Долина надежды

– Мама! – вскричала Лавиния и вновь застонала. – А где Малинда? Я совсем забыла о ней. Она до сих пор у ручья? Скажи ей, что у нее родился братик.

– Я здесь, мам, – прозвучал вдруг чей-то слабый голос. – Я же говорила тебе, что не могу принести воды, потому что папа привязал меня. Я не могу дотянуться до ведра.

Саския и София обернулись. Девочка со спутанными волосами и в изодранном платье глядела на них из угла. Она была привязана веревкой, обмотанной вокруг ее талии, к столбу, вбитому в земляной пол.

– Я хорошо вела себя, – вновь зазвучал тоненький голосок. – Совсем не шумела, как и велел папа. Лепешки еще остались? Я положила их на тарелку. Папа сказал, что испечет еще, если я буду сидеть тихо. – Малышка держала в ладошках мятую оловянную тарелку. – Но не испек.

– Малинда, – выдохнула женщина на кровати. – Малинда.

Саския взяла ведро, подошла к двери и окликнула Нотта:

– Мне нужна вода, и побыстрее. Сходи к ручью и набери воды. Только не там, где лежит мертвый мул, слышишь?

София опустила облепленное мухами тельце младенца на пол и попыталась унять дрожь в руках, чтобы развязать Малинду.

– Сколько тебе лет, Малинда? – спросила она.

Ребенок выставил перед собой растопыренную ладошку, показывая пять пальцев.

– Мама говорит, вот столько. Они с папой сказали, чтобы я вела себя тихо, тогда родится ребенок. Но мама не вела себя тихо. И индейцы тоже. Папа сказал, что они не знают о ребенке, и пошел сказать им об этом. А к ручью, как просила мама, я сходить не могла, потому что была привязана.

Когда ее развязали, Малинда захотела подойти к матери, но над нею склонилась Саския, делая что-то такое, отчего Лавиния застонала и стала умолять ее прекратить. Одной рукой София подхватила тельце умершего ребенка, а другой потащила за собой Малинду. Снаружи Тьерри и Анри только что закончили копать могилу. У них получилась разверстая яма, в которую они уложили то, что осталось от Уильяма. Тоби и Джек с невыразимым ужасом таращились на труп. София пожалела, что они не успели забросать тело землей, и теперь Малинда увидела его. Окликнув Венеру, она приказала ей передать Сюзанну Сету и помочь ей управиться с Малиндой, чтобы девочка не вбежала внутрь хижины. Когда же Венера запротестовала, София властно велела ей делать то, что ей говорят, и та, насупившись, оставила Сюзанну и повиновалась.

– Нам нужна еще одна могила, – сказала София, и Анри, взглянув на мертвое тельце у нее на руках, вновь взялся за лопату.

Когда Нотт принес Саскии ведро чистой воды, София, повинуясь неосознанному порыву, остановила его, смочила кончики пальцев и начертала крестное знамение на лбу ребенка.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа нарекаю тебя… Джоном.

Оторвав кусок ткани от своей обтрепанной нижней юбки, она соорудила из него маленький саван, в который и завернула мертвого младенца. Когда небольшая могилка была готова, она опустила в нее крошечный белый сверток, а потом сказала Анри, что надо выкопать еще одну. Кивком указав на хижину, она прошептала, что, по мнению Саскии, мать долго не проживет. Анри насыпал два могильных холмика и обложил их камнями. София подозвала к себе Малинду и велела девочке опуститься рядом с нею на колени, а сама принялась декламировать по памяти двадцать третий псалом и «Отче наш».

– Я буду нужна маме, – прервала ее девочка и убежала обратно к матери, прежде чем София успела подняться с колен. Анри попытался уговорить ее немедленно двинуться в путь, но София резко развернулась к нему и гневно заявила, что им придется обождать. Могила для женщины, с маленьким могильным холмиком, возвышавшимся между нею и последним пристанищем Уильяма, застыла в безмолвном и безжалостном ожидании.

София надеялась, что Саския уже сделала то, что должна была сделать, и что Лавиния узнает дочь и успеет сказать ей последнее «прости». Ей же самой оставалось лишь пообещать Лавинии, что они не оставят малышку в беде.

– Мы должны взять Малинду с собой, – заявила София.

– Пойду взгляну, не осталось ли здесь чего-нибудь съестного, – сказал Тьерри. – Жаль, что мы не оказались тут раньше стервятников.

При мысли о еде к горлу Софии вновь подступила тошнота. Нетвердой походкой она вернулась в зловонную хижину. Лавиния уже была укрыта потрепанным и окровавленным стеганым одеялом, а в воздухе висел удушливый запах горячей свежей крови. Дыхание женщины было хриплым и прерывистым, а по телу ее то и дело пробегала судорога. Саския вытирала ей лоб, а Малинда держала мать за руку.

– Мама, – шептала она сквозь слезы. – Мама!

– Забери Малинду, мама! – воскликнула умирающая женщина, стуча зубами. – Малинда – хорошая девочка, мама. Она будет вести себя тихо.

– Хорошо, – сказала София. – Я позабочусь о ней.

Малинда отчаянно воскликнула:

– Мам! Я не хочу ни с кем уходить! Я хочу остаться с тобой!

– И Джонни… Узнал ли Уильям… Он видел… Джонни…

– Да, – ответила София. – Он сейчас с сыном.

– Уильям счастлив?

– Очень. Он… увидится с тобой… уже скоро.

– Хорошо, – вздохнула Лавиния. Она закрыла глаза, и мало-помалу сильная дрожь, сотрясавшая ее тело, прекратилась. Прошло еще несколько минут, и грудь ее перестала вздыматься и опадать.

Саския наклонилась над женщиной, пытаясь уловить ее дыхание, а потом пощупала пульс. Затем она с головой накрыла Лавинию испачканным кровью стеганым одеялом.

– Она умерла. Я ничего не могла сделать. Я пыталась, но она была горячая, лихорадка сделала свое дело, а когда я вынула из нее все, кровь потекла сильно-сильно. Там, у нее внутри, все сгнило.

– Мама! Мамочка! – отчаянно закричала Малинда, отбрасывая стеганое одеяло в сторону.

София мягко отстранила девочку от матери и вновь накинула покрывало на мертвое лицо.

– Малинда, теперь ты должна быть храброй девочкой. Простись со своей мамой. Она… ушла. Она отправилась… на небо с твоим папой и Джонни. Но она не сможет вознестись туда до тех пор, пока ее не похоронят. Мои папа и мама тоже на небесах. Они позаботятся обо всех. А ты поедешь со мной и будешь жить в моем доме. Этого хотела твоя мама.

Малинда окинула последним долгим взглядом накрытое одеялом мертвое тело, глубоко и прерывисто вздохнула, давясь слезами, и позволила Софии увести себя наружу. Она смотрела, как хоронят ее мать, завернутую в окровавленное стеганое одеяло, смотрела, как наваливают камни на третью подряд могилу. А потом она подняла на Софию темные бездонные глаза и ничего не сказала. Малинда больше никогда не скажет ни слова.






Глава семнадцатая

Гидеон Волчья Лапа Ванн влюбляется




Когда я спустился к реке, из-под скалы выплыл старый сом, чтобы поприветствовать меня на языке тсалаги[13]. Он сказал, что отряд воинов убил нескольких поселенцев и что однажды бледнолицые пришлют своих солдат, чтобы отомстить, а также о том, что другой отряд свиноедов с животными, крытыми повозками, женщинами и детьми идет по Большой тропе, а не по воде. Они выбились из сил, страдают от голода и болезней и запросто могут умереть, но если этого не случится, то еще до восхода следующей луны они выйдут к фактории братьев Карадок. Они попросят меня стать их проводником, и я должен ответить согласием. Я спросил, куда они направляются, но сом вильнул хвостом и уплыл. В воздухе повисла напряженность. С той стороны, откуда приближались свиноеды, надвигалась опасность, осязаемая совершенно отчетливо, словно дымка или туман, что иногда прячет горы и накрывает реку. Я закинул леску и стал думать.

Мой народ уважает меня, сына белого человека, охотника с рыжими волосами, и избранной женщины тсалаги, которая еще в юном возрасте могла столь точно толковать сны, что ей было дозволено сидеть в доме совета. Я принадлежу двум мирам, и это дает мне особые силы и возможности. Подобно своей матери я слышу, а иногда и вижу духов. Она научила меня использовать целебную силу трав и растений и разговаривать с животными. Я научился охотиться, терпеть боль и в должное время прошел обряд посвящения, но воином так и не стал. Вместо этого я овладел священными обрядами шаманов, их песнопениями и заклинаниями на удачную охоту, на то, как просить прощения у оленя перед тем, как убить его, на исцеление ран, богатый урожай кукурузы и защиту в бою. Я знаю, какие церемонии и танцы следует исполнять для Большого смерча и Желтой гремучей змеи. Я умею молчать и слушать, и потому ко мне приходит знание.

Но из-за того, что мой отец был белым, я знаю, какое зло исходит от бледнолицых, против которого бессильны заклинания и священные песнопения. Мать рассказывала мне об одном таком бедствии, во время которого наши люди падали на землю и умирали. Это случилось в те времена, когда она была еще девчонкой. Шаманы сказали, что это зло пришло к нам от пятнистых лягушек, которых мы когда-то обидели. Они исполнили священный обряд, чтобы прогнать беду, и люди ели зловонную плоть стервятников, дабы извести болезнь, и применили лечение водой, когда у нас началась огненная лихорадка и тела наши покрылись пятнами. Несмотря на это, люди продолжали умирать, и смерть ходила из поселения в поселение, в которых звучали поминальные песнопения по старикам и детям, сильным молодым воинам и девушкам.

Все это пришло к нам от бледнолицых. И я страшусь того, что еще они могут принести нам.

А бледнолицые все чаще приходят в долину, иногда пешком, а иногда на каноэ и плотах. Иногда поодиночке, иногда только мужчины, которым нужны шкуры, а иногда – со своими женщинами и детьми, и тогда им требуется земля. Меня часто просят проводить их в Кентукки, где живут наши враги – чикасавы и шауни. Я помогаю им безопасно пройти между племен, показываю, какие животные для еды чистые или нечистые, и предупреждаю, как они должны вести себя, чтобы не оскорбить окружающих духов. Я говорю им, что со мной им ничего не грозит только в том случае, если они делают все, что я велю. И они верят этому, потому что знают, что еще ни один бледнолицый не был убит, когда он со мной. Кое-кто из них полагает, что шауни не посмеют напасть на спутников избранного, который разговаривает с миром духов. Я в это не верю. Никто и никогда не возьмется утверждать, что чикасавы или шауни отличаются выдержкой, особенно весной, когда их молодые воины теряют покой и им хочется сражений.

Птицы, звери и рыбы разговаривают со мной так же, как и горы, небо, вода и растения; у них есть свой собственный язык. Они предупреждают об опасности и врагах, что позволяет мне избежать засады и нападений. Поэтому я всегда могу провести бледнолицых безопасным путем.

Но чем больше их становится, тем чаще они ссорятся между собой. Если это мужчины-охотники, им нужны меха, медвежий жир, соль, щелок и шкуры, за которые они предлагают ржавые ружья и пули с порохом, бусы и прочие блестящие безделушки, равно как и отравленное питье, которое так любят сами бледнолицые и которое крадет у мужчины разум, а взамен дает ему гнев и слабость.

Сом давным-давно предостерег меня, что огненная вода – яд для чероки и что души тех, кто хоть однажды попробовал ее, будут всегда жаждать ее, пока не съежатся и не растворятся во тьме. Я отказываюсь пить ее. А еще у меня есть лук, стрелы и силки, и потому мне не нужны их ружья. И деньги их мне тоже не нужны: у нашего народа есть поля для урожаев, бизоны и мужество, а больше нам ничего не надо. Но когда я веду за собой бледнолицых, которые не могут найти безопасный путь в одиночку, они дают мне свои монеты.

Теперь у меня нашлось применение их монетам.

У старого Карадока есть дочь Кейтлин, девушка с глазами цвета неба и той же самой мелодичной манерой вести разговор, что и у ее отца и дядьев. Их голоса грубые, как камни, но, когда говорит Кейтлин, ее голос похож на журчанье воды, бегущей по камням. Мне нравится слушать, как она смеется шуткам своего отца и поет за работой, набирая воду, готовя еду или ухаживая за коровами и цыплятами. Стоило впервые увидеть ее, когда она была совсем еще маленькой, как я сразу понял, что она и есть та самая девушка, чей образ грезился мне в языках пламени и дыма. И хотя я сам был тогда мальчишкой, я пожелал, чтобы она стала моей женой. Я выучил песню-заговор, которая должна покорить ее сердце, однако не уверен, что любовный приворот сработает в случае с белой женщиной.

Я хотел сразу же спеть и посмотреть, что из этого получится, но сом посоветовал мне подождать и сначала понять образ жизни ее народа. И целых семь лет я наблюдал, учился и был их другом. За эти годы я принес Карадокам много дичи в дар, как делает воин для женщины, которую хочет взять в жены. До недавнего времени это были странствующие голуби, рыба и белки, но в прошлом году, в самом конце лета, я убил медведя, когда он набирает жир перед зимней спячкой. А в этом году я принес ей оленя.

Карадок благодарит меня за добычу, но не подает виду, что понимает, почему я так делаю. Кейтлин еще подросла и теперь, благодаря за дичину, улыбается мне по-новому. Сейчас ей исполнилось уже шестнадцать лет. Когда я подхожу ближе, она сначала опускает глаза, а потом смотрит на меня и вновь опускает их. При этом щеки ее розовеют, как утренняя заря.

Сому я сказал, что спел для нее свою песню в лесу. Время, которого я ждал, пришло. После того как сом уплыл, я раздал пойманную рыбу женщинам, которые сажали кукурузу и тыквы. По рыбе на каждую кучу зерен, чтобы кукуруза выросла высокой. Прихватив с собой сушеное мясо буйвола и новую корзину, сплетенную моей бабушкой, я отправился на своем каноэ в сторону фактории, вверх по реке. Большая река течет медленно; дождей не было уже давно, и потому я плыву быстро. Я прибываю туда на третий день, когда солнце уже низко висит над горизонтом. Руку мне оттягивает мешочек с монетами.

Старый Карадок очень ценит их. Он и его братья – валлийцы, а имя их, как они говорят, означает «те, кто странствует по бесконечным водам». Они говорят, что восемь лет тому их привел сюда почитаемый ими бог, потому что в своей стране они вершили злые дела, заманивая корабли с воды на берег, где огромные камни перемалывали их в щепки. Когда такое случалось, тамошние обитатели захватывали товары, плавающие в воде, и обменивали их на монеты, пока у Карадоков их не оказалось очень много, а люди на кораблях не умерли, хотя они и не были врагами Карадоков.

Это было неправильно, и эти смерти будут отомщены гибелью Карадоков, точно так же, как свершается кровная месть, когда убивают кого-нибудь из членов племени. Солдаты из их народа захватили Карадоков в плен, и они оказались в тюрьме. Пока они ждали смерти, один уважаемый человек бледнолицых сильно отругал их за совершенное зло и предательство по отношению к собственному народу. Братья пообещали этому уважаемому человеку, что будут вести достойный образ жизни, если он поможет им избежать заключения. Он так и сделал, и они сбежали ночью со всеми монетами, которые смогли унести, нашли большую воду и переправились через нее со своими женщинами и детьми. А сюда, на это место, они приплыли на плотах, нагруженных многочисленными пожитками, которые они купили на свои монеты, и построили жилища из бревен на берегу реки. Вскоре после этого их женщины и дети умерли вместе с двумя братьями: их лодку затянуло в Пасть, водоворот, когда они пытались подняться вверх по реке против течения. Утонули все дети, за исключением Кейтлин, которую спас отец.

Теперь у Карадоков есть паром, и они заняли много земли своим домом и полями, своими животными и складом, который превратился в торговый пост. На многих плотах туда привозят товары для братьев Карадок, а они продают их охотникам и поселенцам. Бочонки белой муки и огненной воды, гвозди и подковы, плужные лемеха и бруски сахара-рафинада, бочки с черной патокой и селедкой. Иногда попадаются вещи, которые Кэйтлин просит отца купить для нее – отрезы ткани и кастрюли. Взамен торговцы берут меха и сухую соль из солевых лизунцов, выделанные шкуры оленей и буйволов, бобровые шкурки, лес, сушеную кукурузу и бобы, а также корзины, которые наши женщины плетут из камыша.

Будучи в целом людьми невежественными, бледнолицые, однако, имеют некоторые интересные и полезные вещи. В минувшем году плоты привезли большое колесо, разделенное на части, и круглый камень. Мулы притащили все это к тому месту, где ручей падает с горы, неподалеку от хижины Карадоков, и братья построили здесь еще один деревянный дом для этого большого колеса с лопастями, которое они собрали воедино. У нашего народа перемалывание зерна считается женской работой, но это колесо и камень, которые вращает водопад, быстро перемалывают столько же зерна, сколько и двадцать наших женщин. Старый Карадок и его братья выменивают молотое зерно на шкуры, сушеную рыбу и корзины, которые имеются у наших людей, равно как и на то, что им нужно у проплывающих мимо бледнолицых. Эту перемалывающую штуку они называют «мельницей».

Кроме того, они продают плоты и плоскодонки, которые изготавливают младшие братья. Плоты у них получаются не очень хорошие; они тяжелые, и ими нелегко управлять, в отличие от каноэ. Они часто текут, поэтому их приходится конопатить смолой, или же попросту тонут, а остальные способны лишь сплавляться по реке вниз по течению. А потом они вообще ломаются. Те же, кому нужно подняться вверх по реке, вынуждены идти по бизоньей тропе, и именно этим путем идут торговцы мехами и охотники со шкурами, которые говорят, что, будучи англичанами, они не рискуют заходить на французскую территорию и наведываться в город к югу.

За повышенную плату, поскольку течение сильное, а плот приходится разбирать и нести обратно по суше, Карадоки соглашаются отвезти людей с их пожитками вниз по реке. Если у путников есть монеты, они платят монетами. В противном случае старый Карадок требует отдать ему взамен курицу, горшок, прялку или даже, как случилось однажды, теленка. Люди жалуются и возражают, но вынуждены давать ему то, что он хочет.

Таким вот образом Карадоки обзавелись многими вещами и устроились весьма недурно. Но с тех пор как через год после их прибытия умерла мать и тетки Кейтлин, ей приходится одной ухаживать за коровами, свиньями и курами, а еще и работать в огороде. В тот первый год я застал ее плачущей во время сбора урожая, потому что олени съели почти все, что посеяли ее мать и тетки. Тогда они были очень голодны. Я принес им сушеную кукурузу и вяленую оленину, чтобы они не умерли, а весной я показал ей, как наши женщины сажают кукурузу, бобы и тыквы вместе, чтобы побеги бобов могли виться вокруг стеблей кукурузы, а олени не осмеливаются ступить туда, где на земле раскинулись плети тыквы. А еще я велел ей зарыть рыбу среди овощей и потихоньку проговорил заклинание, чтобы у них выросла еда. Я принес ей косточки персикового дерева и сказал, чтобы она посадила их позади хижины. На следующий год урожай у Кейтлин удался на славу, и я показал ей, как сушить нарезанную дольками тыкву, бобы и сливы на сетке под солнцем, чтобы они пролежали всю зиму. Я научил ее вялить оленину и показал, где растет земляника, орех гикори и виргинская хурма, а заодно объяснил, как моя бабушка печет хлеб из сладких каштанов и сушеных бобов. Кейтлин всегда радуется, когда я рассказываю ей подобные вещи, и теперь она часто спрашивает у меня совета.

В хижине Карадоков есть кровати, на которых они спят, и деревянная маслобойка, чтобы сбивать масло. Кейтлин не стирает вещи в реке. У нее есть металлический чан, достаточно большой, чтобы там поместился взрослый мужчина. Она наполняет чан горячей водой и моет одежду мылом, которое сама же и делает. А еще у них есть такая странная высокая штука, в которой видно отражение, словно в неподвижной воде. Она окружена завитушками в виде листьев и виноградных лоз, а на поверхности воды, в углу, видна трещина в том месте, где она разбилась. Кейтлин гордится этой штукой, как и тем, что у них есть сделанные из олова тарелки, с которых они едят. Она выгребает золу из очага, а потом чистит свои горшки и кастрюли, делает мыло и натирает стол воском от пчел. Она шьет одеяла из маленьких клочков старой одежды и кусочков своей драгоценной материи. Кейтлин говорит, что этому ее научили мать и тетки. Одеяла выглядят очень красиво, а когда я похвалил одно из них и сказал, что даже моя бабушка пришла бы от него в восторг, она настояла на том, чтобы я отвез ей его в подарок.

Оттого что Карадок и его братья родились далеко отсюда, за большой бескрайней водой, где они ловили рыбу, они верят, будто понимают воду и лодки. Но они уже осознали, что белые люди не понимают реку. Сразу же за факторией Карадоков есть два опасных места. Первое – это мелководье, где громкая вода предупреждает плот или плоскодонку о том, что они быстро разобьются о скалы, если только не удастся осторожно вывести их на спокойную воду. Но еще ниже, там, где река сужается между скал, находится самое глубокое, как убедились Карадоки, место.

Бледнолицые называют его Пастью, в которой скрытая сила реки внезапно засасывает людей и лодки. Обычно они замечают водоворот, только когда становится слишком поздно. Любое каноэ или плот, пересекающие эту воду, тревожат духов утопленников, которые притаились под поверхностью, навсегда пойманные в ловушку всесильным богом воды. Он держит их в плену, душит и постепенно топит, если только этим духам мертвых не удается утащить живое существо, чтобы оно заняло их место. В противном случае они должны страдать вечно и уже никогда не попадут в Края Сумерек. У духов мертвых не принято показывать свои страдания. Вместо этого речной бог играет музыку над водой, и мертвые выглядят счастливыми, танцуя и пируя в глубине. Благополучно пересечь Пасть можно только в определенных местах, но тот, кто отважится на это, должен быть готов услышать музыку.

Всего несколько беспечных молодых и отчаянных воинов слышали музыку и уцелели, а потом рассказали остальным о том, как их товарищей унесла в пасти огромная рыба и как их самих кружила гигантская воронка, затягивая на дно, где большая толпа мужчин и женщин с открытыми ртами выкрикивала их имена и тянула к ним руки, чтобы схватить за миг до того, как сильное течение вынесло их наверх и в конце концов выбросило на берег.

Я показал трем оставшимся братьям Карадок, как следует пересекать опасное мелководье и вести плот, чтобы не потревожить злых духов под поверхностью Пасти.

Солнце уже клонится к горизонту, когда я вытаскиваю каноэ на берег. Наступает самое благоприятное время для рыбной ловли, и, прежде чем подняться к хижине, я складываю улов в корзину. При этом я слышу, как братья Карадок наигрывают на своих скрипках. Они сделали их из отполированной сосны, а струны сплели из конского волоса. И по вечерам, когда они начинают играть все вместе, звуки сливаются в шелест ветра.

Когда я подхожу к хижине, они кивают мне и продолжают играть. Я сажусь и начинаю слушать, а они играют еще некоторое время. Они рады гостям, потому что те слушают их. Они играют все громче и быстрее, пока мне не начинает казаться, что поднявшийся ветер унесет всех нас. Кейтлин своим присутствием наполняет окружающий мир. Она смотрит на меня и улыбается. Сидя рядом с отцом и дядьями на подвешенных к балке веревках, она слушает музыку и шьет. При этом она постукивает ногой в такт музыке, а иногда что-то негромко напевает.

Когда мужчины прекращают играть, я говорю:

– Я принес вам известие о том, что скоро этой дорогой пройдут путники. – И показываю на Большую тропу.

Я передаю Кейтлин корзину с рыбой, все еще холодной от воды. Она улыбается, обнажая зубы, мелкие и белые, словно речной жемчуг.

– Ой, какая красивая корзина! И как много рыбы! Спасибо тебе, Гидеон.

Кейтлин любит лососей. Она обваливает их в кукурузной муке и жарит на медвежьем сале. Так они получаются очень вкусными. Я знаю, что сейчас она предложит мне остаться и поужинать с ними, и по тому, как она смотрит на меня, я понимаю, что Кейтлин видит перед собой не Гидеона, друга своего отца, а Гидеона-воина. В ее присутствии я стараюсь держать спину ровно и расправляю плечи. Она смотрит на меня, а потом опускает глаза, и лицо ее заливает жаркий румянец. Старый Карадок впервые обращает внимание на поведение дочери. Прищурившись, он с удивлением смотрит на нас обоих, после чего переводит взгляд на меня.