались изумление и почтение. Альдо, принимавший участие в массаже лишь в качестве ассистента и наблюдателя, еще не имел права касаться Монодикоса, он только стоял поблизости, вытягивая шею, чтобы увидеть как можно больше. Юноша напоминал Илону его самого – много лет назад, когда он так же ассистировал отцу.

Отец Илона был создателем теории связи памяти с телом – концепции, теперь уже прочно усвоенной массажистами. Но еще тридцать лет назад эту идею, разумеется, сочли шарлатанством. Отец утверждал, что стимуляция каждого сантиметра тела приводит к возбуждению памяти, которой обладает только этот конкретный фрагмент, и что на поверхности тела есть точки, активирующие волны воспоминаний. Он исследовал это на сотнях людей и создал многомерную карту, потому что открыл, что сенсоры памяти находятся не только в поверхностном слое, но также в слоях более глубоких, поэтому модель кожной памяти должна быть многомерной.

Со временем сделалось общепризнанным фактом, что тело сохраняет память о пережитых событиях и опыте, хранит их в себе, словно в архиве. Никто уже не отрицает ни очевидные достижения науки под названием сомология, ни фундаментальный закон, названный именем отца Илона, Тео: чем глубже слои мышц тела и чем они ближе к солнечному сплетению, тем старше воспоминания. Сегодня врачи, особенно массажисты и психотерапевты, повсеместно пользовались картами тела, зная, что при помощи нажатия на соответствующие точки и их массажа можно высвободить любые, даже самые незначительные воспоминания.

Отец Илона работал таким образом с Монодикосом. Тогда Монодикос еще говорил. Но что услышал Тео, какие у Монодикоса были воспоминания? Отец делал какие-то записи, но наверняка не оставил их сыну. Может, они были уничтожены? Может, уже и не надо, чтобы кто-либо знал, откуда взялся Монодикос и кем он был. Может, лучше вообще не задавать себе этот вопрос, потому что у него не должно быть никакого прошлого. История Монодикоса начинается с того дня, когда его нашли в пустыне – триста двенадцать лет назад.

Но Массажист Илон на своей личной карте-теле, той, которая лежала под покрывалом на веранде, той, которая досталась ему от Тео, той, которую унаследует однажды Ореста, видел, что́ оставил ему отец: океан знаков, лишенных содержания, всевозможные комбинации – от альфы до омеги.





Весна




Весной Филиппа окончательно переселилась к ним. В ванной сушилось ее белье, вид которого всегда смущал Илона. В холодильнике у нее была своя полка, на которой стояли контейнеры с антигистаминной едой. На рассвете Филиппа уходила на работу (Илон до сих пор не знал, чем она занимается, женщина неизменно уклонялась от ответа). Виделись они редко, раз в неделю, в выходной, когда все вместе обедали. Ореста успокоилась, хорошо училась, через год должна была сдать экзамены, после которых собиралась продолжить образование на более высоком уровне, но девочкам требовалось больше баллов, чем мальчикам, и для них всегда не хватало мест. Однако Илон надеялся, что его статус поможет ей получить возможность учиться дальше. Что он сделал для этого? Решился и попросил о протекции главного рекона. Тот понимающе покивал. Вроде бы он был настроен доброжелательно. Лишь его жесты выдавали едва заметное чувство превосходства: у него-то самого трое сыновей – все они готовятся стать реконами, а один в будущем займет отцовскую должность.

Илон видел главного рекона почти ежедневно. Высокий мужчина с седой бородой, никогда не проявлявший никаких эмоций. У них у всех теперь было много работы, потому что, как выяснилось, Монодикос в этом году хуже приходил в себя, раны не заживали так быстро, как прежде. Главный рекон велел провести подробное обследование. Подозревали инфекцию, но не знали, как ее лечить. Вообще до сих пор никто не осознавал, что у Монодикоса может быть какая-то инфекция. Илон старался массировать очень нежно. Порой он так боялся дотронуться до этого исхудавшего искалеченного тела, что ограничивался обычным успокаивающим поглаживанием. Сейчас фармацевты изобрели новые компрессы из северного мха, который оказывает регенерирующее и стимулирующее действие. Каждое утро они превращали Монодикоса в темно-зеленую замшелую статую, перед которой ставили мисочки с ароматическими эссенциями, способствующими излечению. Илон всю весну дорисовывал на своей карте-теле новые значки. Там, где Тео таинственно начертал «детство-вода», его сын Илон дописывал – «порванная двуглавая мышца», там, где значилось «вид черных солнц», добавлял «порванное ахиллово сухожилие», под маленькой надписью «мать» (со знаком вопроса) – «кровоподтек над ягодицами» (сильный, фиолетовый, заживавший несколько месяцев и все еще не исчезнувший), рядом со словами «попутчики», «белый рассвет над океаном», «посадка» – «сломанные кости пясти левой ладони», «вывих голеностопного сустава», «раздробление коленной чашечки», «внутреннее кровотечение» (для этого у него имелся специальный значок), «повреждение поджелудочной железы». Скоро резиновая фигура полностью скроется под этими рунами боли.

В последние годы Возвращение систематически запаздывало, но незначительно, на секунды. Это очень беспокоило реконов, хотя во время ежегодных трансляций в Великий день, когда камеры всего мира, нацеленные на ладони Монодикоса, ждали первого движения его пальцев, это казалось незаметным. Осознавали ли это запаздывание толпы зрителей по всему миру? Илон полагал, что нет, официально никто ничего не замечал. А если даже и замечал, об этом не разрешили бы говорить и публично не объявили бы. Впрочем, люди были слишком сосредоточены на ожидавшей их в холодильниках еде, на свечах, готовых зажечься от одной обычной спички, на настраивании инструментов, чтобы в семейном кругу сыграть и спеть наконец: «Пришел гость в наш скромный дом». Только реконы отдавали себе отчет в затянувшихся мгновениях, в слабости первых нервных импульсов, измерявшихся тончайшей аппаратурой, полной медных проводков и ламп. Илон боялся, что однажды ничего не получится и Явление не состоится. И это наверняка будет означать конец света. Похоже, он был человеком грешным и маловерным. Ведь тем не менее – под воздействием одного и того же чуда, совершающегося ежегодно на протяжении трехсот двенадцати лет, – Монодикос, Форос, Несущий в Будущее просыпался. С этого момента Массажист Илон практически не покидал свое рабочее место. Это продолжалось все время Сейры, когда царили порядок, сытость и довольство, а Монодикос благодаря усилиям целой армии реконов возрождался к жизни.





Летнее солнцестояние. Гармония





Согласно ритуалу, Время Гармонии начиналось с прогулки по городу, единственной в году. Прогулка выглядела естественной и спонтанной, но на самом деле была тщательно подготовлена. Тактично, на расстоянии, за небольшой процессией следили переодетые в штатское полицейские. Внутри фургончик с надписью «Цветы» был оборудован как суперсовременная «Скорая». Немного дальше стоял большой автобус с затемненными стеклами, битком набитый солдатами.

Они вышли немного раньше, перед самым обедом – Монодикос в инвалидной коляске и рассредоточившаяся вокруг свита, – чтобы не упустить прекрасное летнее солнце, поскольку после обеда метеорологи прогнозировали красный дождь. Коляску толкал сам главный рекон; следом незаметно двигалась охрана. Илон и Альдо тоже шли в этой гудящей толпе, чуть позади. Со своего места Илон видел широкую спину Монодикоса и его голову, прикрытую капюшоном. Большие солнцезащитные очки наполовину закрывали небольшое узкое лицо.

Маршрут, как и каждый год, пролегал через базар. Люди ждали здесь с раннего утра, хотя демонстрировать симпатию запрещалось. Не разрешалось подходить ближе, но они все равно протискивались вперед, атмосфера делалась более свободной; присутствие Монодикоса всегда оказывало такое воздействие – рядом с ним улучшалось настроение, росло доверие, все ощущали легкое возбуждение. Моно, Наш Брат, отвечал улыбкой из-под капюшона – немного кривой и болезненной. Капюшон не все скрывал. Люди через охранников подавали Монодикосу мелкие подарки – букетики цветов, шоколадки, старинного облысевшего мишку. Главный рекон отбирал у него эти вещи и передавал назад, где они исчезали в саквояжах охраны.

Илон пользовался возможностью и потихоньку поучал юного взволнованного Альдо:

– Видишь, как хорошо он держит голову, вчера я помассировал ему затылок – и сразу есть результат. Массаж в это время года должен быть легким, расслабляющим, потому что мышцы уже в норме, а под кожей даже появился тоненький слой жира, отчего она делается мягкой и увлажненной…

Так он говорил, но Альдо слушал вполуха. Он вытягивал шею, чтобы разглядеть за толпой происходящее впереди. А там что-то произошло, потому что вся процессия остановилась.

Монодикос всегда останавливался возле лотка с футболками, где устраивали небольшой показ мод. Избранные продавцы, те, что регулярно платили налоги и слыли добропорядочными гражданами, надевали футболки и дефилировали перед Монодикосом, демонстрируя наиболее остроумные надписи. Он, чуть исподлобья, водил за ними глазами. Его ум несколько отличался от человеческого. Был более склонен к синтезу. Возможно, поэтому ему нравился такой странный вид СМИ – футболки вместо газет и лаконичных теленовостей. На них был представлен весь мир с его проблемами, все в максимально сжатой форме, с долей иронии и сарказма – лучших приправ. Те футболки, на которых Монодикос останавливал взгляд, входили в моду, их продажи взлетали вверх. Стало традицией, что в конце концов через нерешительную (или расчетливую) охрану продирались молодые люди и тоже вступали на этот подиум, но надписи на их юных худосочных грудных клетках уже не смешили. Они требовали прекращения периферийных войн, восстановления правопорядка, равноправия женщин, противостояния экологической катастрофе, этой захватившей мир кислой ржавчине. Обычно все кончалось благополучно, молодежь аккуратно оттесняли, коляска с Монодикосом двигалась дальше, между лотков, к площади, где его на мгновение оставляли одного, окружив почти незаметным кордоном. Он сидел там в одиночестве, в своей коляске, один перед городом и небом, словно люди демонстрировали его космосу: мол, вот он – жив, существует.

Далее маршрут пролегал вдоль реки, процессия двигалась по набережной и там снова на некоторое время останавливалась, потому что Монодикос любил смотреть на воду. Илон помнил, что, когда он начинал работать, Монодикос, который еще кое-как ходил, имел обыкновение вставать и подходить к самому берегу, так что вода омывала ему кончики ботинок. Он мог долго стоять, точно загипнотизированный бликами на воде, вглядываясь в игру ветра, который, сам будучи незримой причиной, вызывал осязаемый результат в виде волн. Якобы когда-то Монодикос сказал (когда он еще говорил), что движение волн есть модель мудрости. Что бы это ни значило.

Теперь Монодикос уже не вставал с инвалидного кресла. Его голова немного склонилась набок, и Илон даже испугался, что тот уснул. Это было бы недобрым знаком – такая дневная сонливость. Может, в организме Моно непорядок с электролитами, забеспокоился он, и по телу разлилось новое неприятное чувство, которое посещало его все чаще, – глухой гул паники.

Главный рекон тоже заметил склоненную голову Монодикоса и велел возвращаться. Процессия неловко перестроилась, коляска развернулась и двинулась в Клинику коротким путем, напрямик, через давно заброшенные дворцовые сады, припорошенные красной пылью, в которой от кресла оставалась двойная колея. Илон знал, что должен быть начеку, хотя обычно хватало капельницы и небольшого отдыха. Так или иначе, Илон и Альдо ждали у подготовленного к любому повороту событий стола, среди открытых бутылочек с маслами, в полной готовности, в глубокой преданности. Наверное, достаточно некоторое время поносить ортопедический воротник, как в прошлом году. Все будет хорошо.

Илона всегда удивляла нечеловеческая доверчивость Монодикоса, то, как спонтанно, полностью, с надеждой он отдавал себя в руки людей – что бы ни случилось. Человек в этой ситуации оказывался беспомощным – ошеломленный собственным всемогуществом и все же слабый. Порой Илон даже не мог сдержать рыданий. Это было подобно кашлю – его организм давился оказанным ему доверием, словно сосуд, а ведь чем-то вроде сосуда он и являлся, не мог вынести такого количества ласкового добра, которое в него вливалось, – того и гляди лопнет под его напором.

Тело Монодикоса обладало огромным потенциалом самоизлечения. Они, эта армия реконов, только помогали ему в этом. Так обстояли дела.

Когда ночью Илон наконец возвращался домой и, стоя под душем, смотрел на свое сорокадвухлетнее тело, он старался не сравнивать его с тем. Его тело было обычным, человеческим. Явно одноразовым.





Осеннее равноденствие. Жеребьевка Достойных




Присутствие Филиппы, в сущности, не доставляло никаких хлопот. Девушка уходила утром и возвращалась вечером. Он видел в ванной ее зубную щетку и дешевый крем для лица. Как-то раз Илон вернулся домой в тот момент, когда они с Орестой ужинали, так что он присоединился к ним и съел почти весь свой любимый салат.

– Филиппа приготовила, – хвалила Ореста подругу.

Филиппа говорила мало и только бросала на него короткие испытующие взгляды, в которых смешивались восхищение и неприязнь. Он вообще не знал, о чем может думать эта чужая женщина, которая по милости Оресты вошла в его жизнь. И уж точно не был уверен в том, что́ она чувствует. Филиппа очень мало рассказывала о своей работе – в конце концов выяснилось, что она работает в городской библиотеке, – а о своей семейной жизни не говорила вовсе. Однажды Илон спросил ее об этом, довольно тактично, по своему обыкновению, но она опустила глаза и надолго замолчала. Он подумал, что эта тема сродни «немой области» на теле Монодикоса – отграниченная от прочих, вытесненная в невыразимое. Больше он таких вопросов не задавал.

По телевизору сейчас постоянно показывали предварительную жеребьевку Достойнейших. Те, кто прошел – несколько десятков человек, – примут участие в главной жеребьевке: «Счастливый билет». Главная жеребьевка проводится в конце сентября, когда мир остывает после убийственной летней жары, которую вскоре сменят беспросветные дожди. Жеребьевка транслировалась по всем каналам. Потом, в День серьезности, когда второй раз в году длина дня становилась равна длине ночи, выбирали шестерых Достойнейших из Достойнейших: они образовывали Стигму. Символ Стигмы – лигатура двух древних букв, напоминающая серп или крюк, – виднелась сейчас повсюду, начиная с футболок, поздравительных открыток и реклам и кончая кружками. Биографии Достойнейших обсуждались и дискутировались во всех подробностях, а их лица уже через две недели становились более узнаваемы, чем лица всевозможных «звезд». Стигма немедленно удалялась в трехмесячное затворничество, чтобы, достигнув идеального очищения, совершить ритуал.

В сущности, Илону хорошо жилось рядом с двумя женщинами: в ванной пахло косметикой, кухонный стол всегда был чисто вытерт, а еда убрана в холодильник, да и дом благодаря их голосам ожил. Они говорили с ним, задавали обычные вопросы о хлебе, аппетите, погоде, планах. Вечером, когда, усталый и встревоженный, он возвращался из Клиники, девушки звали его выпить пива или чаю, садились напротив Илона – рядышком, соприкасаясь локтями – и вглядывались в него с едва сдерживаемым любопытством. У него было ощущение, что из Оресты окончательно испарилась прежняя печаль, а бунт перегорел. Теперь она чаще шутила с отцом, раскованная, румяная. Илон любил смотреть на дочь, когда она была в таком настроении. Чувствовал, что между ними устанавливается новая связь. Старался не показывать, насколько она важна для него. Филиппа и Ореста, конечно, хотели, чтобы Илон рассказывал им о той жизни, которую знал изнутри, о самом сокровенном механизме мира. То, что этим интересовалась дочь, сначала его удивило, а потом восхитило, он ощутил собственную значимость. Итак, Илон рассказывал, а они задавали вопросы, каждый из которых начинался со слов: «Правда ли, что…»

Сначала они спросили про пол.

Илон принадлежал к числу тех посвященных, которые хорошо знали, что некорректно – во всех отношениях – говорить о Монодикосе «он». Он нуждался в каком-то специальном слове, специальном местоимении, и непонятно, почему такового до сих пор не изобрели. Вероятно, потому, что в языке вообще не хватало слов для именования его, Монодикоса: можно было разве что воспользоваться большой буквой в местоимении или определением вроде «Несущий в Будущее», столь метафоричным и абстрагированным, что, по сути, лишенным всякого смысла. Никакие слова не способны выразить чудо его существования.

Ходило поверье, хотя об этом все же не говорили вслух, что каждые восемьдесят-девяносто лет Монодикос меняет пол – не полностью, но этот параметр варьируется во времени. Илон слышал об этом от отца, который, однако, не видел этого собственными глазами, а тоже слышал – пятьдесят лет назад – от своего отца, точнее, отчима, главного рекона. Отчиму же рассказывал об этом его предшественник, ставший свидетелем процесса волнообразной смены пола. Тогда Монодикос был чем-то вроде женщины, «чем-то вроде», поскольку о нем все равно говорили «он», точно человеческий разум отказывался принять идею Нашей Сестры вместо Нашего Брата. Илон когда-то видел старые рисунки – когда еще разрешалось рисовать тело Монодикоса и когда над ним велись исследования. Вопрос пола неизменно опускался. Оставались слухи. Теперь, когда Илон ежедневно, порой по много часов подряд, рассматривал тело Монодикоса – худое, измученное, больное тело, которому следовало как можно быстрее вернуть хорошую форму, – он вообще не думал о поле. Отличие Монодикоса от людей очевидно, но трудно сравнивать его с кем бы то ни было. Илон не любил эту тему. Он всегда воспринимал пол как абстрактное дополнение, категорию поверхностную и, в сущности, малозначимую. Тем более что у него была дочь. Возможно, будь у него сын, он мыслил бы иначе. Илон уклонился от ответа, но заметил в глазах девушек разочарование.

– Правда ли, что помимо того, что существует специальная комиссия, констатирующая его смерть, в ведущие клиники мира также посылают сканы его мозга? – спросила Филиппа.

– Как выглядит его смерть? Откуда вы знаете, что он умер? – добавила Ореста.

Илон подробно объяснял им всю сложную процедуру, желая сгладить впечатление, испорченное отсутствием ответа на предыдущий вопрос. Смерть констатируют главный рекон и международная экспертная комиссия. Они объявляют это городу и небу, и тогда отключаются все СМИ. Сорок часов Монодикос не живет. Прекращаются все функции, в том числе мозга, появляются даже трупные пятна, после которых надолго остаются синяки, требующие потом специальных усилий – его, Массажиста Илона. Потом – это всем известно – между сороковым и сорок четвертым часом Монодикос возвращается к жизни.

Во время его монолога Филиппа беспокойно пошевелилась.

– В детстве я думала, что это просто такая метафора. Что на самом деле этого не происходит.

Илон улыбнулся и сделал глоток пива. Как и все прочее, оно отдавало металлом.

– Ты когда-нибудь видел это возвращение? Как это выглядит?

– Ты же видела по телевизору, – ответил он.

Все видели это по телевизору. Констатировав смерть и объявив о ней, СМИ отключают на тридцать шесть часов. Никаких передач. Это Галене – Затишье. Люди сидят по домам, в полутьме, при свечах. Ничего не работает, весь транспорт стоит. Все закрыто. Кто-то говорил ему, что множество людей сходят в эти часы с ума, психиатрические лечебницы переполнены. Приостанавливается действие законов, чем многие пользуются, словно забывая, что по прошествии Галене каждое преступление, совершенное в это время, будет наказано вдвое более сурово. Люди делают странные вещи. Пьют. Изменяют. Принимают решения, о которых потом сожалеют. Кончают с собой – чудовищно возрастает число самоубийств. Это ежегодная попытка несуществования, мир утрачивает свои свойства, и жизнь зависает – все должно полностью обновиться, чтобы она двинулась дальше. Если бы не Монодикос, Наш Брат, Обновляющий Мир, образовалась бы пустота. На тридцать шестом часу включаются телеэкраны, и камеры показывают только одну картинку – ладони Монодикоса. Все напряженно ждут, когда наконец шевельнется палец, когда он дрогнет, ждут малейшего движения Монодикоса. Мир замирает, хотя все знают, что́ произойдет. Каждый с детства помнит эти несколько часов, когда включенные в каждой квартире экраны показывают один-единственный кадр: ладони, покоящиеся на черном крепе, бледные, с длинными пальцами. Время ожидания. Дети скучают, не понимая, почему нельзя баловаться, почему нельзя повисеть на турнике вниз головой или поиграть в настольную игру, хотя бы такую невинную и простую, как крестики-нолики. Родители проверяют, хорошо ли застывает в холодильнике заливное из свиных ножек, замариновались ли огурцы – скоро их разложат по тарелкам в качестве закуски перед главным праздничным блюдом. Глядят в свежевымытые окна на короткие зимние сумерки, зажигающие оранжевым светом грязное зарево городов. Возвращаются из кухни в комнату и расставляют на столе тарелки. Смотрят на часы, прихорашиваются. Лампы не горят, единственный источник света – желто-голубое мерцание экранов, так что человеческие квартиры выглядят так, словно погрузились на дно флуоресцирующего моря. Кто первым в семье заметит на экране телевизора движение пальцев, едва заметную дрожь, тот – таково поверье – будет удачлив весь следующий год.

Филиппа достала откуда-то бутылку красного вина и разлила по кружкам, потому что рюмок в доме Илона и Оресты не было. Илон расслабился, расстегнул жилет. Филиппа подперла голову ладонью и вглядывалась в него с выражением, которое он принял за восхищение.

– И все так, как показывают по телевизору? – спросила она. Филиппа имела в виду: оживает ли Монодикос, начиная с пальцев, а потом в эфире слышен стук его сердца? А почему не показывают его лицо?

Ореста добавила: